— Значит, вы даже откладываете? А сколько же вы зарабатываете, соседушка?
— Самое малое тридцать су в день, а иногда и сорок. Но я рассчитываю только на тридцать, так будет осторожнее, и трачу не больше, — ответила Хохотушка с такой серьезностью, словно речь шла, о равновесии государственного бюджета.
— Но как же вы можете жить на тридцать су в день?
— Рассчитать не долго… Хотите, я расскажу вам, сосед? Похоже, вы мот по натуре, так это вам будет примером.
— Да что вы, соседушка!
— Мои тридцать су в день — это значит сорок пять франков в месяц, не так ли?
— Правильно.
— Из них двенадцать франков уходит за комнату и двадцать три на еду.
— На еду… двадцать три франка?
— О господи, ну примерно столько! Признайтесь, что для такой крохотули, как я, и это слишком много. Кстати, я себе ни в чем не отказываю.
— Маленькая лакомка!
— И включите сюда моих чижиков.
— Да, понятно, если вас трое, то это уже и так разорительно. Но расскажите подробнее… чтобы я мог поучиться.
— Так слушайте: фунт хлеба — это четыре су, на два су молока, на четыре су зимних овощей, а летом — фрукты и салат; обожаю салат, его легко приготовить и он не пачкает руки; значит, это шесть су; на три су масла сливочного или оливкового и еще немного уксуса для приправы — итого тринадцать! И еще — ведро чистой воды — это роскошь, которую я себе позволяю, с вашего разрешения, значит, уже пятнадцать су… Прибавьте к этому два-три су в неделю на конопляное семя и птичью смесь для моих чижей, чтобы их порадовать, а обычно они клюют хлебный мякиш, размоченный в молоке, — и все на двадцать су, двадцать три франка в месяц, ни больше, ни меньше.
— И вы совсем не едите мяса?
— Мяса? Да ведь оно же стоит десять — двенадцать су за фунт! Я о нем и не думаю. А потом, когда оно варится, от него такой запах, вся комната пропахнет… А вот молоко, овощи, фрукты можно приготовить быстро. Знаете, что я больше всего люблю? Это так просто, я так вкусно это готовлю!
— Что же это за блюдо?
— Я кладу желтенькие чистенькие картошечки на противень — и в печку, а когда они испекутся, я их растолку, добавлю немного масла, чуть-чуть молока и щепотку соли, и… это пища богов! Если будете вести себя хорошо, я вас угощу.
— Если вы все приготовите вашими прелестными ручками, это, наверное, будет восхитительно. Но постойте, соседушка, давайте посчитаем… У нас уже вышло двадцать три франка на еду и двенадцать франков за комнату, итого тридцать пять франков в месяц…
— Чтобы дойти до сорока пяти или пятидесяти франков, которые я зарабатываю, мне остается потратить еще десять — пятнадцать франков на дрова и на масло для лампы зимой, и еще на одежду и на стирку, то есть на мыло, потому что, кроме простыней, я все стираю сама, — это тоже моя роскошь! Если бы я все отдавала прачке, я бы осталась голой! А я сама стираю, и глажу очень даже неплохо, и обхожусь! За пять зимних месяцев у меня уходит пять с половиной охапок дров и масла для лампы на четыре-пять су, значит, всего примерно восемьдесят франков в год на тепло и свет.
— Таким образом, у вас остается в лучшем случае сто франков, чтобы одеваться?
— Да, и прибавьте еще к этому сэкономленные три франка и десять су.
— Но ваши платья, ваши ботиночки, этот прелестный чепчик?
— Мои чепчики? Я их надеваю, только когда выхожу, и они меня не разорят, потому что я их шью сама. А дома — зачем мне чепчики с такой копной волос? А платья и ботиночки — разве нет рядом Тампля?
— Ах да, благословенный Тампль! Значит, вы там находите…
— Превосходные платья, и очень красивые. Представьте, знатные дамы завели обычай дарить свои старые платья горничным… Когда я говорю «старые», это значит, что они поносили их с месяц-другой, да и то разъезжали в каретах, а горничные тут же их продают в Тампле… почти даром. Вот, глядите, на мне платье превосходной шерсти цвета коринфского винограда. Мне оно обошлось всего в пятнадцать франков, а стоило не меньше шестидесяти, и оно почти не ношенное. Я его подогнала по себе и надеюсь, оно мне делает честь.
— Это вы ему делаете честь, соседушка!.. Однако со всеми чудесами вашего Тампля я начинаю понимать, как вы можете одеваться всего на сто франков в год.
— Трудно поверить, правда? Там продают чудные летние платьица всего за пять-шесть франков, полуботиночки, ну вот как у меня, почти новенькие, за два или три франка. Поглядите, они как на меня пошиты! — воскликнула Хохотушка, останавливаясь и показывая в самом деле отлично обутую ножку.
— Ножка прелестная, ничего не скажешь, на такую, наверное, нелегко найти туфельки… Но если вы мне скажете, что в этом Тампле продают и детскую обувь…
— Ох, какой же вы льстец, сосед. Но признайтесь все-таки, что маленькая, одинокая и разумная девушка может прожить и на тридцать су в день! Надо, правда, сказать, что эти четыреста пятьдесят франков, которые я получила, выходя из тюрьмы, мне очень помогли устроиться… Когда люди видели комнатку со всей этой мебелью, они доверяли мне и давали работу на дом. Но не сразу, не сразу. По счастью, у меня еще оставались деньги, и я могла прожить три месяца и без работы.
