Описание этого маленького водоема на прогулочном дворе тюрьмы Сен-Лазар может показаться ребяческим, однако Лилия-Мария запоминала каждую подробность; она смотрела на эту зелень и прозрачную воду, в которой отражались бегущие облака и золотой отсвет солнца, и думала, вздыхая, о великолепии природы, которую так любила, которой так восхищалась всей страстью своей поэтической души и которой была лишена.
– Что вы хотели сказать мне? – спросила Певунья свою подругу, сидевшую рядом с ней в суровом молчании.
– Нам пора объясниться! – гневно воскликнула Волчица. – Это не может так продолжаться!
– Я вас не понимаю, Волчица.
– Только что там, на дворе, я сказала себе, из-за этой Мон-Сен-Жан: я больше не стану уступать тебе, Певунья, – и все-таки я уступила…
– Но при чем же я?..
– А при том, что это не может так продолжаться!
– Что вы имеете против меня, Волчица?
– А то… что я сама не своя после того, как вы здесь появились. У меня ни сердца, ни злости, ни храбрости…
Она замолчала на миг, затем вдруг, засучив рукав, показала на своей белой, мускулистой, покрытой черным пушком руке неизгладимую татуировку – изображение кинжала, вонзенного наполовину в окровавленное сердце, а под ним – наколотые слова: «Смерть трусам! Марсиаль. Н. В. На всю жизнь».
– Вы видите это? – вскричала Волчица.
– Да, это ужасно… и пугает меня, – ответила Певунья, отворачиваясь.
– Когда Марсиаль, мой любовник, выколол мне на руке раскаленной иголкой эти слова: «Смерть трусам!» – он верил, что я никогда не струшу. Но если бы он знал, как я вела себя последние три дня, он бы вонзил кинжал в мою грудь, как этот кинжал в это сердце… и он был бы прав, потому что написал: «Смерть трусам!» А я оказалась трусихой…
– В чем же вы струсили?
– Во всем…
– Вы жалеете о своем добром поступке?
– Да…
– Нет, я не верю вам…
– Да, я жалею об этом, потому что это еще одно доказательство, что вы что-то делаете со всеми нами. Разве вы не слышали, как эта Мон-Сен-Жан благодарила вас, стоя на коленях?
– Что же она говорила?
– Она сказала: «Одно ваше слово отвратило нас от зла и подвигло к добру». Я бы ее задушила… если бы, к моему стыду, это не было правдой. Да, в мгновение ока вы можете белое сделать черным, и наоборот, мы слушаем вас, доверяемся первому порыву… и остаемся в дураках… как вот сейчас…
– Я одурачила вас?.. Только потому, что хотела великодушно помочь этой несчастной женщине?..
– Речь не об этом! – гневно вскричала Волчица. – До сих пор я ни перед кем не склоняла голову… Волчицей меня прозвали, и я заслужила это имя… Многие женщины носят отметки моих клыков… и мужчины тоже. И никто не скажет, чтобы такая девчонка, как вы, укротила меня!..
– Я? Но как же это?
– Откуда я знаю как!.. Вы тут появляетесь… Вы начинаете оскорблять меня…
– Вас оскорблять?..
– Да… Вы спрашиваете, кому нужна ваша пайка хлеба… Я первая отвечаю: мне!.. Мон-Сен-Жан попросила только после меня, но вы отдали хлеб ей… Я была в ярости, бросилась на вас с ножом.
– А я вам сказала: убейте меня, если хотите, но только не заставляйте мучиться, – припомнила Певунья. – Вот и все.
– Все? Да, в самом деле все. Но из-за этих слов нож выпал у меня из рук! И я просила у вас прощения, у вас, что меня оскорбила!.. Что же будет дальше? Когда я прихожу в себя, прямо хоть плачь! А вечером, когда вас привели сюда, вы стали на колени помолиться, а я, вместо того чтобы посмеяться над вами, поднять на ноги всех подружек, почему я сказала: «Оставьте ее в покое… она имеет право молиться…»? И почему назавтра я и все другие застыдились одеваться перед вами?
– Я, право, не знаю, Волчица.
– В самом деле? – воскликнула со смехом эта необузданная женщина. – Вы этого не знаете? Может быть, потому, что вы другой породы, как мы это говорим в шутку? Может, вы сами в это верите?
– Я никогда не говорила, что верю в это.
– Да, не говорили… но про себя-то верили!
– Прошу вас, послушайте меня…
– Нет уж, я вас наслушалась, насмотрелась на вас, да что от этого толку? До сих пор я никому никогда не завидовала, а теперь… Надо же быть такой трусливой и глупой!.. Два-три раза я ловила себя на мысли… что завидую вашему лицу непорочной девы, вашему печальному и нежному личику… Да, я завидовала даже вашим белокурым волосам, вашим голубым глазам, и это я, которая всегда презирала блондинок, потому что я брюнетка… Мне хотелось походить на вас, мне, Волчице!.. Неделю назад я бы пометила моими клыками ту, кто посмел бы мне это сказать… И все же ваша участь мало кого может соблазнить: вы печальны, как Магдалина. Кому это нужно?
– Разве я виновата, что вы обо мне так думаете?
– О, вы прекрасно знаете, что делаете… с вашим видом невинной недотроги…
– В чем же вы меня подозреваете?
