– Позвольте удалиться на минуту. Кто-то хочет поговорить со мною, дело касается вашего королевского высочества.
– Иди.
Едва лишь Мэрф вышел из кабинета, как Родольф, закрыв лицо руками, громко застонал.
– О, – воскликнул он, – мне невыносимо тяжело. Моя душа полна ненависти; мне тяжело даже переносить присутствие лучшего друга… Воспоминание о возвышенной и чистой любви меня преследует и возмущает, к тому же… это малодушно и недостойно, но вчера я с особой радостью узнал о смерти графини Сары… матери, погубившей мою дочь; с наслаждением вспоминаю мучительную агонию этого чудовища, которое обрекло на смерть мое дитя. Проклятие! Я пришел слишком поздно!.. – воскликнул он, вскакивая с кресла. – Однако вчера мне не было так тяжко, хотя и вчера я знал, что дочь моя умерла… О да, но я не произносил тех слов, которые будут отныне отравлять всю мою жизнь. Я видел мою дочь, разговаривал с ней, восхищался всем тем, что составляло ее очарование. О, сколько времени я мог бы проводить на этой ферме! Когда вспоминаю о том, что посетил ее всего лишь несколько раз… А ведь мог бывать там каждый день… видеть дочь каждый день… Да что я говорю! Мог навсегда поместить ее в своем доме. Отныне буду вечно испытывать муки… Постоянно укорять себя!
Несчастный жестоко страдал, возвращаясь к скорбной мысли и не находя никакого утешения; ведь суть страдания состоит в том, что оно постоянно оживает, и мы беспрерывно обвиняем себя.
Вдруг дверь кабинета отворилась, появился Мэрф. Он был бледен, смущен. Принц спросил:
– Мэрф, что с тобой?
– Ничего…
– Ты очень бледен.
– Я просто поражен.
– Чем?
– Госпожа д’Арвиль…
– Госпожа д’Арвиль… Боже, несчастье!..
– Нет, нет, не волнуйтесь, она в приемной…
– Она здесь… в моем доме, это невозможно!
– Вот почему, монсеньор, я удивлен.
– Так поступить с ее стороны… Но что произошло, скажи ради бога?
– Не знаю… Я сам не могу понять…
– Ты что-то от меня скрываешь?
– Честное слово, монсеньор… честное слово… знаю только то, что мне сказала маркиза.
– Но что она сказала?
– «Сэр Вальтер, – и голос ее был взволнованный, но взгляд сиял радостью, – мое присутствие здесь, должно быть, вас немало удивит. Но бывают такие неотложные обстоятельства, что не думаешь о приличиях света. Соизвольте просить его высочество, чтобы он принял меня на несколько минут в вашем присутствии, потому что мне известно, что вы его лучший друг. Я могла бы просить его оказать мне милость и посетить меня, но тогда прошло бы не меньше часа, а принц, несомненно, будет мне благодарен за то, что я ни на минуту не отложила это свидание…» – добавила она с таким выражением, что я испугался.
– И все же, – произнес Родольф надрывным голосом, – я не понимаю твоего смущения… твоего волнения, здесь что-то другое… свидание…
– Клянусь честью, мне больше ничего не известно. Только эти слова потрясли меня. Почему? Не знаю… Но вы сами очень взволнованы, монсеньор.
– Я? – сказал Родольф, опираясь на свое кресло, чувствуя, что ноги его подкашиваются.
– Говорю вам, монсеньор, что вы так же потрясены, как и я. Что с вами?
– Если я даже и умру от этого удара… проси сюда госпожу д’Арвиль, – воскликнул принц.
В силу удивительного родства душ внезапный визит госпожи д’Арвиль пробудил у Мэрфа и Родольфа одну и ту же смутную и безумную надежду; но надежда эта казалась им столь зыбкой, что ни тот, ни другой не хотели себе в этом признаться. Госпожа д’Арвиль в сопровождении Мэрфа вошла в кабинет принца.
Глава XIОтец и дочь
Маркиза д’Арвиль, как мы уже упоминали, не подозревала, что Лилия-Мария была дочерью принца; радуясь тому, что приведет Певунью к ее покровителю, она оставила Марию в своей карете, не зная, пожелает ли Родольф встретить девушку и принять ее у себя. Но, увидев глубоко взволнованного Родольфа, мрачное выражение его лица, заметив влажные от слез глаза, Клеманс подумала, что его постигло несчастье, более жестокое, нежели смерть Певуньи; вот почему, забыв о причине своего визита, она воскликнула:
– Боже праведный! Монсеньор, что с вами?
– Разве вы не знаете?.. Ах, потеряна последняя надежда… Ваша настойчивость… разговор со мной, которого вы так решительно требовали… я надеялся…
– О, не будем говорить о том, зачем я сюда пришла, прошу вас… монсеньор, во имя моего отца, которому вы спасли жизнь… я имею полное право спросить, что повергло вас в такое отчаяние… Ваше уныние, бледность приводят меня в ужас. Будьте великодушны, расскажите, монсеньор, сжальтесь, я глубоко встревожена…
– Зачем? Моя рана неисцелима…
– Такие слова приводят меня в ужас… Монсеньор, объясните же… Сэр Вальтер… Боже, в чем дело?
– Ну хорошо… – сказал Родольф тихо, – после того, как я известил вас о смерти Лилии-Марии… я узнал, что она – моя дочь…
– Лилия-Мария?.. Ваша дочь?.. – воскликнула Клеманс с неописуемым волнением.
