Родольф подумал, что, наверное, речь идет о Жермене, и сказал Луизе:
— Если вы имеете в виду Франсуа Жермена, то можете быть спокойны: мы с вашим отцом сохраним его тайну.
Луиза посмотрела на Родольфа с удивлением.
— Вы его знаете? — спросила она.
— Еще бы! Этот добрый, превосходный молодой человек жил здесь месяца три. Значит, он уже работал у нотариуса, когда ты пришла к нему? — спросил Морель. — Но когда ты впервые увидела его, ты как будто его не узнала…
— Так мы условились, отец. У него были важные причины, чтобы никто не знал, что он работает у Феррана. Это я посоветовала ему снять комнату у нас на пятом этаже, зная, что он будет нам добрым соседом…
— Но кто же направил вашу дочь к нотариусу? — спросил Родольф.
— Когда моя жена заболела, я сказал госпоже Бюрет, — она живет здесь и ссужает деньги под заклад, — что Луиза хочет пойти в прислуги, чтобы нам помочь. Госпожа Бюрет знала экономку нотариуса; она дала мне письмо к ней, в котором рекомендовала Луизу как превосходную служанку. Будь оно проклято, это письмо!.. Оно стало причиной всех наших несчастий. Вот так, сударь, моя дочь попала в прислуги к нотариусу.
— Хотя я кое-что знаю о причинах ненависти Феррана к вашему отцу, — сказал Родольф, — все же расскажите, Луиза, что в общем происходило между вами и нотариусом, после того как вы к нему нанялись… Это может пригодиться для вашей защиты.
— В первые дни службы у Феррана мне как будто не на что было жаловаться, — ответила Луиза. — Работать приходилось много, экономка часто обращалась со мной грубо, дом был мрачный, но я все терпела: служба есть служба, и в других домах у меня были бы другие неприятности. У Феррана было суровое лицо, он ходил к мессе, часто принимал у себя священников, в общем, я его не опасалась. Первое время он едва удостаивал меня взглядом и говорил со мной очень строго, особенно при чужих.
Кроме швейцара, который жил в комнате с выходом на улицу, в главном доме, где находится контора, из всей прислуги я оставалась одна с экономкой, госпожой Серафен. Мы жили во флигеле, он стоял в стороне, между садом и двором. Моя комната была на самом верху. По вечерам мне часто становилось страшно, когда я оставалась совсем одна, либо на кухне, в полуподвале, либо у себя в моей комнатушке. Мне порой слышались какие-то глухие страшные звуки на нижнем этаже, где никто не жил и где обычно работал днем Жермен. Два окна этого этажа были замурованы, а одна из толстых тяжелых дверей была усилена железными полосами. Экономка сказала мне, что за ней находится касса господина Феррана.
Однажды я надолго задержалась, чтобы закончить срочную починку белья, и уже ложилась спать, когда услышала, как кто-то крадется по маленькому коридору, в конце которого была моя комната. Кто-то остановился перед моей дверью.
Я думала, что это экономка, но никто не вошел, и я испугалась. Я не смела шевельнуться, только прислушивалась, но за дверью никто не шевелился, а я была уверена, что за ней стоят. Я спросила два раза: кто там? Мне не ответили. Я еще больше испугалась и придвинула к двери комод — у меня не было ни замка, ни засова. Я долго вслушивалась, но никто в коридоре не шевелился. Через полчаса, показавшимися мне вечностью, я улеглась в постель; ночь прошла спокойно. Наутро я попросила экономку сделать на моей двери засов, потому что в ней не было замка. Рассказала ей о моих ночных страхах. Она ответила, что все это мне приснилось, а насчет засова надо просить Феррана. Услышав мою просьбу, он пожал плечами и сказал, что я сошла с ума. Больше я не осмеливалась его просить. Через некоторое время случилось это несчастье с бриллиантом. Мой отец был в отчаянии и не знал, что делать. Я рассказала о его горе госпоже Серафен; она мне ответила: «Наш господин такой милосердный, что, наверное, чем-нибудь поможет вашему отцу». В тот же вечер, когда я прислуживала за столом, господин Ферран вдруг мне сказал: «Твоему отцу нужно тысячу триста франков. Сегодня же скажи ему, чтобы зашел ко мне в контору, я одолжу ему эти деньги. Он честный человек, и надо ему помочь». От такой доброты я расплакалась. Я не знала, как отблагодарить моего хозяина. Но он мне сказал с обычной своей суровостью: «Полно, полно, здесь нет ничего особенного…» Вечером после работы я поспешила принести отцу добрую весть. А на следующий день…
— Я получил тысячу триста франков в долг на три месяца и написал расписку — на предъявителя, — сказал Морель. — Я, как Луиза, едва не плакал от благодарности, называл этого человека моим благодетелем, моим спасителем… Господи, каким же надо быть жестоким, чтобы растоптать мою признательность и мое уважение к нему…
— Эта долговая расписка на предъявителя на такой короткий срок, эта странная предосторожность не вызвали у вас подозрений? — спросил Родольф. — Ведь вы бы не успели вернуть долг!
— Нет, сударь, я думал, что нотариус делает это на всякий случай. К тому же он мне сказал, что дает мне два года. Просто каждые три месяца я для порядка должен давать новую расписку. Но, когда миновал первый срок, он предъявил ее к оплате от третьего лица, денег у меня не было, и суд вынес постановление… Но он сказал мне, чтобы я не беспокоился, мол, это просто ошибка судебного пристава…
— Он хотел держать вас в своей власти, — сказал Родольф.
