– Представляете себе мое смущение, Луиза. Поэтому, узнав, что он почти король, я не осмелилась отказаться от приданого. Мы повенчались. Неделю спустя он передал нам – мне, Жермену и госпоже Жорж, что он будет очень рад, если мы нанесем ему свадебный визит; мы поехали к нему. Ну, конечно, вы понимаете, у меня сильно билось сердце; мы прибыли на улицу Плюме, вошли во дворец, прошли по залам, переполненным лакеями в ливреях; господами в черных костюмах, с серебряными цепями на шеях и шпагами на боку; офицерами в нарядной форме; да что я говорю, а позолота, позолота повсюду так и сверкала, просто ослепительно. Наконец мы встретили в зале лысого господина и других знатных лиц в парадных мундирах; лысый господин провел нас в большой кабинет, где мы встретили господина Родольфа… то есть принца, очень скромно одетого, вид у него был такой милый, такой простой, без всякой гордости… словом, он выглядел совсем как прежний господин Родольф, и я сразу почувствовала себя свободно и вспомнила, как я раньше просила его приколоть на мне шаль, очинить карандаши, взять меня под руку во время прогулки.
– Вы уже не боялись? О, я бы дрожала от страха!
– Нет, я не боялась. После того как он с учтивостью встретил госпожу Жорж и протянул руку Жермену, принц сказал мне, улыбаясь: «Ну что, соседка, как поживают папа Пету и Рамонетта?» – это имена моих птиц; надо же быть таким любезным, чтобы вспомнить о них. – Я уверен, – добавил он, – что теперь вы и Жермен соперничаете с вашими хорошими птичками, исполняя радостные песни?» – «Да, монсеньор (госпожа Жорж учила нас всю дорогу, меня и Жермена, что принца следует величать монсеньор). Да, монсеньор, мы очень счастливы, и наше счастье кажется нам еще отраднее и больше, потому что всем этим мы обязаны вам». – «Это не мне вы обязаны, дети мои, а вашим замечательным достоинствам и достоинствам Жермена». И так далее, и так далее. Я не буду повторять всех его комплиментов. Вскоре мы расстались с этим сеньором с тоской в сердце, так как больше его не увидим. Он сказал нам, что через несколько дней возвращается в Германию, быть может, он уже уехал; уехал или нет, мы всегда будем вспоминать его.
– Как должны быть счастливы его подданные, имея такого правителя!
– Судите сами! Он нам сделал столько добра, нам, совсем для него чужим. Я забыла вам сказать, что это происходило на ферме, где жила одна из моих приятельниц по тюрьме, добрая, честная девушка, к ее счастью, она тоже повстречалась с господином Родольфом, но госпожа Жорж наказала мне не напоминать об этом принцу; не знаю почему… Конечно, потому, что он не любит, когда ему говорят о его добрых делах. Наверняка известно, что эта милая Певунья, оказывается, нашла своих родителей, которые увезли ее с собой, очень далеко отсюда; жаль только, что мне не удалось проститься с ней до ее отъезда.
– Да что вы, тем лучше, – с горечью произнесла Луиза, – она ведь так же счастлива…
– Милая Луиза, прости… я такая эгоистка! Это правда, я только и говорю о счастье… вам, у которой еще столько причин горевать.
– Если бы остался жив мой ребенок, – с грустью проговорила Луиза, прерывая Хохотушку, – это бы меня утешило; а теперь какой честный человек захочет на мне жениться, хотя у меня и есть средства?
– Напротив, Луиза, я считаю, что понять ваше положение может только порядочный человек; да, когда он узнает все, когда познакомится с вами, он будет только жалеть вас, будет вас уважать и будет уверен, что он встретит в вашем лице хорошую и достойную жену.
– Вы говорите, чтобы утешить меня.
– Нет, я говорю потому, что это правда.
– Во всяком случае, правда или нет, мне всегда отрадно вас слышать, и я благодарю вас. Но кто же это идет сюда? Смотрите, господин Пипле и его жена! Боже, какой у него довольный вид, а ведь в последнее время он был такой несчастный из-за шуток Кабриона.
Действительно, супруги Пипле, улыбаясь, подходили к ним. Альфред в своей обычной шляпе, изумительном светло-зеленом, с иголочки, сюртуке, с вышитым по краям галстуком, в рубашке, огромный воротник которой наполовину закрывал его щеки; свободный жилет ярко-желтого цвета с широкими коричневыми полосами, черные, не слишком длинные брюки, ослепительной белизны туфли, начищенные яичным кремом; все это дополняло его забавный наряд. Анастази красовалась в малиновом шерстяном платье, на котором ярко выделялась темно-синяя шаль. Она горделиво выставляла напоказ свой только что завитой парик, держа в руке чепчик за его зеленые ленты, словно это был ридикюль.
Лицо Альфреда, обычно столь важное, сосредоточенное, а в последнее время столь удрученное, теперь сияло торжеством и блаженством; издалека увидев Луизу и Хохотушку, он кинулся к ним навстречу с возгласом:
– Освобожден… уехал!
– О боже, господин Пипле, – сказала Хохотушка, – какой у вас радостный вид, право, что с вами?
– Уехал… Мадемуазель, вернее, госпожа, хочу я, могу я, должен же я сказать, что теперь вы точно похожи на Анастази благодаря замужеству, так же, как господин Жермен стал точно похож на меня.
