— Что с вами? Что вам нужно, матушка? — спросил Морель, потом добавил, понижая голос, чтобы не разбудить остальных, — он думал, что они спят. — Ступайте, ложитесь, матушка, и не шумите. Мадлен и дети спят.
— Я не сплю, я стараюсь согреть Адель, — сказала старшая дочка.
— А я слишком голоден и не могу заснуть, — подхватил один из сыновей. — Ведь вчера была не моя очередь ужинать, как мои братья, у мадемуазель Хохотушки.
— Бедные дети! — горестно сказал Морель. — А я-то надеялся, что вы хоть поспите.
— Я не хотела тебя будить, Морель, — сказала его жена. — Иначе я попросила бы у тебя воды; мне хочется пить, опять у меня приступ лихорадки.
— Сейчас, сейчас, — ответил ювелир. — Только сначала надо уложить твою мать. Послушайте, не трогайте мои камни! — прикрикнул он на слабоумную, которую заворожило сверкание крупного рубина. — Ступайте, ложитесь спать!
— Это, вот это, — бормотала идиотка, протягивая руку к драгоценному камню.
— Вы меня рассердите, матушка! — сказал Морель, повышая голос, чтобы напугать свою тещу, и тихонько отстраняя ее руку.
— Боже мой, боже мой, как хочется пить! — простонала Мадлен. — Дай же мне воды!
— Как я могу отойти! Не могу же здесь оставить твою мать рядом с моими камнями! А вдруг она куда-нибудь денет еще один бриллиант, как в прошлом году? Один бог знает, чего нам стоил этот бриллиант и сколько еще будет стоить.
И ювелир уныло провел ладонью по лбу. Затем он обратился к одному из сыновей:
— Феликс, подай матери воды, раз уж ты не спишь!
— Нет, нет, я подожду, — возразила Мадлен. — А то он еще простудится.
— Снаружи не холоднее, чем в этом матрасе, — сказал мальчик, поднимаясь.
— Послушайте, кончайте это! — вскричал Морель угрожающим голосом, чтобы отогнать идиотку, которая не отходила от верстака и все пыталась схватить один из камней.
— Мать, вода в бадье замерзла! — крикнул Феликс.
— Так разбей лед, — сказала Мадлен.
— Он слишком толстый, я не могу.
— Морель, разбей лед в бадье, — нетерпеливо потребовала Мадлен плаксивым голосом. — Раз уж мне нечего пить, кроме воды, пусть будет хотя бы вода! Я умру от жажды!
— Боже мой, боже мой, где взять терпения? — вскричал несчастный ювелир. — Я не могу отойти, пока твоя мать не ляжет.
Он никак не мог отделаться от идиотки, которая раздражалась все больше, встречая его сопротивление, и злобно что-то ворчала.
— Да позови ты ее, — обратился Морель к жене. — Она иногда тебя слушается.
— Мама, ложись спать! Если ты будешь умницей, я дам тебе кофе, который ты так любишь.
— Это, вот это! — не унималась идиотка, пытаясь на сей раз оттолкнуть Мореля в добраться до желанного рубина.
Морель удерживал ее, грозил, но все было тщетно.
— Господи, ты же знаешь, что не справишься с ней, если не пригрозишь кнутом! — воскликнула Мадлен. — Только это может ее испугать и успокоить.
— Может быть, и так, — согласился Морель. — Но грозить старой женщине кнутом, даже слабоумной, мне просто отвратительно.
Старуха пыталась его укусить, и он удерживал ее одной рукой. Наконец закричал страшным голосом:
— А где кнут! Если немедленно не ляжешь, отведаешь кнута!
Но и эти угрозы не испугали слабоумную. Тогда он выхватил из-под верстака кнут, громко щелкнул, угрожая идиотке, и крикнул:
— В постель! Сейчас же ложись!
От громкого хлопка кнута старуха отпрянула, но тут же остановилась посередине мансарды, ворча сквозь зубы и бросая на зятя злобные взгляды.
— В постель! В постель! — повторял тот, наступая на нее и щелкая кнутом.
Только тогда идиотка начала медленно пятиться в свой угол, грозя ювелиру костлявым кулаком.
Желая поскорее закончить эту сцену и подать жене напиться, он приблизился к идиотке вплотную и последний раз громко щелкнул кнутом, впрочем ее не задев, и еще раз повторил грозным голосом:
— Немедленно в постель!
Перепуганная старуха дико завопила, бросилась на свой топчан, сжалась там, как побитая собачонка, и принялась стонать и вопить что есть мочи.
Дети тоже испугались: они решили, что отец действительно ударил старуху кнутом.
— Не бей бабушку! Не бей! — закричали они, заливаясь слезами.
Невозможно передать, как ужасна была ночная сцена, сопровождаемая мольбами детей, злобными воплями идиотки и жалобными причитаниями жены ювелира.
Глава XIXНЕОПЛАЧЕННЫЙ ДОЛГ
Огранщику Морелю приходилось не раз выдерживать сцены, подобные той, которую мы описали, но сейчас он бросил кнут под свой верстак и вскричал в порыве отчаяния:
— Боже, и это жизнь? Какая это жизнь!
— Разве я виновата, что моя мать слабоумная? — слезливо вопрошала Мадлен.
— А может быть, это я виноват? Я же ничего не прощу. Я убиваю себя этой работой ради всех вас. Я тружусь день и ночь и не жалуюсь. Пока хватит сил, я буду работать. Но я не могу зарабатывать на хлеб для всех и в то же время быть сиделкой при слабоумной старухе, больной жене и детях! Нет, право, нет на небесах справедливости! Это несправедливо, обрушивать на одного человека столько горя и нищеты! — проговорил ювелир с отчаянием и почти упал на свой верстак, обхватив голову руками.
