Так писала (и как она была права!) Гертруда Стайн. Она постоянно думала и писала об искусстве и художниках, и многие важные суждения об эпохе принадлежит ей[221].
Монпарнас золотистый, воздушный, нежный, изгоняющий демонов одиночества, Монпарнас Бодлера, Мане, Аполлинера и многих других, для кого жизнь вне буржуазных установлений и обычаев была не позой, а необходимостью, в какой-то степени врожденной. Истинная верхушка Монпарнаса состояла из Мореаса, Уистлера, Жарри, Кремница, Дерена, Пикассо, Сальмона, Макса Жакоба – высокое покровительство мертвых и живых, еще доныне задающее тон гениальности начинающим в искусстве (Леон-Поль Фарг).
На Монпарнасе рождались мифы и реальность Парижской школы.
Ее история напоминает и эпос, и классическую пьесу, где царствует триединство времени, места, действия. Ее персонажи талантливы, масштабны и колоритны, их судьбы в большинстве своем драматичны и неотрывны от драматичного времени, в котором они жили.
Бульвар Монпарнас. Сумерки
Накурившийся гашиша исхудавший Модильяни, продающий за несколько су сделанные в кафе на салфетках рисунки, вечно пьяный молчаливый затворник Хаим Сутин и тоже постоянно во хмелю, способный выпить склянку одеколона Утрилло, бродящий по Монмартру в надежде на угощение; Альфред Жарри, стреляющий в ресторанные зеркала из револьвера; дуэль Кислинга и Готтлиба; голый, с обмотанными платком бедрами Пабло Пикассо, пленяющий в жаркие дни мощными мускулами посетительниц своей мастерской в «Бато-Лавуар»; эротические прихоти Макса Жакоба или Вильгельма Уде; добросердечные и непостоянные музы-натурщицы; пирушки и скандалы; маршаны, то коварные, то великодушные; дерзкие песни Аристида Брюана; ослица Папаши Фреде, хвостом которой была написана «картина», принятая в салон; темные личности, сводящие счеты вечерами на Монмартре; вавилонская башня «Улья» за Монпарнасом и драки ее обитателей с рабочими Вожирарской бойни – все это было, все это давно известно и превратилось в хрестоматийный набор пикантных сплетен, растиражированных в книгах и фильмах.
Многое и впрямь соответствует исторической реальности, жаль только за подобными занимательными картинками легко забывается масштаб участников грандиозной исторической драмы, она оборачивается водевилем. А куда важнее помнить время и его героев, помнить о его величии, его красноречивом и суетливом обличье, о судьбах и нравах персонажей, помнить об абсолютной значимости созданного ими искусства.
На Монпарнасе (как почти повсюду в Париже) прохожих «осаждают призраки» (Бодлер). В них, впрочем, нет ничего зловещего, скорее, это оживающие воспоминания о талантливых людях, чьи мысли и мечты сделали воздух этих мест столь искристым и фееричным. Вот улица Кампань-Премьер, что выходит с южной стороны на Монпарнас, здесь чуть ли не каждый дом наполнен памятью. Когда-то тут в заведении «У Розали» хозяйка, бывшая натурщица, кормила и поила (часто в долг) Модильяни, Утрилло, Кислинга, Сутина, Жакоба, Цадкина – талантливых бедняков Монпарнаса. А в доме 9 до сих пор сохранился длинный тихий двор, застроенный легкими застекленными сооружениями – мастерскими. Жили здесь и Де Кирико, и Модильяни, и Рильке, бывший тогда секретарем Родена и писавший о нем монографию. Шаткие и старые эти постройки кажутся прочнее новых домов: они принадлежат памяти.
На авеню Мэн, 21, в двух шагах от вокзала, в заросшем зеленью дворике-пассаже – Академия Марии Васильевой, появившаяся здесь в 1912 году, в собственной мастерской художницы: почти дачные окошки шатких студий и сколько великих теней – Фужита, Пикассо, Леже, Брак, Маревна…
Названия кафе на Монпарнасе из книг и фильмов – «Дом», «Куполь», «Ротонда», «Селект». Ныне там даже первый завтрак, déjeuner, – торжественная трапеза: официанты в длинных белых фартуках подают особенно душистые и нежные круассаны, густой мокко в мельхиоровых кофейниках, ледяной сок в высоких стаканах. Там завтракают небедные, чаще всего приезжие люди, игнорируя гостиничный скромный petit déjeuner, break-fast и Frühstück[222].
Многое изменилось здесь со времен «горячих часов Монпарнаса» (les heures chaudes de Montparnasse), и надобно знание и воображение, чтобы представить себе тот – былой, бедный, еще не прославленный, но уже известный в Париже перекресток Вавен, ставший ныне средоточием воспоминаний, мифов и исторических штудий. Здесь Монпарнас пересекается с бульваром Распай[223], здесь билось когда-то сердце артистического Монпарнаса.
В 1911 году Виктор Либион[224] открыл на этом перекрестке кафе «Ротонда» с баром, игральными автоматами (новинка в американском вкусе) и террасой. Хозяин не мешал клиентам проводить сколько угодно времени за чашкой кофе с молоком ценой двадцать сантимов. Тогда перекресток привлекал парижан и приезжих электрическим освещением и, конечно, зарождением новой, неведомой прежде «монпарнасской культурой».
