– Обуются, оденутся, и некоторые надолго!
– Соседушка, у меня есть мысль!
– Послушаем, что за мысль.
– Вы понимаете, что нужно в хозяйстве?
– Как будто понимаю, – ответила Хохотушка с насмешкой.
– Тогда возьмите меня под руку, и пойдем в этот Тампль, чтобы купить Морелям все, что им нужно. Идем?
– А деньги?
– У меня хватит.
– Пятьсот франков?
– Благодетель Морелей дал мне право не стесняться в расходах, лишь бы у этих добрых людей было все, что нужно. И если мы найдем что-нибудь получше, чем в Тампле…
– Да нигде мы не найдем получше, а главное – в Тампле все готовое, и для детишек, и для матери.
– Тогда вперед, соседка, идем в Тампль!
– Да, но боже мой!
– Что еще случилось?
– Да ничего… Но, понимаете, я уже и так потеряла время – час туда, час сюда, эта бедная госпожа Морель, за которой пришлось ухаживать, вот и вылетел весь день, а это тридцать сантимов, а когда за день ничего не заработаешь, на что же потом жить… Ну да ладно, как-нибудь устроюсь! Ночью наверстаю… Удовольствия теперь в редкость, но на этот раз я уж навеселюсь! С вами я буду воображать, что я такая богатая-разбогатая и что я на свои денежки покупаю все эти вещи для бедняков Морелей… Погодите минуту, только накину шаль и надену чепчик – и я с вами, сосед!
– Если вам нужно надеть только это, соседка, может быть, в это время я перенесу к вам свои документы?
– Пожалуйста, заодно увидите мою комнату, – ответила с гордостью Хохотушка. – Я уже прибралась, я же говорила, что встаю поутру, а если вы соня и лентяй, тем хуже для вас, я буду вам беспокойной соседкой!
И, легкая, как птичка, Хохотушка сбежала по лестнице. Родольф последовал за ней, чтобы стряхнуть с себя пыль и паутину, налипшую на него на чердаке.
Мы расскажем позднее, почему Родольфа не известили о похищении Лилии-Марии близ фермы Букеваль, которое произошло накануне, и почему он не пришел к Морелям сразу же после разговора с маркизой д’Арвиль.
Напомним также читателю, что только мадемуазель Хохотушка знала новый адрес Франсуа Жермена, сына г-жи Жорж, и Родольфу было очень важно раскрыть эту тайну.
Прогулка на бульвар Тампль, надеялся он, расположит к нему гризетку, сделает подоверчивее и в то же время отвлечет его от грустных мыслей, навеянных смертью дочери Мореля.
Ребенок Родольфа, о котором он горько сожалел, умер, наверное, в том же возрасте…
Именно в этом возрасте Лилия-Мария была отдана Сычихе экономкой нотариуса Жака Феррана.
Зачем и при каких обстоятельствах, об этом мы расскажем позднее.
С огромным свертком бумаг, чтобы не выдать себя, на всякий случай Родольф вошел в комнату Хохотушки.
Хохотушка была примерно того же возраста, что и Певунья, ее соседка по тюремной камере.
Между этими двумя девушками была та же разница, как между смехом и слезами;
между веселой беззаботностью и печальной мечтательностью;
между самой бесшабашной дерзостью и нескончаемыми грустными раздумьями о будущем;
между деликатной, изысканной, возвышенной и поэтической душой, болезненно чувствительной и смертельно раненной угрызениями совести, и, с другой стороны, – характером веселым, живым, подвижным, прозаическим и не обремененным размышлениями, хотя в то же время добрым и милосердным.
Хохотушка вовсе не была эгоисткой, но у нее не было своих печалей; она болела только за других, отдавалась душой тем, кто страждет, но забывала о них, едва отвернувшись; как грубо говорят: с глаз долой – из сердца вон.
Частенько она переставала хохотать, чтобы так же искренне заплакать, и утирала слезы, чтобы расхохотаться еще звонче.
Настоящее дитя Парижа, Хохотушка предпочитала опьянение покою, движение – отдыху, резкие и громкие мелодии оркестров на балах в Шартрез или в Колизее – нежному шепоту ветра в листве или журчанию ручейка.
Оглушительную толкотню парижских перекрестков – одиночеству полей…
Ослепительные огни фейерверков, вспышки и грохот ракет – безмятежной красоте ночей, полных звезд, теней и безмолвия.
Увы, будем искренни! Эта добрая девушка откровенно предпочитала черную грязь столичных улиц зелени цветущих лугов; скользкие или раскаленные мостовые – свежим, бархатистым мхам лесных тропинок, овеянных запахом фиалок; удушающую пыль парижских застав или бульваров – золотым пшеничным полям, расцвеченным багрянцем диких маков и лазурью васильков…
Хохотушка покидала свою комнатку лишь по воскресеньям, да еще каждый день по утрам, на минутку, только чтобы купить немножко хлеба, молока и проса, – для себя и своих двух птичек, как говорила г-жа Пипле; но она жила в Париже ради Парижа. И пришла бы в отчаяние, если бы ей пришлось покинуть столицу.