— Но ведь никто не захотел взять мою мать в приют, потому что она еще не совсем безумна! Что же ты хочешь от меня? — жалобно спросила Мадлен плаксивым, ноющим голосом. — Что мы можем поделать? Сколько ни мучь себя, какой от этого толк, если все равно ничего не изменишь?
— Да, ничего, — согласился бедный ювелир, утирая слезы, увлажнившие его глаза. — Ничего, ты права… Но когда все разом обрушивается на тебя, нелегко с собой совладать.
— Боже мой, боже, как я хочу пить! Я дрожу, и лихорадка сжигает меня, — простонала Мадлен.
— Подожди, сейчас принесу воды.
Морель подошел к бадье под скатом крыши. С трудом он разбил корку льда, зачерпнул чашку ледяной воды и понес ее жене, которая нетерпеливо протягивала к нему руки.
Но, подумав мгновение, он сказал ей:
— Нет, вода слишком холодная. Когда у тебя приступ лихорадки, это тебе повредит.
— Мне повредит? Тем лучше! Дай мне скорей напиться, — с горечью возразила Мадлен. — Чем скорее все кончится, тем скорее ты избавишься от меня и останешься сиделкой только при детях и слабоумной старухе. Не придется тогда заботиться о больной жене.
— Почему ты так говоришь со мною, Мадлен? — печально спросил Морель. — Я этого не заслужил. Прошу тебя, не мучь меня; у меня осталось сил и разума только для работы, в голове моей мутится, и боюсь, она не выдержит. И что станется тогда с вами со всеми? Я забочусь о вас. Если бы дело шло обо мне одном, я бы не думал о будущем. Слава богу, реки текут для всех и примут меня тоже.
— Бедный Морель! — растроганно воскликнула Мадлен. — Я не права, я не должна была досадовать и говорить, что хочу умереть, чтобы освободить тебя. Не сердись, я говорила искренне. Ведь я ничем не могу вам помочь, ни тебе, ни детям. Вот уже полтора года я не встаю с постели… О господи, как я хочу пить! Прошу тебя, дай мне воды.
— Подожди чуть-чуть, я стараюсь согреть чашку в моих ладонях.
— Как ты добр! И я еще смела упрекать тебя…
— Бедная моя жена, ты так страдаешь, а страдания ожесточают. Говори мне все что хочешь, но только не говори, что хотела бы умереть и освободить меня.
— Но зачем я тебе нужна теперь?
— А зачем нам нужны наши дети?
— Чтобы ты еще больше сидел за своим верстаком.
— Да, правда, из-за вас мне приходится иногда работать. Из последних сил по двадцать часов в сутки, я стал кривобоким и одноруким уродом. Но неужели ты думаешь, что я бы надрывался так ради себя одного? О нет, такая жизнь невыносима, и я бы расстался с нею.
— Так же, как и я, — подхватила Мадлен. — Если бы не дети, я бы давно сказала тебе: Морель, хватит нам с тобой мучиться! Разожги печурку, подкинь угля, и… прощай нищета! Но дети, наши дети…
— Ты видишь, и они нам для чего-то нужны, — сказал Морель с восхитительной наивностью. На, попей, только маленькими глоточками, потому что вода еще холодная.
— О, спасибо, Морель, спасибо! — сказала Мадлен, с жадностью припадая к чашке.
— Хватит, хватит…
— Да, вода очень холодна, меня трясет еще больше, — сказала Мадлен, возвращая чашку.
— Боже мой, боже, я же тебе говорил, тебе станет хуже…
— Ничего, у меня уже нет сил дрожать. Мне просто кажется, что я вмерзла в лед, вот и все…
Морель снял с себя кофту, накрыл ею ноги жены, а сам остался по пояс голым; у несчастного не было рубахи.
— Но ты же замерзнешь, Морель!
— Погоди немного, если мне будет слишком холодно, я на время возьму кофту.
— Бедный мой муж! Да, ты прав, нет в небесах справедливости. За что нам такие страдания, когда другие…
— Каждому свое горе, большим и малым.
— Но горе больших людей не подводит им живот от голода, не заставляет дрожать от холода. Послушай, когда я думаю, что только один из этих бриллиантов, которые ты шлифуешь, мог бы позволить нам жить в довольстве, тебе и нашим детям, у меня сердце переворачивается. И зачем им эти бриллианты?
— Если спрашивать, зачем это им, можно зайти далеко. Можно спросить, зачем этому господину, этому майору, как его называет мамаша Пипле, весь второй этаж, который он снял и обставил, хотя никогда там не живет! Зачем ему эти мягкие постели и теплые одеяла, хотя он ночует где-то в другом месте?
— Да, это правда. Там хватило бы добра не на одну бедную семью, такую, как наша… Не говоря уже о том, что мамаша Пипле каждый день топит там, чтобы мебель не отсырела. Сколько тепла уходит зря, а мы с нашими детьми дрожим от холода! Ты ответишь мне: мы ведь не мебель! О, эти богачи, как они жестоки!
— Не более жестоки, чем другие люди, Мадлен. Но, понимаешь, они не знают, что такое нищета. Они рождаются счастливыми, живут счастливыми и умирают счастливыми: к чему им думать о таких, как мы? И еще раз скажу: они не знают… Как им представить страдания бедняков? Чем больше они проголодались, тем больше радуются: значит, тем лучше пообедают! Чем холоднее на дворе, тем лучше; они говорят: какой чудный морозец! Это ведь так просто! Если они выходят прогуляться пешком, они возвраща