Кафе «Ротонда»
Марк Талов[225], приехавший в Париж в конце 1913 года, описывает уже вполне респектабельную «Ротонду»: «Перегородка из богемского стекла отделяла „цинк“ (стойку) от основного зала, вдоль стен – во всю длину – удобные, мягкие, обитые кожей сиденья; мраморные, с розовыми прожилками столешницы на треногах… ‹…› Либион разрешал подававшим надежды бездомным художникам ночевать в креслах». И добавляет: «Все здесь походило на беззаботность нищих принцев».
Сейчас «Ротонда» – театральный пурпур обивок и портьер, ковровые дорожки, дорогая посуда, горделивые официанты, высокие цены. Но пространство, насыщенное памятью и ассоциациями, обитель великих теней, вероятно, и не может быть пошлым! Просто его поместили в очень пышную и дорогую раму.
Столько людей приходило, да и приходит в этот красно-бархатный мир с воспоминаниями и мыслями о прошлом, что прежний дух, возможно, еще не совсем истаял в роскошных залах. И, вступая в этот забавно-претенциозный мирок безобидного снобизма, не стоит надменно морщиться, лучше принять правила игры: в Париже, напомню, удовольствие можно и нужно получать от всего.
Что же касается вкуса парижан и вообще французов, то еще раз скажу: от природы они одарены развитым визуальным вкусом, и уж если бывают безвкусными, то до какой-то лютой агрессивности. Французское мещанское понимание красоты превосходит воображение, сохраняя при этом несомненную последовательность. Ведь покупают же фарфоровых кошечек, огромные вазы, шкатулки и шкатулочки, детские мраморные головки и даже небольшие статуи, сомнительной подлинности фигурки Шивы, бисерные вышивки и прочие прелести, от которых ломятся пыльные витрины брокантёров[226], чьи лавки можно встретить буквально повсюду – от Блошиного рынка до фешенебельной улицы Бонапарта или переулка в Менильмонтане!
Не думаю, что об исчезновении первой и прославленной «Ротонды» надо жалеть. Парижане часто произносят свое излюбленное «tout passe» («все проходит») и любят память, а не мумификацию былого. В конце концов, человек с сердцем и умом сам разыщет, а то и вообразит ушедшее – было бы за что уцепиться просвещенной и любопытной памяти.
Рядом с «Ротондой» – не менее известный «Селект». Просто «Селект»! Хозяева менялись, менялась и кухня, но убранство и кое-какие милые подробности остались. И старинные аперитивы, и коктейли, и плетеная мебель, и оформление меню, в какой-то мере и костюмы официантов. Приходящие сюда знатоки, любящие Монпарнас, помнящие историю «Селекта» – среди них немало литераторов и историков, – тщатся порой казаться (хотя бы самим себе) истинными «монпарно» золотого века или хотя бы их наследниками. Может быть, и не напрасно. Любовь к минувшему будит память и оживляет работу души. И страницы Хемингуэя или Фицджеральда вспоминаются здесь иначе, здесь оба они – дóма. Chez soi. И чудится, сидит у высокой стойки молодой Хемингуэй, беседуя и со Скоттом Фицджеральдом, и с собственными придуманными героями – с обольстительной и печальной Брет, с Джейком Барнсом и Коном, а рядом Паскин, Пикассо, Ман Рэй, и слышны звонки забытых ныне на Монпарнасе трамваев и громкие клаксоны красных такси.
«Париж фиолетовый, Париж в анилине, вставал за окном „Ротонды“». Строчки Маяковского, казалось бы, уже стерты от бесконечных повторений, но точности они не потеряли. Перекресток Вавен (площадь Пикассо), на который смотрят окна «Ротонды», веселее всего в утренние часы, когда солнце рассыпается колючими искорками в свежевымытых бокалах и ослепительно начищенных приборах на вынесенных на улицу столиках, и даже гордая глыба роденовского Бальзака выглядит триумфально.
Перекрестку в нынешнем его виде нет и века. Только в 1937 году косные парижские власти решились поставить здесь роденовский шедевр – памятник Бальзаку, законченный еще в 1897-м. Скульптура стала неотделимой и естественной частью перекрестка, соединив века и эпохи: XIX – Бальзака, и время Огюста Родена, и тридцатые годы, когда писатель наконец встал здесь, где, чудится, стоял всегда.
Танцы на Муффтар
А в 1986 году неподалеку, на бульваре Распай, рядом с церковью Нотр-Дам-де-Шан, поставили и памятник капитану Альфреду Дрейфусу (Hommage au capitaine Dreyfus)[227].
Как ни странно, в скульптуре есть – нет, не ирония, но нечто вроде скрытой улыбки, ощущаемой как альтернатива пафосу, которого так боятся французы. Бронзовый офицер стоит устало и гордо, салютуя сломанным клинком самому Провидению, как салютуют полководцу. Стоит чуть в стороне от улицы, словно прячась в тени деревьев, не заявляя о судьбе оклеветанного офицера, но лишь скупо напоминая о ней.
Монпарнас богат удивительными памятниками.
Порой в старых кварталах историческим центром по-прежнему остается кладбище. Но французское кладбище не похоже на российские погосты. Там едва ли услышишь рыдания. Конечно, боль и смерть везде одинаковы, как и память, и горе. Но изживают утраты по-разному.