И еще была в ней одна странность; несмотря на любовь к парижским развлечениям, несмотря на полную свободу или, вернее, полное отсутствие опеки, Хохотушка была одна-одинешенька… Несмотря на сказочную бережливость в расходах, которую ей приходилось проявлять, чтобы жить примерно на тридцать су в день, несмотря на свою самую пикантную, самую озорную и самую прелестную в мире мордашку, Хохотушка выбирала своих возлюбленных – мы не станем называть их любовниками, и будущее покажет правоту г-жи Пипле, которая утверждала, что все намеки соседей гризетки не более чем клевета и сплетни, – так вот, Хохотушка выбирала своих возлюбленных только из своей среды, то есть среди своих соседей, и это равенство перед домовладельцем было для нее решающим.
Один богатый и знаменитый художник, так сказать, современный Рафаэль, наставник нашего Кабриона, увидел однажды портрет Хохотушки с натуры, где она была отнюдь не прикрашена. Пораженный прелестью юной девушки, мэтр упрекнул молодого художника в том, что тот поэтизировал, так сказать, идеализировал свою натурщицу.
Однако Кабрион, гордясь своей прелестной соседкой, предложил своему учителю на пари показать ее как «предмет искусства» на одном из воскресных балов в Эрмитаже. Очарованный озорной грацией Хохотушки, «Рафаэль» на этом балу сделал все, чтобы оттеснить Кабриона. Нашей гризетке посыпались самые соблазнительные, самые щедрые предложения, но она героически отвергла их все, а на следующее воскресенье спокойно и весело приняла приглашение своего скромного соседа поужинать вместе в «Меридьян» – кабаре на бульваре Тампль, – а потом посидеть с ним на галерке в театрике Ла Гетэ или Амбигю.
Подобные интимные связи могли бы скомпрометировать Хохотушку и заставить усомниться в ее добродетели.
Не станем объясняться по этому поводу, но заметим пока, что есть тайны и бездны, к которым следует приближаться очень осторожно.
Еще несколько слов о нашей гризетке, и мы введем ее соседа Родольфа в ее комнату.
Хохотушке едва исполнилось восемнадцать; она была среднего роста, пожалуй, даже чуть ниже среднего, но фигурка у нее была такая изящная, такая стройная и гордая, с такими соблазнительными округлостями, что при ее легкой и стремительной походке она казалась совершенством. Чуть-чуть прибавить, чуть-чуть убавить, и она бы все потеряла, настолько совершенным был весь ее грациозный облик.
У нее были маленькие ножки, и она всегда носила безупречные ботиночки из черного казимира с невысоким каблучком; от этого ее быстрая, задорная и в то же время сдержанная походка напоминала перепелку или трясогузку, казалось, что она не идет, а лишь слегка касается мостовой, быстро скользит над ее поверхностью.
Эту особенную походку гризетки, быструю, завлекающую и вроде бы испуганную, пожалуй, можно объяснить тремя причинами: им хочется нравиться;
им не хочется, чтобы им выражали восхищение… слишком откровенно;
у них слишком мало времени, чтобы терять его, когда они спешат по своим делам.
Родольф видел Хохотушку только в полумраке мансарды Мореля или на столь же сумрачной лестнице, а потому был просто ослеплен изумительной свежестью девушки, когда тихонько вошел в комнату, залитую светом двух больших окон с квадратами переплетов. На мгновение он замер, пораженный прелестной картиной, представшей его глазам.
Стоя перед зеркалом, поставленным на камине, Хохотушка завязывала под подбородком ленты чепчика из вышитого тюля, обрамленного цветочками вишневого цвета; этот чепчик, посаженный очень плотно и сдвинутый почти на затылок, открывал два густых и блестящих, черных как смоль завитка, почти закрывавших лоб; ее тонкие, разлетистые брови, словно нарисованные тушью, закруглялись над огромными черными глазами, блестящими и озорными; на упругих и полных щечках играл свежий румянец, такой свежий, что хотелось притронуться, как к румяному персику, еще прохладному от утренней росы.
Ее маленький носик, чуть вздернутый, озорной и чуть-чуть нахальный, мог бы принести целое состояние какой-нибудь Лизетте или Мартон; рот казался немного широковатым, но розовые, влажные губы, жемчужно-белые ровные зубки и веселая, насмешливая улыбка заставляла обо всем забывать. Три очаровательные ямочки придавали ее лицу дерзкую привлекательность: две на щеках, а третья – на подбородке, чуть ниже черной родинки, замершей как неотразимая мушка в углу ее рта.
Между вышитым широко открытым воротом платья и нижним краем чепчика, окантованного вишневой лентой, виднелась грациозная шейка; густые волосы над ней были так аккуратно и туго подобраны, что корни их казались точками китайской туши на слоновой кости.
Шерстяное платье цвета коринфского винограда, с облегающей спинкой и обуженными рукавами – Хохотушка любовно сшила его своими руками! – сидело на ней как влитое и свидетельствовало, что девушка никогда не носила корсета… из экономии. Гибкость и необычная естественность в каждом повороте ее плеч и стана, напоминавшие мягкие движения кошки, выдавали ее секрет.
Представьте себе такое платье, плотно облегающее округлые и полированные формы мраморной статуэтки, и поймете, почему Хохотушка обходилась без вышеупомянутой принадлежности дамского туалета. Вместо корсета маленький фартучек из темно-зеленого левантина опоясывал ее талию, которую можно было обхватить двумя ладонями.