— У вас такое озорное личико, и кто бы подумал, что у вас столько рассудительности и расчета?
— Господи, когда ты одна на всем белом свете и когда не хочешь ни от кого зависеть, приходится быть расчетливой и, как говорят, вить свое гнездо.
— А ваше гнездышко прелестно!
— Правда? Ведь, в конце концов, я себе ни в чем не отказываю. Даже за комнату плачу больше, чем могла бы. И птички у меня, и летом две вазочки с цветами на моем камине, и цветочки в ящиках на подоконниках и в клетке у чижиков. И при всем при том, как я уже вам говорила, у меня уже были три франка и десять су в моей копилке, чтобы я могла когда-нибудь купить полный набор для моего камина.
— Что же стало с вашими сбережениями?
— Господи, в последние дня я видела этих, бедных Морелей такими несчастными, такими жалкими, что я сказала себе: «Нет смысла хранить в копилке три глупых монеты по двадцать су, которые пылятся от безделья в копилке, когда честные люди рядом умирают с голоду… И я одолжила три франка госпоже Морель. Когда я говорю «одолжила», то это так, чтобы не унижать ее, потому что я отдала им эти деньги от чистого сердца.
— Вот видите, соседушка, вы были правы, теперь у них все в порядке, и они вернут вам этот долг.
— Да, а самом деле, и я не откажусь. Все-таки будет какая-то зацепочка, что когда-нибудь я смогу купить все для моего камина: решетку, щипцы… Я так об этом мечтаю!
— Но все-таки нужно хоть немного думать о будущем?
— О будущем?
— Ну если, например, заболеете…
— Я? Заболею?.. И Хохотушка разразилась смехом. Она расхохоталась так громко, что толстяк, который шел перед ними с такой же толстой собачонкой на руках, сердито обернулся, посчитав, что смеются над ним.
Хохотушка, не переставая смеяться, отвесила ему полупоклон с таким озорным видом, что Родольф невольно присоединился к веселому смеху своей спутницы.
Толстяк сердито проворчал что-то и пошел дальше.
— Да вы что, с ума сошли, соседушка? Успокойтесь! — попытался урезонить ее Родольф.
— Вы сами виноваты…
— В чем же?
— Говорите мне такие глупости!
— Что вы можете заболеть?
— Я? Заболеть?
И она снова расхохоталась.
— А почему бы и нет?
— Неужели я похожа на больную?
— Да нет же, я никогда не видел такого свежего и румяного личика.
— Так в чем же дело? Почему вы думаете, что я могу заболеть?
— Почему? Со всеми бывает…
— В восемнадцать лет… и при жизни, какую я веду, разве это возможно? Я встаю в пять утра, зимой и летом, ложусь спать в десять или в одиннадцать; я ем, пусть немного, но сколько мне хочется, не мерзну, работаю весь день и распеваю, как жаворонок, сплю как сурок, сердце мое свободно и радостно, я всем довольна; работы мне всегда хватает, об этом я не забочусь; так от чего же, по-вашему, мне болеть?.. Было бы просто смешно!
И опять она расхохоталась.
Родольф был поражен этой слепой и благословенной верой в будущее и упрекнул себя, что едва ее не поколебал… Он с ужасом подумал, что роковой недуг мог бы всего за месяц погубить это радостное и мирное создание.
Глубокая вера Хохотушки в свои восемнадцать лет и ее храбрость — ее единственное достояние преисполнили Родольфа глубоким уважением. Святая простота!
Со стороны юной девушки в этом не было беззаботности или непредусмотрительности: в этом была инстинктивная вера в то, что божье милосердие и справедливость не покинут трудолюбивое и юное создание, бедную портнишку, виноватую разве лишь в том, что она целиком полагалась на свою молодость и здоровье, подаренные ей небесами…
Когда птицы небесные по весне трепещут крыльями и радостно распевают над розовой люцерной или взмывают в теплых просторах лазури, разве думают они о грядущей суровой зиме?
— Значит, вы ни к чему особому не стремитесь? — спросил Родольф гризетку.
— Нет.
— Абсолютно ни к чему?
— Да нет же… Впрочем, я ведь говорила о гарнитуре для моего камина. Он у меня обязательно будет, только не знаю когда. Но я это вбила себе в голову, и я своего добьюсь. Может быть, буду работать даже по ночам…
— А кроме этого камина?..
— Ничего мне особенно не хотелось… До сегодняшнего дня.
— Что же случилось?
— Еще позавчера я мечтала о соседе, который бы мне понравился… чтобы зажить с ним в доброй дружбе, как я всегда это делала, чтобы оказывать ему небольшие услуги, я — ему, а он — мне.
— Мы уже договорились об этом, соседушка: вы будете заботиться о моем белье, а я — натирать полы в вашей комнате… не говоря уже о том, что вы будете стучать мне в перегородку, чтобы пораньше меня разбудить.
— И вы думаете, это все?
— А что же еще?
— Нет, вы еще не все поняли. Разве вы не будете водить меня по воскресеньям к городским воротам или на бульвары? Ведь это у меня единственный свободный день…