– Откуда мне знать? Вот потому, что я не понимаю, я остерегаюсь вас. И еще одно: до сих пор я всегда была весела или зла… но никогда не задумывалась… А вы меня заставили задуматься. Да, вы говорили слова, которые тревожили мне душу и невольно заставляли вспоминать самое грустное.
– Мне жаль, что я, может быть, чем-то огорчила вас, но поверьте, Волчица, если я и сказала что-то такое…
– О господи! – гневно воскликнула Волчица, нетерпеливо прерывая свою подругу. – Все, что вы говорите и делаете, порой выворачивает душу!.. Вы так ловко это умеете!..
– Не сердитесь, Волчица… Лучше объясните.
– Вчера в мастерской я вас хорошо разглядела. Вы сидели опустив голову и смотрели на свое шитье… и тогда из ваших опущенных глаз скатилась вам на руку крупная слеза; вы посмотрели на нее, поднесли руку к губам, словно чтобы поцеловать эту слезу, а не вытереть ее… Это правда?
– Да, правда, – ответила Певунья.
– Вроде бы ничего не случилось, но у вас был такой несчастный вид, такой несчастный, что у меня все перевернулось в душе… Ну скажите, разве это не смешно? Я всегда была каменной, никто не видел у меня на глазах ни слезинки, а тут… от одного взгляда на вашу заплаканную мордашку я почувствовала, как сердце мое слабеет, становится жалким и трусливым… Да, потому что все это трусость! И доказательство тому – что вот уже три дня не решаюсь писать Марсиалю, моему любовнику, потому что совесть моя нечиста… Да, да, наше с вами знакомство размягчило мне душу, и пора с этим кончать! С меня хватит, это плохо кончится… я за себя не отвечаю. Я хочу остаться какая есть и не позволю насмехаться над собой!..
– Зачем же над вами насмехаться?
– Черт возьми! Да потому что я стала добренькой дурочкой, это я, перед кем здесь все трепетали! Нет, не бывать этому! Мне всего двадцать лет, я так же красива, как и вы, только по-своему, я злая, меня все боятся, а мне этого только и надо… А на все остальное мне наплевать, и пусть подохнет тот, кто думает иначе!..
– Вы почему-то сердитесь на меня, Волчица?
– Да, вы для меня – скверное знакомство. Через две недели, если так будет продолжаться, меня начнут называть не Волчицей… а кроткой овечкой. Нет уж, спасибо, меня так никогда не перекрестят… Марсиаль убил бы меня. И наконец, я не хочу с вами больше знаться: чтобы не видеть вас, я попрошусь в другую камеру, а если откажут, выкину какую-нибудь злую шутку, чтобы меня засадили в одиночку до окончания моего срока… Вот что я хотела сказать вам, Певунья.
Лилия-Мария поняла, что подруга, чье сердце еще не очерствело, боролась с самой собой, сопротивлялась лучшим своим побуждениям. Несомненно, эти лучшие побуждения проснулись в ней из сочувствия и любопытства, которые невольно возбуждала Лилия-Мария. К счастью для людей, – повторим еще раз, – редкие, но блистательные примеры убеждают нас, что существуют избранные души, обладающие такой притягательностью, что даже самые упрямые и закоренелые во зле существа поддаются их влиянию и стараются им подражать. Чудодейственные успехи многих миссионеров и проповедников можно объяснить только этим.
В том бесконечно суженном кругу именно такими стали отношения между Лилией-Марией и Волчицей; но последняя, из чувства противоречия или скорее по своему неукротимому и вздорному характеру, изо всех сил противилась благотворному влиянию, которое ощущала все сильнее… точно так же, как честные натуры сопротивляются греховным соблазнам.
Если вспомнить о том, что у порока тоже есть своя дьявольская гордость, то станет понятным, почему Волчица старалась любой ценой сохранить свою репутацию неукротимой и неустрашимой женщины, чтобы не превратиться из Волчицы… в овцу… как она сама сказала. В то же время ее колебания, ее вспышки гнева, ее злобные нападки вперемежку с великодушными порывами открывали в этой несчастной женщине такие глубоко скрытые добрые и значительные качества, мимо которых Лилия-Мария не могла пройти.
Да, она почувствовала, что Волчица не была совсем потеряна, и хотела ее спасти, как спасли ее самое.
«Лучший способ отблагодарить моего благодетеля, – думала Певунья, – это подать другим, кто еще может услыхать, такие же добрые советы, какие он дал мне».
Лилия-Мария застенчиво взяла за руку свою подругу и сказала ей:
– Поверьте мне, Волчица, если вы сжалились надо мной, то вовсе не из трусости, а потому, что вы великодушны. Только храбрые сердца умиляются несчастьям ближних.
– В этом нет ни великодушия, ни храбрости! – грубо ответила Волчица. – Одна только трусость!.. И я не хочу, чтобы вы говорили, будто я рассусолилась! Это все вранье!
– Я не скажу этого больше, Волчица, но вы посочувствовали мне, не правда ли? Могу я поблагодарить вас за это?
– А мне наплевать!.. Сегодня же я буду в другой камере или одна в карцере, а скоро и срок пройдет, слава богу!
– И куда вы пойдете, когда пройдет срок?
– Хм, то есть как это? К себе, конечно, на улицу Пьер-Леско, у меня там своя квартирка со всей обстановкой.
– А как же Марсиаль? – спросила Певунья, надеясь продолжить этот разговор, затронув больное для Волчицы место. – Как же Марсиаль? Он будет рад увидеть вас?