– Да, когда вы сообщили, что желаете меня видеть… чтобы передать мне радостную весть… простите мою слабость… но отец, потерявший свою дочь, потрясенный горем… способен на самые безумные надежды. И я вдруг подумал… но нет, нет, теперь я вижу… я ошибся… Простите меня… я всего лишь ничтожный, потерявший разум человек.
Родольф, лишенный надежды, сменившейся полным разочарованием, снова упал в кресло, закрыв лицо руками.
Госпожа д’Арвиль стояла пораженная, едва переводя дыхание; она испытывала то радость, то страх от того, какое потрясающее впечатление может произвести на принца предстоящее сообщение, и, наконец, пылкую благодарность провидению, избравшему ее… да… ее… объявить Родольфу, что его дочь жива и что она привезла ее к нему…
Клеманс, терзаемая такими сильными чувствами, не могла произнести ни слова…
Мэрф, разделявший какое-то время надежду принца, был удручен так же, как и Родольф.
Вдруг маркиза, забыв о присутствии Мэрфа и Родольфа, опустилась на колени и, сложив руки, убежденно воскликнула:
– Благодарю тебя, господи… Да будет благословенно имя твое… Да будет воля твоя, благодарю, что ты избрал меня… сообщить Родольфу: его дочь спасена!..
Хотя эти слова были произнесены тихим голосом, но с искренностью и глубокой верой, они дошли до слуха Мэрфа и принца.
Родольф стремительно поднял голову в тот момент, когда Клеманс поднялась с колен.
Невозможно передать выражение лица принца, созерцавшего маркизу, восхитительные черты которой, отмеченные небесным озарением, сияли поразительной красотой.
Опершись одной рукой на мраморный столик, а другой пытаясь успокоить биение своего сердца, она кивком головы ответила на обращенный к ней взгляд Родольфа.
– Где же она? – спросил принц, дрожа как осиновый лист.
– Внизу, в моей карете.
Если бы не Мэрф, внезапно преградивший путь Родольфу, то он, потеряв голову, ринулся бы вниз.
– Вы ее убьете, – воскликнул эсквайр, удерживая принца.
– Она лишь вчера встала после болезни. Во имя ее жизни будьте благоразумны, – добавила Клеманс.
– Вы правы, – едва сдерживаясь, произнес принц, – вы правы, я должен успокоиться, видеть ее сейчас мне не следует, подожду, пока я приду в себя. Да, это уж слишком, слишком, пережить все в один день!
Затем, протянув руку маркизе, он обратился к ней с излиянием сердечной благодарности:
– Я прощен… вы ангел моего искупления.
– Монсеньор, вы спасли моего отца. Богу было угодно, чтобы я возвратила вам вашу дочь, – ответила Клеманс. – Но я, в свою очередь, прошу простить меня за мою растерянность. Новость меня потрясла. Признаюсь вам, у меня не хватает мужества пойти к Марии, мой вид может ее испугать.
– Кто же ее спас? – воскликнул Родольф. – Видите, какой я неблагодарный, даже не спросил, как это произошло.
– Когда она тонула, ее вытащила из воды смелая женщина.
– Вы ее знаете?
– Завтра она придет ко мне.
– Я премного обязан ей, – сказал принц, – мы сумеем ее отблагодарить.
– Боже, я правильно поступила, оставив Марию в карете, – сказала маркиза, – эта сцена была бы для нее гибельной.
– Несомненно, – ответил Мэрф, – провидению было угодно так поступить.
– Я не знала, пожелает ли принц повидаться с ней, потому-то и решила вначале испросить у него совета.
– Теперь, – заявил принц, придя в себя и успокоив волнение, – уверяю вас, теперь я владею собой. Мэрф, приведите мою дочь.
Слова «мою дочь» были произнесены таким тоном, который мы не смогли бы выразить.
– Монсеньор, вы уверены в себе? – спросила Клеманс. – Будьте осторожны.
– О, не тревожьтесь, я знаю, что ей угрожает, и не стану подвергать ее опасности. Мой добрый Мэрф, умоляю тебя, иди, иди же!
– Не волнуйтесь, – сказал эсквайр, внимательно следивший за принцем, – когда она появится, герцог поведет себя как надо.
– Ну иди же, иди скорей, друг мой!
– Да, монсеньор, позвольте побыть еще минуту, у меня не каменное сердце, – произнес эсквайр, вытирая следы слез, – она не должна знать, что я плакал.
– Чудесный человек, – сказал Родольф, пожимая руку Мэрфа.
– Полноте, полноте… Я не хотел проходить через комнаты в слезах, как Магдалина.
Мэрф направился к двери, но вдруг остановился:
– Монсеньор, что я должен сказать ей?
– Да, что он должен сказать? – спросил принц у Клеманс.
– Что господин Родольф хочет ее видеть, я полагаю, больше ничего! Пусть так и скажет.
– Конечно, самое правильное сказать ей эти слова, – продолжил эсквайр, взволнованный так же, как и маркиза. – Я просто скажу, что принц Родольф хочет ее видеть. Ей не придется догадываться, что-либо предполагать, так будет правильно.
Мэрф стоял неподвижно.
– Сэр Вальтер, – обратилась к нему Клеманс, улыбаясь, – вы боитесь.
– Верно, маркиза, несмотря на мой высокий рост и полноту, я все еще колеблюсь.
– Друг мой, будь осторожен, – сказал Родольф, – если ты не уверен в себе, не спеши.
– Нет, нет, монсеньор, – сказал эсквайр, вытирая слезы. – Несомненно, в моем возрасте эта слабость кажется смешной. Не бойтесь ничего.