– Мерзавки! – вспылила Анастази.
– Заигрывание этих бесстыдниц, – продолжал привратник, охваченный целомудренным негодованием, – глубоко возмутило меня; и, следуя своей привычке, которой я неизменно придерживаюсь во всех самых трудных обстоятельствах моей жизни, я сидел не шевелясь на своем стуле; и тогда, воспользовавшись тем, что я словно бы остолбенел, обе сирены, шагая точно под музыку, стали приближаться ко мне, дрыгая ногами и описывая в воздухе круги руками… Я по-прежнему сидел не шелохнувшись. А они подошли ко мне совсем вплотную и… обняли меня.
– Мерзавки… Вздумали обнимать человека в летах, да к тому же еще и женатого! – возмутилась Анастази. – Ах, будь я при этом… с метлою в руках… я бы им показала, как ходят под музыку и дрыгают ногами… Потаскухи несчастные!
– Когда я почувствовал, что они меня обнимают, – продолжал Альфред, – у меня кровь в жилах остановилась… Мне показалось, что я умираю… И тут одна из этих сирен… самая нахальная, такая высокая блондинка, склонилась ко мне на плечо, сорвала с меня шляпу и обнажила мне голову, все это она проделала, приплясывая и описывая круги руками. А ее подружка, ее сообщница, вытащила из-под окутывавшей ее листвы ножницы, собрала в толстую прядь волосы, те, что еще росли у меня на затылке, и все их обрезала, слышите, сударь, все, без остатка… и тоже при этом приплясывала; а потом она пропела, притоптывая ногой: «Это для Кабриона… Это для Кабриона!»
Наступила пауза, прерываемая жалобными вздохами привратника. Потом он продолжал свой рассказ:
– Наглое насилие надо мной продолжалось… Я в отчаянии поднял глаза и увидел, что к застекленной двери швейцарской снаружи прижалась адская физиономия Кабриона: на голове у него была остроконечная шляпа, а козлиная его бородка чуть растрепалась… И он смеялся, смеялся… Он был до того противный! Чтобы не видеть этой отвратительной образины, я прикрыл глаза… А когда я их снова открыл, все исчезло… Я по-прежнему сидел на стуле… с обнаженной головою и совсем без волос! Вы теперь сами видите, сударь, что Кабрион этот с помощью коварства добился своей цели. Сколько он при этом выказал упорства и наглости, к каким средствам прибегал! Боже правый… И этот человек пытался выдать меня за своего друга!.. Сперва он написал тут на вывеске, будто мы оказываем дружеские и прочие услуги. Но не довольствуясь этим… он добился того, что ныне наши имена красуются рядом – он соединил их жирной чертой – чуть ли не на всех домах столицы. И теперь в Париже не осталось ни одного человека, который может усомниться в том, что меня связывает тесная дружба с этим проходимцем; мало того, негодяй пожелал завладеть моими волосами, и он их получил… все до последнего волоска, они достались ему благодаря плутовству этих бесстыжих сирен. И теперь, сударь, сами видите, что мне остается только одно: покинуть Францию… мою прекрасную Францию… где я надеялся всегда жить и умереть.
С этими словами Альфред откинулся на спину и в отчаянии сложил руки.
– Напротив, милый мой старичок! – воскликнула г-жа Пипле. – Теперь, заполучив твои волосы, изверг оставит тебя в покое.
– Оставит меня в покое! – возопил привратник, судорожно подскочив в постели. – Да ты плохо его знаешь, он ведь ненасытен. Кто может догадаться, чего еще ему понадобится от меня?
На пороге привратницкой показалась Хохотушка; ее появление прервало поток жалоб г-на Пипле.
– Не входите, пожалуйста, мадемуазель! – крикнул г-н Пипле, сохраняя верность своей целомудренной чувствительности. – Я лежу в постели, в ночном белье.
Сказав это, привратник натянул простыню до самого подбородка. Хохотушка послушно остановилась на пороге.
– А я как раз собирался зайти к вам, соседка, – сказал Родольф, обращаясь к девушке. – Будьте добры минуту подождать меня. – Затем, повернувшись к Анастази, он прибавил: – Не забудьте, пожалуйста, отвести Сесили к господину Феррану.
– Будьте спокойны, лучший из моих жильцов, в семь часов вечера она будет уже на месте. Теперь ведь жена Мореля уже выходит из комнаты, я попрошу ее постеречь в мое отсутствие швейцарскую: Альфред отныне не захочет ни за какие коврижки остаться один.
