, а потом лабиринтами узких улочек добраться до «хемингуэевской» площади Контрэскарп, то можно оказаться на знаменитой Муф (прозвище улицы Муффтар). Так и случилось с нами однажды, в февральский, холодный для Парижа полдень – градусов пять выше ноля. Звуки Муф казались сначала обычными воскресными звуками: рынок имеет свою оркестровку, крики продавцов, их веками срежиссированная веселая перебранка – фарсовый театральный вариант колоритно описанных Золя ссор торговок в «Чреве Парижа».
В самом ее низу, у собора Св. Медара, где шумел традиционный рынок, начинала собираться по-особенному оживленная, сосредоточенно радостная маленькая толпа. Корректно накрашенные дамы, юные барышни со светло распахнутыми веселыми глазами, одетые не то чтобы нарядно, но старательно и празднично, что нынче редкость, подтянутые, до глянца выбритые господа. Большинство же – в том возрасте, который во Франции определяется деликатным выражением «entre deux âges»[240].
Продавец на улице Муффтар
Жизель и Мишель
Под маленьким навесом немолодой, загорелый, седой, белозубый аккордеонист. Он был во главе этого события, его незаметной режиссуре подчинялись все. Он играл, иногда напевал, объявлял и комментировал номера. Живой аккордеон, веселые голоса, происходило некое общее событие, встреча, праздник, свидание друзей. Да, это было нечто вроде того, что прежде называлось le bal musette[241]. Уже потом я узнал, что именно так называют это явление в Париже – «мюзет на Муффтар».
Седой аккордеонист – человек известный, о нем были телепередачи, ему посвящены диски. Его зовут Кристиан Бассуль. В молодости учитель английского языка, он уже почти полвека – душа и режиссер мюзет. Живет в крохотной квартирке неподалеку, на улице Паскаля, среди предметов и мебели своего детства, говорит, что именно поэтому ощущает себя мальчишкой.
Все это я узнал много позже, но, признаться, вся эта информация мне кажется даже избыточной. Когда-то в тридцатые годы песенку «Под крышами Парижа» («Sous les toits de Paris»), давшую название фильму Рене Клера, знали и напевали во всем мире. Фильм прославлен и забыт, а мелодия и, главное, само это словосочетание «под крышами Парижа» еще живут на окраинах нашей памяти: смутные черно-белые картины бедной парижской улицы, прохожим продают листки с текстом песни, и они поют ее под аккомпанемент шарманки или аккордеона. Кепки, широкие брюки, шейные платки, распахнутые воротники, ножи в карманах, гренадин, вино, абсент, танцы, любовь, смерть… Поэтому, вероятно, и танцы на Муффтар дороги мне именно своей близостью к романтическим видениям минувшего, и подробности (их я поневоле узнаю все больше) о людях, кажущихся мне видениями былого, мне хоть и любопытны, но словно бы и в тягость. Мы давно перезнакомились и нежно обнимаемся при встрече, но все эти прелестные люди для меня скорее духи, герои, а не мои современники из плоти и крови.
Собравшимся – совершенно как в том фильме – раздавали отпечатанные тексты песенок. Играл аккордеон, и не юная, но прелестная своей открытой веселостью и звонким, с хрипотцой голосом и ясными глазами дама громко пела «Мой любовник из Сен-Жана» («Mon amant de Saint-Jean»), старую песенку Эмиля Каррара на слова Леона Ажеля, впервые спетую еще в 1942-м Люсьен Делиль. Как девушка потеряла голову в объятиях того, кто показался ей самым красивым в Сен-Жане: «Comment ne pas perdre la tête…»[242] Ей подпевали, как полвека назад. И грустили при последних словах:
Il ne m’aime plus,
C’est du passé, n’en parlons plus[243].
В центре бала всегда – уже немолодой, сильно состарившийся на нашей памяти щеголь, напоминающий героев-апашей, этих коварных charmeurs из классических фильмов «noir et blanc» тридцатых годов, с лицом сухим, надменным и опасно красивым, бесстрастным во время танцев. Танцует он неустанно, непрерывно, совершенно профессионально, и удостоенные его внимания дамы, даже те, кто танцует отлично, робеют, стесняются и стараются так, что порой путают фигуры. Его постоянная и верная партнерша – великолепная Жизель, которой можно дать и двадцать пять, и шестьдесят, – танцует лучше всех. Они, увы, расстались. Где она теперь, прекрасная рыжая Жизель?
Каждое воскресенье блистательный этот танцор по имени Мишель приходит в другом наряде и часто в разнообразных кепках, что увеличивает его сходство с персонажами старых кинокартин.
Счастливый народ! Ведь он живет в уверенности, что по крайней мере раз в неделю может отрешиться от всех своих забот; может танцевать, петь и веселиться, скинув бремя горестей, которое так угнетает дух других наций (Лоренс Стерн).
Столько красавиц! Пусть придут в воскресный полдень сюда те, кто утверждает, что в Париже нет красивых женщин. И как, в самом деле, не потерять голову (comment ne pas perdre la tête) от оживленных светом немудреного веселья лиц – юных, детских, старых и молодых. Здесь и в самом деле хорошеют дурнушки, а все остальные превращаются в красавиц. Все счастливы. И озаренные забытой юностью почти старушечьи личики, и трогательные и смешные в детском своем веселье дамы средних лет, и растерянные, но покоренные зрелищем случайные прохожие, и музыканты, и все – рáвно счастливые.
