– Почему ты так говоришь со мною, Мадлен? – печально спросил Морель. – Я этого не заслужил. Прошу тебя, не мучь меня; у меня осталось сил и разума только для работы, в голове моей мутится, и боюсь, она не выдержит. И что станется тогда с вами со всеми? Я забочусь о вас. Если бы дело шло обо мне одном, я бы не думал о будущем. Слава богу, реки текут для всех и примут меня тоже.
– Бедный Морель! – растроганно воскликнула Мадлен. – Я не права, я не должна была досадовать и говорить, что хочу умереть, чтобы освободить тебя. Не сердись, я говорила искренне. Ведь я ничем не могу вам помочь, ни тебе, ни детям. Вот уже полтора года я не встаю с постели… О господи, как я хочу пить! Прошу тебя, дай мне воды.
– Подожди чуть-чуть, я стараюсь согреть чашку в моих ладонях.
– Как ты добр! И я еще смела упрекать тебя…
– Бедная моя жена, ты так страдаешь, а страдания ожесточают. Говори мне все что хочешь, но только не говори, что хотела бы умереть и освободить меня.
– Но зачем я тебе нужна теперь?
– А зачем нам нужны наши дети?
– Чтобы ты еще больше сидел за своим верстаком.
– Да, правда, из-за вас мне приходится иногда работать из последних сил по двадцать часов в сутки, я стал кривобоким и одноруким уродом. Но неужели ты думаешь, что я бы надрывался так ради себя одного? О нет, такая жизнь невыносима, и я бы расстался с нею.
– Так же, как и я, – подхватила Мадлен. – Если бы не дети, я бы давно сказала тебе: Морель, хватит нам с тобой мучиться! Разожги печурку, подкинь угля, и… прощай? Нищета! Но дети, наши дети…
– Ты видишь, и они нам для чего-то нужны, – сказал Морель с восхитительной наивностью. – На, попей, только маленькими глоточками, потому что вода еще холодная.
– О, спасибо, Морель, спасибо! – сказала Мадлен, с жадностью припадая к чашке.
– Хватит, хватит…
– Да, вода очень холодна, меня трясет еще больше, – сказала Мадлен, возвращая чашку.
– Боже мой, боже, я же тебе говорил, тебе станет хуже…
– Ничего, у меня уже нет сил дрожать. Мне просто кажется, что я вмерзла в лед, вот и все…
Морель снял с себя кофту, накрыл ею ноги жены, а сам остался по пояс голым; у несчастного не было рубахи.
– Но ты же замерзнешь, Морель!
– Погоди немного, если мне будет слишком холодно, я на время возьму кофту.
– Бедный мой муж! Да, ты прав, нет в небесах справедливости. За что нам такие страдания, когда другие…
– Каждому свое горе, большим и малым.
– Но горе больших людей не подводит им живот от голода, не заставляет дрожать от холода. Послушай, когда я думаю, что только один из этих бриллиантов, которые ты шлифуешь, мог бы позволить нам жить в довольстве, тебе и нашим детям, у меня сердце переворачивается. И зачем им эти бриллианты?
– Если спрашивать, зачем это им, можно зайти далеко. Можно спросить, зачем этому господину, этому майору, как его называет мамаша Пипле, весь второй этаж, который он снял и обставил, хотя никогда там не живет! Зачем ему эти мягкие постели и теплые одеяла, хотя он ночует где-то в другом месте?
– Да, это правда. Там хватило бы добра не на одну бедную семью, такую, как наша… Не говоря уже о том, что мамаша Пипле каждый день топит там, чтобы мебель не отсырела. Сколько тепла уходит зря, а мы с нашими детьми дрожим от холода! Ты ответишь мне: мы ведь не мебель! О, эти богачи, как они жестоки!
– Не более жестоки, чем другие люди, Мадлен. Но, понимаешь, они не знают, что такое нищета. Они рождаются счастливыми, живут счастливыми и умирают счастливыми: к чему им думать о таких, как мы? И еще раз скажу: они не знают… Как им представить страдания бедняков? Чем больше они проголодались, тем больше радуются: значит, тем лучше пообедают! Чем холоднее на дворе, тем лучше; они говорят: какой чудный морозец! Это ведь так просто! Если они выходят прогуляться пешком, они возвращаются к пылающему камину, и, чем сильнее мороз, тем приятнее им тепло очага. Поэтому они не могут нас понять и пожалеть: голод и холод обращаются для них в удовольствие. Понимаешь, они не знают, не знают!.. И мы бы на их месте поступали точно так же.
– Значит, бедные люди лучше их, потому что знают и понимают друг друга. Эта добрая маленькая мадемуазель Хохотушка, которая так часто ухаживала за мною и за детьми, когда мы болели, позвала вчера Жерома и Пьера разделить с ней ужин. А что ее ужин? Всего лишь чашка молока и кусочек хлеба. А в ее возрасте у девушек хороший аппетит: она поделилась последним, оторвала от себя.
– Бедная девушка! Да, она очень добра. А почему? Потому что она знает, что такое горе и нищета. Я всегда повторяю: если бы эти богачи знали, если бы они только знали!..
– А эта дамочка, которая прибежала к нам такая перепуганная и все спрашивала, не нужно ли нам чего, она-то теперь знает, что такое нищета? Но ведь она же не вернулась…
– Я не то хотел сказать, – мягко возразил Морель. – Я говорю: у них свои недостатки, а у нас – свои.
