— Но теперь он будет слышать их все время, клянусь вам, монсеньор!
— А теперь подумаем о других несчастьях. Я пообещал вам благотворительное дело, похожее на захватывающий роман… Только что мне удалось выполнить мое обещание.
— Так скоро, монсеньор? О, я счастлива!
— Да, мне просто необычайно повезло, когда я снял ту бедную комнатку на улице Тампль, о которой я вам говорил… Вы не можете представить, сколько интересного и странного я нашел в этом доме!.. Прежде всего, ваши подопечные из мансарды пользуются всеми благами, которые обещало им ваше посещение, хотя им еще предстоят жестокие испытания… Но не буду вас огорчать… Когда-нибудь вы узнаете, какие ужасные беды могут разом обрушиться на одну семью…
— Как же они, должно быть, благодарят вас!
— Они благословляют ваше имя.
— Вы помогли им от моего имени, монсеньор?
— Чтобы добрая помощь показалась им слаще… Кроме того, я всего лишь исполнил ваши обещания.
— О, я пойду к ним и расскажу всю правду, чтобы они знали, кто их истинный благодетель.
— Не делайте этого! Вы знаете, у меня в этом доме комната, и нам следует опасаться новых трусливых козней ваших и моих врагов… К тому же Морели сейчас ни в чем не нуждаются… Подумаем лучше о нашем деле. Речь идет о бедной матери и ее дочери, которые жили раньше в полном достатке, а теперь, в результате подлых интриг, доведены до последней крайности.
— Несчастные женщины! Где они живут?
— Я этого не знаю.
— Но как же вы узнали об их беде?
— Вчера я побывал в Тампле… Вы знаете, что такое Тампль, маркиза?
— Нет, монсеньор.
— Это очень забавный с виду базар; я отправился туда купить кое-что с моей соседкой с пятого этажа…
— Вашей соседкой?
— Я же говорил, что снимаю комнату на улице Тампль.
— О, я забыла, монсеньор.
— Эта соседка, прелестная маленькая гризетка, зовут ее Хохотушка, и она в самом деле все время смеется, и у ней никогда не было любовника.
— У гризетки — и такая добродетель?
— Тут дело не только в добродетели; она ведет себя так скромно, потому что на любовные интрижки, как она сама говорит, у нее просто не хватает времени, потому что ей приходится шить по двенадцать — пятнадцать часов, чтобы заработать двадцать пять су, на которые она живет.
— Она может жить на такие гроши?
— И еще как! Она даже позволяет себе роскошь держать двух птичек, которые едят больше, чем она сама; у нее удивительно чистенькая комнатушка, и сама одевается очень мило и кокетливо.
— Жить на двадцать пять су в день? Это какое-то чудо!
— Да, настоящее чудо порядка, экономности, трудолюбия и практической философии, можете мне поверить. Поэтому я вам ее рекомендую; она говорит, что очень неплохо шьет… Впрочем, вам совсем необязательно носить сшитые ею платья…
— Завтра отошлю ей заказ… Бедная девочка! Жить на такую ничтожную сумму, которую мы бы даже не заметили! Ведь при нашем богатстве на малейший каприз мы тратим в сто раз больше!
— Значит, вы не забудете мою маленькую подопечную? Прекрасно. Однако вернемся к нашему приключению. Итак, я отправился с мадемуазель Хохотушкой в Тампль кое-что купить для ваших бедняков с мансарды, и там, совершенно случайно, в ящике старого секретера, выставленного на продажу, я нашел черновик письма, в котором неизвестная женщина жаловалась третьему лицу, что ее с дочерью довел до полной нищеты обманувший ее доверенный нотариус. Я спросил у торговки, откуда этот секретер. Он был частью скромной мебели, которую продала молодая дама, очевидно оставшаяся без всяких средств… Эта женщина и ее дочь, по словам торговки, с виду были из хорошей семьи и гордо переносили свою нужду.
— И вы не знаете, где они живут, монсеньор?
— К сожалению, нет… Пока не знаю… Но я приказал барону Грауну отыскать их и, если нужно, обратиться в полицейскую префектуру. Вполне возможно, что мать с дочерью, лишенные всякого состояния, нашли себе прибежище в каких-нибудь жалких меблированных комнатах. Если это так, у нас есть надежда на успех, потому что хозяева таких домов записывают каждый вечер постояльцев, которые прибывают к ним днем.
— Какие странные стечения обстоятельств! — с удивлением сказала г-жа д'Арвиль. — Как это увлекательно!
— Но это еще не все… На углу черновика из старого секретера сохранилась такая строчка: «Написать герцогине де Люсене».
— Какое счастье! Может быть, мы что-то узнаем от герцогини! — живо воскликнула маркиза. Затем со вздохом добавила: — Но мы не знаем имени этой женщины… Как описать ее герцогине?
— Надо спросить ее, не знает ли она еще молодую вдову с благородным лицом, у которой есть дочь шестнадцати-семнадцати лет по имени Клэр… Я сейчас вспомнил это имя.
— Ее зовут так же, как мою дочь! Мне кажется, это еще одна причина заняться судьбой несчастных…
— Я забыл вам сказать, что брат этой вдовы покончил с собой несколько месяцев назад.