Каждое воскресенье, год за годом. И в зной, и в зимний мокрый снег. Вот она – нерасторжимость времен. Шекспировское the time is out of joint[244] – это не про Париж!
Встречи на Муффтар заставляют еще и еще раз вспомнить все ту же мысль Гертруды Стайн, которая приводилась касательно земных радостей бытия: «Для французов действительно ничего не важно кроме повседневной жизни и земли что им ее дает. ‹…› Все что делает человек каждый день внушительно и важно».
Ценность всех мгновений жизни внятна французу и парижанину в особой, лишь ему отпущенной мере. Это не означает, что здесь все веселы, хотя в Париже улыбаются охотно и почти непременно. Печали и здесь много. Но нет (или почти нет) этого угрюмого изживания мгновений, часов и дней. Время здесь имеет вес, вкус, фактуру, оно чудится густым и плотным, осязаемым и, главное, таинственным образом соотнесенным с биением нашего сердца, током крови, течением мысли. Люди – в постоянном соприкосновении с текущими минутами, с воздухом Парижа, и порой пошлые сувениры – пустые банки с пафосной надписью «L’Air de Paris»[245], что продаются повсюду, – кажутся исполненными глубокого смысла.
Клошары[246], выбравшие для себя эту странную, вольную и очень тяжелую, в сущности, жизнь, – чисто французское и более всего парижское явление. Они живут так, как хотят, но именно живут, они выбрали судьбу, а не просто стали ее жертвой. И лица их чаще бывают беззаботнее, чем у тех, преуспевающих, кто работает, поглощен заботой и суетой. Свобода имеет свой вкус, недоступный большинству – тем, кого Брассанс называл «благонамеренными людьми» (les gens bien intentionnés).
В Париже многие из тех, кто по общепризнанным меркам занимает достаточно скромное положение в общественной-иерархии, свободны от комплексов и мечтаний о социальном престиже. Соприкосновение с радостью (или, во всяком случае, с удовольствиями) бытия доступно вовсе не только преуспевшим, и выражение «смаковать (savourer) жизнь» – не только для богатых. Конечно, француз вечно недоволен и вечно «против», но за жизнь он голосует обеими руками!
Канал Сен-Мартен
Тем более что самое ценное и значительное в Париже не стоит больших денег, а чаще и достается даром: улыбка прохожего, шутка гарсона в брассри, вино за стойкой дешевого кафе, поездка на автобусе, отблеск неба на золотой гирлянде, украшающей черный купол Института! Любовь к этому «ценному и значительному» уравнивает людей, как всякая общая страсть. Этот бескорыстный культ удовольствия, дарящего едва ли не равную радость «снобинару», пробующему коллекционное вино в родовом замке, и завсегдатаю маленького бистро, что смакует petit vin у стойки, старушке, подставляющей высохшее личико солнцу в парке Монсо, или интеллектуалу, отыскавшему редкую книжку на улице Бонапарта, – вот то, что роднит парижан, вовсе не бездельников, просто свободных, знающих цену простым радостям бытия. Похоже, они уверены – не бывает «завтра», оно так скоро станет сегодняшним днем, и только этот, сегодняшний день действительно ценен. Мне кажется, они не хотят ждать, пока станут богаче, «устроеннее». Они живут – всегда. Газданов написал о бедных рабочих в Париже (в цитированном уже романе «Ночные дороги»): «Меня поражало, мне не могло не импонировать то веселое мужество, с которым они жили».
Канал Сен-Мартен
Воскресным мартовским днем на площади Контрэскарп, куда еще доносились ласковые мотивы с мюзет на улице Муффтар, привалившись к низкой решетке сквера, седой бородатый клошар в шикарных солнцезащитных очках и вязаной шапочке, которые у нас называют «петушок», наслаждался жизнью, беседуя с юным аббатом в элегантной сутане и с молитвенником в руках. Слов я расслышать не сумел, но было совершенно очевидно: обоим хорошо под этим февральским солнцем, рядом с клумбами, на которые уже успели высадить цветы; разговор занимал их обоих, они шутили, были очень довольны друг другом, и тек воскресный день, обволакивая их «веществом жизни», подобно теплому, уже по-весеннему влажному ветру, сметавшему сухие, старые листья с начинающей зеленеть травы.
Другой незабываемый клошар качается или дремлет в гамаке, подвешенном между двумя чахлыми деревцами на площади 18 Июня 1940 Года, что на углу улицы Ренн и бульвара Монпарнас, напротив знаменитой башни. Еще одного видели мы дождливым вечером под навесом автобусной остановки. Те, кто ждал автобуса, кротко стояли под дождем, в то время как потрепанный, но все же несколько даже респектабельный господин растянулся на скамейке, укрылся одеялом и как раз аккуратно складывал только что снятые кремовые брюки. Рядом, на чемоданчике, пел голосом Греко маленький радиоприемник.