— Увы, сударь, вы правы. Со дня этого постановления он начал… Но продолжай, Луиза, продолжай! Я уже не знаю, на каком я свете… В голове мутится… В памяти какие-то провалы… Я сойду с ума! Нет, это слишком, я не выдержу, не выдержу!
Родольф успокоил гранильщика… Луиза продолжала:
— Я старалась как могла отблагодарить Феррана за его доброту. И тогда экономка возненавидела меня: она находила какое-то наслаждение в том, чтобы мучить меня, не передавала мне приказы моего хозяина, и я всегда была виноватой; все время придиралась ко мне, и я бы давно ушла — на другое место, но расписка моего отца удерживала меня. Прошло три месяца; Ферран по-прежнему обращался со мной очень грубо перед госпожой Серафен, но иногда он посматривал на меня исподтишка так, что я смущалась, и улыбался, видя, как я краснею.
— Вы понимаете, сударь? — спросил Морель. — Он готовил мне арест за неуплату долга.
— Однажды, — продолжала Луиза, — после обеда экономка ушла, против своего обыкновения; клерки тоже покинули контору — все они живут в городе. И вот Ферран отсылает швейцара с каким-то поручением, и мы остаемся в. доме одни. Я прибиралась в прихожей, он мне позвонил. Я вхожу в его спальную; он стоит перед камином; я подхожу к нему, внезапно он оборачивается и обнимает меня… Лицо его было кроваво-красным, глаза сверкали. Я испугалась до ужаса и сначала не могла шевельнуться, но, хоть он сильней, я отбивалась так отчаянно, что сумела вырваться. Я убежала в прихожую, захлопнула дверь и навалилась на нее всем телом, но ключ торчал с его стороны.
— Вы слышите, сударь, слышите? — пробормотал Морель, обращаясь к Родольфу. — Вот как вел себя этот достойный благодетель!
— Через несколько мгновений дверь подалась под его натиском, — продолжала Луиза. — К счастью, лампа была со мной рядом и я успела ее погасить. Он очутился внезапно в темноте. Он меня позвал, я не ответила. Тогда он сказал дрожащим от злобы голосом: «Если ты попытаешься убежать от меня, твой папаша сядет в тюрьму за тысячу триста франков, которые он мне должен и не может вернуть!» Я его умоляла сжалиться надо мной, обещала делать все что угодно, чтобы услужить ему, отблагодарить за его доброту, но сказала твердо, что никто не заставит меня пойти на крайнее унижение.
— Узнаю мою прежнюю Луизу, — сказал Морель. — Узнаю ее гордую речь. Но все-таки как же?.. Говори, говори…
— Было совсем темно, через минуту я услышала, как мой хозяин ощупью нашел входную дверь и запер ее на ключ. Я была в его власти. Он сбегал к себе и вернулся со свечой. Не могу передать, не смею, как я отбивалась от него, как он мне угрожал, бегал за мной из комнаты в комнату… К счастью, отчаяние, страх и гнев придавали мне силы; мое сопротивление сводило его с ума, он уже не владел собой. Он терзал меня, бил, у меня все лицо было в крови…
— Господи боже мой! — воскликнул гранильщик, вздымая руки к небесам. — Какой зверь! Какое чудовище! Для таких преступников нет достойной казни…
— Возможно, — проговорил Родольф и на миг задумался. Затем-, обращаясь к Луизе, сказал: — Мужайтесь! Расскажите все.
— Эта борьба длилась долго, я уже теряла силы, когда вернулся швейцар и позвонил два раза: так он извещал о срочном письме. Опасаясь, что если я не пойду за письмом, то его принесет швейцар, хозяин пригрозил мне: «Убирайся! Скажешь хоть слово — и твой отец погиб. Если попытаешься уйти от меня, он все равно погибнет. Если будут справляться о тебе, я намекну, хоть и не буду ничего доказывать, что ты воровка, и ты нигде не найдешь себе места. И еще скажу, что служанка ты никудышная…» На следующий день, несмотря на угрозы моего хозяина, я прибежала сюда и все рассказала отцу. Он хотел, чтобы я немедля покинула этот дом… Но тог, — да бы его ждала тюрьма… Даже мой маленький заработок был необходим семье, с тех пор как заболела мать… А если Ферран распустит обо мне всякие слухи, я долго не смогу найти себе другого места.
— Да, — с горечью подтвердил Морель и помрачнел. — Мы были трусами, эгоистами, и мы позволили нашей дочке вернуться туда… О, я говорил вам: нищета, проклятая нищета! На какие подлости она нас толкает!
— Увы, отец! Разве вы не пытались всеми способами раздобыть эти тысячу триста франков? А когда мы увидели, что это невозможно, пришлось смириться.
— Говори, говори… Да, твои близкие стали твоими палачами. Да, мы больше всех виноваты в твоем несчастье. Это правда, — пробормотал гранильщик, закрывая лицо руками.
— Когда я вернулась к моему хозяину, — продолжала Луиза, — он повел себя так, словно между нами не было той ужасной сцены, о которой я вам рассказала: был как прежде суров и резок, о том, что было, не обмолвился ни словом; экономка продолжала преследовать меня, почти не давала, есть, запирая хлеб в буфете, а иногда нарочно обливала всякой дрянью остатки еды, чтобы мне ничего не досталось, — сама-то она почти всегда обедала вместе с Ферраном. Ночью я поч