Волчица, если хотите, была примером именно такого ужасного воздействия.
Другие натуры, гораздо более редкие, потому что у них инстинкты облагорожены разумом и разум сочетается с душевностью, другие, еще раз скажем, способны склонить к добру, так же как первые — ко злу. Благотворное влияние проникает в души, как солнечные лучи с их живительным теплом… как свежая ночная роса возрождает иссушенную жаждой землю.
Лилия-Мария, если хотите, была примером воздействия благодетельного.
Добро не проникает в душу так быстро, как соблазны зла, но оно действует хоть и медленно, но верно. Оно, как благовонное умащение, постепенно ублажает, успокаивает и смягчает зачерствевшую душу и возвращает ей необъяснимое это счастье чистоты.
Но, к несчастью, очарование это длится недолго.
Мельком увидев небесное сияние, ожесточенные души снова погружаются во мрак своей обычной жизни: воспоминания о сладостных радостях, которые их посетили на минуту, быстро забываются. Но иногда они все же пытаются их вспомнить, хотя бы смутно, как мы вспоминаем невнятную колыбельную, которая укачивала нас в далеком счастливом детстве.
Благодаря доброму делу, которое подсказала Певунья, многие испытывали это чувство мимолетного счастья, но оно особенно затронуло Волчицу. Однако она, по причинам, о которых мы расскажем, была ранена гораздо более, чем все остальные арестантки, и восприняла гораздо глубже этот благородный урок.
Можно, конечно, удивляться, как это Лилия-Мария, еще недавно такая безвольная и плаксивая, вдруг стала храброй и решительной, но надо не забывать, какое благородное воспитание она получила на ферме Букеваль и как оно быстро развило редкие природные качества ее чудесного характера.
Лилия-Мария понимала, что нечего зря оплакивать прошлое и что, только делая добро или подвигая на него других, она может искупить свою вину.
Как мы уже сказали, Волчица села на деревянную скамью рядом с Певуньей.
Эта близость двух юных женщин являла разительный контраст.
Их освещали бледные лучи зимнего солнца; в чистом небе всплывали маленькие белые и курчавые облачка; птички, обрадованные недолгим теплом, щебетали среди черных ветвей старого каштана; самые храбрые и отчаянные воробьишки купались и пили воду в ручейке, вытекавшем из переполненного бассейна; зеленый мох покрывал плиты по его краям; между этими камнями в широких щелях проросли пучки травы и водяных растений, еще не погубленных заморозками.
Описание этого маленького водоема на прогулочном дворе тюрьмы Сен-Лазар может показаться ребячеством, однако Лилия-Мария запоминала каждую подробность; она смотрела на эту зелень и прозрачную воду, в которой отражались бегущие облака и золотой отсвет солнца, и думала, вздыхая, о великолепии природы, которую так любила, которой так восхищалась всей страстью своей поэтической души и которой была лишена.
— Что вы хотели сказать мне? — спросила Певунья свою подругу, сидевшую рядом с ней в суровом молчании.
— Нам пора объясниться! — гневно воскликнула Волчица. — Это не может так продолжаться!
— Я вас не понимаю, Волчица.
— Только что там, на дворе, я сказала себе, из-за этой Мон-Сен-Жан: я больше не стану уступать тебе, Певунья, и все-таки я уступила…
— Но при чем же я?..
— А при том, что это не может так продолжаться!
— Что вы имеете против меня, Волчица?
— А то… что я сама не своя после того, как вы здесь появились. У меня ни сердца, ни злости, ни храбрости…
Она замолчала на миг, затем вдруг, засучив рукав, показала на своей белой, мускулистой, покрытой черным пушком руке неизгладимую татуировку — изображение кинжала, вонзенного наполовину в окровавленное сердце, а под ним — наколотые слова: «Смерть трусам! Марсиаль. Н. В. На всю жизнь».
— Вы видите это? — вскричала Волчица.
— Да, и это ужасно… и пугает меня, — ответила Певунья, отворачиваясь.
— Когда Марсиаль, мой любовник, выколол мне на руке раскаленной иголкой эти слова: «Смерть трусам!» — он верил, что я никогда не струшу. Но если бы он знал, как я вела себя последние три дня, он бы вонзил кинжал в мою грудь, как этот кинжал в это сердце… и он был бы прав, потому что написал: «Смерть трусам!» А я оказалась трусихой…
— В чем же вы струсили?
— Во всем…
— Вы жалеете о своем добром поступке?
— Да…
— Нет, я не верю вам…
— Да, я жалею об этом, потому что это еще одно доказательство, что вы что-то делаете со всеми нами. Разве вы не слышали, как эта Мон-Сен-Жан благодарила вас, стоя на коленях?
— Что же она говорила?
— Она сказала: «Одно ваше слово отвратило нас от зла и подвигло к добру». Я бы ее задушила… если бы, к моему стыду, это не было правдой. Да, в мгновение ока вы можете белое сделать черным, и наоборот, мы слушаем вас, доверяемся первому порыву… и остаемся в дураках… как вот сейчас…
— Я одурачила вас?.. Только потому, что хотела великодушно помочь этой несчастной женщине?
— Речь не об этом! — гневно вскричала Волчица. — До сих пор я ни перед кем не склоняла голову… Волчицей меня прозвали, и я заслужила это имя… Многие женщины носят отметки моих клыков… и мужчины тоже. И никто не скажет, чтобы такая девчонка, как вы, укротила меня!..
— Я? Но как же это
— Откуда я знаю как!.. Вы тут появляетесь… Вы начинаете оскорблять меня…
— Вас оскорблять?..