– Вы исключительно любезны, господин Пипле, – улыбаясь, произнесла Хохотушка, – но, скажите все же, кто уехал?
– Кабрион! – воскликнул Пипле, вдыхая и выдыхая воздух с невыразимым удовлетворением, как будто он освободился от тяжелого груза. – Кабрион покинул Францию навсегда… совсем… навечно… наконец-то он уехал.
– Вы убеждены в этом?
– Я видел своими глазами, как вчера он садился в дилижанс на Страсбург, вместе со всем багажом, со всеми вещами, с футляром от шляпы, муштабелем, ящиком для красок.
– Что он тут вам городит, мой милый старик? – спросила Анастази, запыхавшись от быстрой ходьбы, так как ей было трудно догонять бежавшего мужа. – Держу пари, что он говорил с вами об отъезде Кабриона. Он всю дорогу только об этом и твердил.
– Дело в том, Анастази, что я ног под собой не чувствую от счастья. Раньше мне казалось, что моя шляпа на свинцовой подкладке; теперь можно сказать, что меня ветер уносит в небеса! И он больше не вернется… уехал… наконец… уехал!
– Этот негодяй! Слава богу!
– Анастази… пощадите уехавших… Счастье делает меня снисходительным: я скажу только, что это был мерзкий повеса.
– А как вы узнали, что он уезжает в Германию? – спросила Хохотушка.
– От одного друга, знакомого моего, лучшего из жильцов. Кстати, этого благородного человека вы знаете; благодаря хорошей рекомендации, которую он передал через вас, Альфред назначен привратником – сторожем ломбарда и благотворительного банка, основанного в нашем доме доброй душой, мне кажется, душа эта – господин Родольф, а сам он – благодетель, совершающий добрые дела.
– Вот и прекрасно, – заметила Хохотушка, – а мой муж назначен директором этого банка, конечно, также по милости господина Родольфа.
– Превосходно… – весело воскликнула госпожа Пипле. – Тем лучше! Приятнее иметь дело со знакомыми, чем с чужими, лучше видеть привычные лица, нежели новые. Но вернемся к Кабриону… Представьте себе, что какой-то высокий толстый лысый господин, пришедший к нам сообщить о назначении Альфреда сторожем, спросил у нас, не здесь ли жил некий весьма талантливый художник по имени Кабрион. Услышав имя Кабриона, мой милый старикан вскочил как ошпаренный и весь задрожал. К счастью, высокий толстый лысый господин продолжал: «Этот молодой художник уезжает в Германию; один богатый человек увозит его туда для работ, которые задержат его там на несколько лет… быть может, он навсегда останется за границей». В подтверждение этого господин сообщил моему милому старику день отъезда Кабриона и адрес почтово-пассажирской конторы.
– И я пережил нежданное счастье, прочитав в списке пассажиров: Кабрион, художник, выезжает в Страсбург и далее за границу.
– Отъезд был назначен на сегодняшнее утро.
– Я пришел в это время с моей супругой на почтовую станцию.
– Мы видели, как этот подлец поднялся на империал и уселся рядом с кондуктором.
– И наконец, когда экипаж тронулся, Кабрион меня заметил, обернулся и закричал: «Я уезжаю насовсем… твой на всю жизнь!» К счастью, труба кондуктора почти заглушила его последние слова и фамильярное обращение ко мне на «ты», которое мне противно, но наконец… он, слава богу, уехал.
– И уехал навсегда, господин Пипле, – сказала Хохотушка, едва удерживаясь от смеха. – Но то, чего вы не знаете и что должно вас удивить… Господин Родольф был…
– Кем?
– Переодетым… его королевским высочеством.
– Полноте, это шутка, – сказала Анастази.
– Клянусь вам жизнью моего мужа, – серьезно заявила Хохотушка.
– Король моих жильцов… его королевское высочество! – воскликнула Анастази. – Да что вы!.. А я-то просила его посмотреть за моей швейцарской!.. Простите, простите… – И она машинально надела свой чепец, полагая, что так более прилично говорить о принце.
Альфред же, наоборот, несмотря на свою привычку не снимать шляпу, на этот раз снял ее, отвесил глубокий поклон отсутствующему принцу, воскликнув:
– Принц, его высочество, у нас в швейцарской!.. И он видел меня в нижнем белье, когда я лежал в постели благодаря недостойному поведению Кабриона!
В этот момент госпожа Жорж обернулась и сказала своему сыну и Хохотушке:
– Милые дети, вот и доктор.
Глава XVГрамотей
Лицо доктора Гербена, человека зрелого возраста, было одухотворенное и умное, взгляд глубоко проницательный, а улыбка исключительно добрая.
Его от природы мелодичный голос становился ласковым, когда он обращался к душевнобольным; вот почему мягкость тона, благодушие его слов часто успокаивали обычную раздражительность этих несчастных. Он одним из первых применил при лечении безумия сострадание, доброжелательство, вместо ранее бытовавшего метода жестокого принуждения; никаких цепей, никаких побоев, обливаний, изоляций, все это только лишь в исключительных случаях.
Благодаря своему выдающемуся уму он понял, что навязчивая идея, безумие, бешенство обостряются при лишении свободы больных, при жестоком обращении с ними; и, наоборот, когда они общаются друг с другом, возникает множество отвлечений, неожиданных происшествий, которые не дают им возможности углублять свою навязчивую идею, тем более губительную, что она обострилась бы, если б они находились в одиночестве и подвергались запугиванию.