– Может быть, она вернется, потому что, несмотря на испуг, лицо у нее было доброе и благородное…
– Беда в том, что они не знают… Беда в том, например, что множество полицейских ищут бродяг, совершивших преступления, и нет ни одного, кто бы искал честных тружеников, обремененных семьей, что прозябают в такой нищете, ждут помощи в самый нужный момент и могут порой впасть в соблазн. Справедливо карать зло – это, может быть, лучшее средство предотвращать его. Вы были честным до пятидесяти лет; но крайняя бедность, голод толкают вас на преступление, и вот – еще одним злодеем больше… Но если бы они знали… Однако к чему говорить об этом? Мир таков, каков он есть. Я беден, и я отчаялся, а потому говорю так; будь я богат, я бы говорил о другом, о празднествах и наслаждениях. Как ты чувствуешь себя, бедная моя женушка? – спросил он, помолчав.
– Все так же… Ног не чувствую… Но ты весь дрожишь. Возьми свою кофту и задуй свечу, нечего ей зря гореть, уже светает.
И на самом деле бледный рассвет уже пробивался сквозь снег на откидном окне мансарды и печально освещал ее убожество, еще более трагичное ранним утром. Ночные тени хотя бы частично скрывали эту нищету.
– Подожду, пока совсем рассветет, а потом снова сяду за работу, – сказал ювелир, присаживаясь на край постели своей жены и пряча лицо в ладони.
Помолчав немного, Мадлен спросила:
– Когда госпожа Матье придет за камнями, которые ты ограниваешь?
– Сегодня утром. Мне осталось отшлифовать только одну фасетку фальшивого бриллианта.
– Фальшивого бриллианта? Но ты же работаешь только с настоящими камнями, хотя в доме и думают по-другому!
– Как, разве ты не знаешь? Да, когда в тот день приходила госпожа Матье, ты спала. Она принесла мне десять фальшивых бриллиантов, десять рейнских камушков и попросила огранить их точно так же, как подлинные бриллианты, которые она мне вручила вместе с рубинами. Я никогда еще не видел алмазов такой чистой воды: эти десять камней стоят наверняка больше шестидесяти тысяч франков.
– А зачем ей понадобилось заказывать к ним фальшивки?
– Одна знатная дама, кажется, герцогиня, которой принадлежат бриллианты, поручила ювелиру Бодуэну продать ее ожерелье и сделать вместо него такое же из фальшивых камней. Госпожа Матье, доверенная Бодуэна, объявила мне это, когда принесла настоящие камни, и просила, чтобы фальшивые ничем не отличались от них по форме и огранке. Матье обратилась с такой же просьбой к еще четырем огранщикам, потому что нужно было изготовить к нынешнему утру сорок или пятьдесят фальшивых бриллиантов. Я не мог сделать все один к утру, а Бодуэну нужно еще время, чтобы вставить эти фальшивые камни в оправу. Госпожа Матье призналась, что эти знатные дамы частенько пытаются потихоньку заменить подлинные бриллианты рейнскими камушками.
– Я понимаю. Эти фальшивые камни очень похожи на настоящие, и некоторые знатные дамы носят для украшения только их, но им никогда не приходит мысль, что хотя бы один бриллиант мог бы избавить от нищеты и страданий такую семью, как наша!
– Бедная моя жена! Будь разумна, горе делает тебя несправедливой. Кто из них знает, что мы, Морели, несчастны?
– Ну что ты за человек, о господи, что за человек! Тебя будут резать на куски, и все равно ты скажешь спасибо.
Морель снисходительно пожал плечами.
– Сколько должна тебе госпожа Матье? – спросила Мадлен.
– Почти ничего, потому что я попросил у нее заранее сто двадцать франков.
– Ничего? Мы же потратили вчера последние двадцать су!
– Да, но что поделаешь, – ответил Морель, вид у него был убитый.
– Что же нам делать?
– Не знаю.
– Булочник не дает больше хлеба в долг…
– Да, поэтому я вчера одолжил у госпожи Пипле четверть батона.
– Матушка Бюрет не ссудит нас?
– Нас? После того как она приняла в залог все наши вещи, подо что ей ссужать? Под наших детей? – ответил Морель с горькой улыбкой.
– Но ведь все мы – моя мать, дети и мы, съели вчера всего полтора фунта хлеба! Ты же не можешь умереть с голоду. Ты сам виноват: не захотел записать нас на этот год в благотворительное общество.
– Туда записывают только бедняков, у которых есть утварь, мебель, а у нас нет ничего; на нас смотрят как на отверженных. В приюты принимают детей, у которых есть хотя бы куртка или блуза, а у наших – одни лохмотья. И потом, чтобы попасть в список этих благотворительных обществ, мне пришлось бы ходить в их конторы по двадцать раз, потому что у нас нет покровителей. Я потерял бы больше времени, чем если бы я работал.
– Но что же тогда делать?
– Может быть, та маленькая дама, которая приходила вчера, не забудет нас?
– Как же, дожидайся! Скорее госпожа Матье одолжит нам сотню су. Ты работаешь на нее уже десять лет, она не оставит в такой крайности честного человека, обремененного семьей.
– Не думаю, чтобы она выручила нас из беды. Она сделала все что могла, одалживая мне понемногу сто двадцать франков; для нее это большие деньги. Если она служит доверенной комиссионершей по бриллиантам и носит в своей сумочке порою камни на сотни тысяч франков, это вовсе не значит, что она богата. Она вполне довольна, когда получает сотню франков в месяц, потому что у нее на руках две племянницы, которых она должна воспитать и поставить на ноги. Видишь ли, для нее сто су – все равно что сто су для нас, и порой у нее и этого не бывает, а ты знаешь, что это такое. Она уже так много дала нам в долг, что не может отнять кусок хлеба у себя и своей семьи.