— Да… Вы спрашиваете, кому нужна ваша пайка хлеба… Я первая отвечаю: мне!.. Мон-Сен-Жан попросила только после меня, но вы отдали хлеб ей… Я была в ярости, бросилась на вас с ножом…
— А я вам сказала: убейте меня, если хотите, но только не заставляйте мучиться, — припомнила Певунья. — Вот и все.
— Все? Да, в самом деле, все. Но из-за этих слов нож выпал у меня из рук! И я просила у вас прощения, у вас, что меня оскорбила!.. Что же будет дальше? Когда я прихожу в себя, прямо хоть плачь! А вечером, когда вас привели сюда, вы стали на колени помолиться, а я, вместо того чтобы посмеяться над вами, поднять на ноги всех подружек, почему я сказала: «Оставьте ее в покое… она имеет право молиться…»? И почему назавтра я и все другие застыдились одеваться перед вами?
— Я, право, не знаю, Волчица.
— В самом деле? — воскликнула со смехом эта необузданная женщина. — Вы этого не знаете? Может быть, потому, что вы другой породы, как мы это говорим в шутку? Может, вы сами в это верите?
— Я никогда не говорила, что верю в это.
— Да, не говорили… но про себя-то верили!
— Прошу вас, послушайте меня…
— Нет уж, я вас наслушалась, насмотрелась на вас, да что от этого толку? До сих пор я никому никогда не завидовала, а теперь… Надо же быть такой трусливой и глупой!.. Два-три раза я ловила себя на мысли… что завидую вашему лицу непорочной девы, вашему печальному и нежному личику… Да, я завидовала даже вашим белокурым волосам, вашим голубым глазам, и это я, которая всегда презирала блондинок, потому что я брюнетка… Мне хотелось походить на вас, мне, Волчице!.. Неделю назад я бы пометила моими клыками ту, кто посмел бы мне это сказать… И все же ваша участь мало кого может соблазнить: вы печальны, как Магдалина. Кому это нужно?
— Разве я виновата, что вы обо мне так думаете?
— О, вы прекрасно знаете, что делаете… с вашим видом невинной недотроги…
— В чем же вы меня подозреваете?
— Откуда мне знать? Вот потому, что я не понимаю, я остерегаюсь вас. И еще одно: до сих пор я всегда была весела или зла… но никогда не задумывалась… А вы меня заставили задуматься. Да, вы говорили слова, которые тревожили мне душу и невольно заставляли вспоминать самое грустное.
— Мне жаль, что я, может быть, чем-то огорчила вас, но, поверьте, Волчица, если я и сказала что-то такое…
— О господи! — гневно воскликнула Волчица, нетерпеливо прерывая свою подругу. — Все, что вы говорите и делаете, порой выворачивает душу!.. Вы так ловко это умеете!..
— Не сердитесь, Волчица… Лучше объясните.
— Вчера в мастерской я вас хорошо разглядела. Вы сидели опустив голову и смотрели на свое шитье… и тогда из ваших опущенных глаз скатилась вам на руку крупная слеза; вы посмотрели на нее, поднесли руку к губам, словно чтобы поцеловать эту слезу, а не вытереть ее… Это правда?
— Да, правда, — ответила Певунья.
— Вроде бы ничего не случилось, но у вас был такой несчастный вид, такой несчастный, что у меня все перевернулось в душе… Ну скажите, разве это не смешно? Я всегда была каменной, никто не видел у меня на глазах ни слезинки, а тут… от одного взгляда на вашу заплаканную мордашку я почувствовала, как сердце мое слабеет, становится жалким и трусливым… Да, потому что все это трусость! И доказательство тому — что вот уже три дня не решаюсь писать Марсиалю, моему любовнику, потому что совесть моя не чиста… Да, да, наше с вами знакомство размягчило мне душу, и пора с этим кончать! С меня хватит, это плохо кончится… я за себя не отвечаю. Я хочу остаться, какая есть, и не позволю насмехаться над собой!..
— Зачем же над вами насмехаться?
— Черт возьми! Да потому что я стала добренькой дурочкой, это я, перед кем здесь все трепетали! Нет, не бывать этому! Мне всего двадцать лет, я так же красива, как и вы, только по-своему, я злая, меня все боятся, а мне этого только и надо… А на все остальное мне наплевать, и пусть подохнет тот, кто думает иначе!..
— Вы почему-то сердитесь на меня, Волчица?
— Да, вы для меня — скверное знакомство. Через две недели, если так будет продолжаться, меня начнут называть не Волчицей… а кроткой овечкой. Нет уж, спасибо, меня так никогда не перекрестят… Марсиаль убил бы меня. И наконец, я не хочу с вами больше знаться: чтобы не видеть вас, я попрошусь в другую камеру, а если откажут, выкину какую-нибудь злую шутку, чтобы меня засадили в одиночку до окончания моего срока… Вот что я хотела сказать вам, Певунья.
Лилия-Мария поняла, что подруга, чье сердце еще не очерствело, боролась с самой собой, сопротивлялась лучшим своим побуждениям. Несомненно, эти лучшие побуждения проснулись в ней из сочувствия и любопытства, которые невольно возбуждала Лилия-Мария. К счастью для людей, — повторим еще раз, — редкие, но блистательные примеры убеждают нас, что существуют избранные души, обладающие такой притягательностью, что даже самые упрямые и закоренелые во зле существа поддаются их влиянию и стараются им подражать. Чудодейственные успехи многих миссионеров и проповедников можно объяснить только этим.