— Если герцогиня знает эту семью, — чуть подумав, продолжила г-жа д'Арвиль, — таких сведений будет вполне достаточно, чтобы пробудить ее память. К тому же трагическая смерть несчастного должна была поразить герцогиню. Господи! Мне не терпится поскорее ее увидеть! Я напишу ей вечером записку, чтобы наверняка повстречаться с ней завтра утром. Кто бы могли быть эти женщины? Судя по тому, что вы о них знаете, они должны принадлежать к высшему классу общества… И вдруг оказаться в такой нужде!.. Увы, для них подобная нищета должна быть ужасна вдвойне.
— И все это благодаря гнусному обману нотариуса, отвратительного вора и мошенника, за которым я знаю и другие преступления… некоего Жака Феррана!
— Но ведь это нотариус моего мужа! — воскликнула маркиза. — Он же — нотариус моей мачехи! Нет, вы ошибаетесь, монсеньор; его все считают честнейшим человеком на свете.
— У меня есть доказательства обратного. Однако прошу вас никому не говорить о моих подозрениях, вернее, о моей твердой убежденности относительно этого негодяя. Он столь же хитер, сколь преступен, и, чтобы сорвать с него маску, мне нужно, чтобы еще несколько дней он верил в свою безнаказанность. Да, это именно он разорил несчастных женщин, нагло отрицая, будто получил от них на сохранение значительную сумму, которую ему, по всей видимости, вручил брат этой вдовы.
— Значит, эта сумма…
— Была все, чем они располагали!
— Какое низкое преступление…
— Да, подобные преступления не могут оправдать ни нужда, ни страсть! — воскликнул Родольф. — Часто голод толкает человека на воровство, жажда мести — на убийство… Но этот нотариус, и без того достаточно богатый человек, завоевавший в обществе репутацию почти святого, обладающий характером, который вызывает, внушает доверие… этого человека толкает на преступление только холодная и неумолимая алчность. Убийца убивает только однажды и мгновенно своим ножом. А он убивает вас медленно, заставляя терпеть все муки отчаяния и нищеты, в которые он вас постепенно погружает… Для такого, как этот Ферран, нет ничего святого: ни сиротское наследство, ни сбережения бедняка, собранные с таким трудом… Вы ему доверяете золото, а перед золотом он не может устоять, и он вас обворовывает. Из богатого и счастливого человека злая воля этого мерзавца превращает вас в несчастного бедняка… Ценой лишений и тяжкого труда вы обеспечили себе к старости кров и кусок хлеба… Злая воля этого человека лишает под старость вас и хлеба и крова. И это еще не все. Подумайте об ужасных последствиях его гнусного воровства и обмана!.. Если эта вдова, о которой мы говорим, умрет от горя и отчаяния, ее дочь, молодая и красивая, без всяких средств и поддержки, привыкшая с детства к достатку и совершенно не способная по своему воспитанию зарабатывать себе на жизнь, скоро окажется перед страшным выбором: бесчестие или голодная смерть! Стоит ей однажды оступиться, упасть, и она навсегда пропала, обесчещена, опозорена!.. Своей кражей Жак Ферран убил мать и сделал проституткой дочь. Он убил тело матери и душу дочери, и это, повторяю, не сразу, как обычный убийца, а постепенно, медленно и жестоко.
Клеманс никогда еще не слышала, чтобы Родольф говорил с такой горечью и возмущением; она слушала молча, пораженная его суровым красноречием, которое изобличало его непримиримую ненависть ко злу.
— Извините меня, — продолжал Родольф, немного помолчав, — но я не мог сдержать негодования при одной только мысли о страшной участи, которая ожидала ваших будущих подопечных. Ах, поверьте, никогда нельзя представить, какие последствия влекут за собой разорение и нищета.
— О, наоборот, благодарю вас, монсеньор, ваши ужасные слова только усилили, если это возможно, мою жалость и сочувствие к несчастной матери. Увы, она, должно быть, больше всего страдает за свою дочь… О, как это страшно… Но мы их спасем, мы обеспечим их будущее, не правда ли, монсеньор? Слава богу, я достаточно богата; правда, не настолько, как я бы желала сейчас, когда увидела новое применение моим средствам, но, если понадобится, я могу обратиться к д'Арвилю; я постараюсь сделать его таким счастливым, что он не сможет отказать мне в моих новых капризах, а я предвижу, что подобных капризов у меня будет немало. Вы сказали, что наши подопечные горды; за это я их еще больше люблю. Гордость в несчастье свидетельствует о возвышенной душе… Я найду способ спасти их так, чтобы они подумали, будто обязаны своим спасением моему благодеянию… Это будет непросто, но тем лучше! О, у меня уже есть одна мысль… Вы увидите, монсеньор, увидите, что у меня достанет ловкости и тонкого такта.
— Я уже предвижу самые изощренные комбинации в духе Макиавелли, — с улыбкой сказал Родольф. — Но сначала надо их отыскать.
— Не знаю, как я дотерплю до завтра! Повидав герцогиню Люсене, я отправлюсь на их прежнюю квартиру, расспрошу всех соседей, увижу все своими глазами, соберу все сведения. Я готова даже назвать себя, если понадобится! Мне так хочется самой, без чужой помощи, добиться желанных результатов… И я их добьюсь… Это такое волнующее и трогательное приключение. Бедные женщины! Мне кажется, они мне становятся еще ближе, когда я думаю о своей дочери.