Глава IXСосед и соседка
Розовое личико Хохотушки с каждым днем бледнело все больше; ее прелестная мордашка, до сих пор такая свежая и круглая, теперь начала мало-помалу удлиняться; пикантная физиономия Хохотушки, обычно такая оживленная и сияющая, стала еще серьезнее и печальнее с того дня, когда гризетка повстречалась с Лилией-Марией у ворот тюрьмы Сен-Лазар.
– Как я рада вас видеть, сосед, – сказала девушка Родольфу, когда они вышли из швейцарской г-жи Пипле. – Знаете, мне надо вам столько рассказать.
– Прежде всего, соседка, скажите, как вы себя чувствуете? Сейчас поглядим внимательно на ваше красивое личико… по-прежнему ли оно румяно и весело? Увы, нет! Я вижу, что вы сильно побледнели… Не сомневаюсь, что вы слишком много работаете…
– О нет, господин Родольф, поверьте, я уже теперь приноровилась к тому, что приходится больше трудиться… А вид у меня такой просто от горя. Господи боже, ведь всякий раз, как я повидаю бедного Жермена, я грущу все сильнее и сильнее.
– Он что, все так же подавлен?
– Еще больше, чем прежде, господин Родольф. И самое прискорбное вот что: все, что я делаю для того, чтобы его утешить, обращается против меня… такая уж у меня судьба. – При последних словах слезы заволокли большие черные глаза Хохотушки.
– Объясните мне все подробнее, соседка.
– Ну вот, к примеру, вчера: я пошла повидать его и захватила с собой книгу, он просил меня раздобыть ее, потому что это роман, мы его вместе читали в радостные дни, когда были соседями. И вот при виде этой книги Жермен залился слезами… Меня это не удивляет, это так понятно. Конечно же!.. Он вспомнил о тех мирных и таких чудесных вечерах, которые мы проводили в моей уютной комнатке, сидя вдвоем у камелька, и мысленно сравнил их со своей ужасной жизнью в тюрьме… Бедный Жермен, как все это жестоко!
– Успокойтесь, милая соседка, – сказал Родольф молодой девушке. – Я вам уже говорил, что, когда Жермен выйдет из тюрьмы и его невиновность будет всеми признана, он встретится со своей матерью и друзьями и очень скоро забудет – рядом с ними и с вами – о той поре, когда он подвергался тяжким испытаниям.
– Я понимаю, господин Родольф, но покамест он так терзается. И потом, это еще не все…
– А что же еще?
– Дело в том, что он ведь единственный порядочный человек среди всех этих злоумышленников, и они его терпеть не могут, потому что он не хочет с ними водиться. Надзиратель, который сторожит в приемной зале, а он очень славный человек, сказал мне, что надо убедить Жермена не держаться так гордо, это, мол, в его собственных интересах… Он должен сблизиться с этими злодеями, пусть постарается… но только Жермен того не может, это, как говорится, сильнее его, и я вся дрожу, боюсь, что они со дня на день могут дурно с ним обойтись… – Хохотушка внезапно остановилась, смахнула слезу и прибавила: – Но что это я все о себе да о себе? Совсем забыла, что хотела поговорить с вами о Певунье.
– О Певунье? – с удивлением спросил Родольф.
– Позавчера, когда я ходила навестить Луизу в тюрьме Сен-Лазар, я ее встретила.
– Кого? Певунью?
– Да, господин Родольф.
– В тюрьме Сен-Лазар?
– Она выходила из ворот с какой-то старой дамой.
– Быть того не может! – воскликнул пораженный Родольф.
– Уверяю вас, сосед, что это была именно она.
– Должно быть, вы ошиблись.
– Нет, нет! Хоть она и была одета как крестьянка, я ее тотчас узнала; она по-прежнему красивая, только бледная, и вид у нее такой же милый и грустный, как прежде.
– Стало быть, она в Париже… А я об этом не знаю! Нет, не могу этому поверить. А что она делала в тюрьме Сен-Лазар?
– Верно, как и я, пришла кого-нибудь проведать; я не успела ее подробнее расспросить: старая дама, что с ней была, такая брюзга и все куда-то торопилась… Значит, вы ее тоже знаете, нашу Певунью, господин Родольф?
– Разумеется.
– Выходит, больше сомневаться ни к чему, значит, она мне именно о вас говорила.
– Обо мне?
– Да, о вас, сосед. Представьте себе, когда я ей рассказала о беде, что стряслась с Луизой и Жерменом, такими добрыми и такими честными, которых преследует этот злющий Жак Ферран, – конечно, я удержалась и не сказала ей, что вы ими обоими интересуетесь, так как вы мне запретили об этом говорить, – так вот, Певунья мне объявила, что если бы одна великодушная особа, с которой она, Певунья, знакома, узнала бы о злосчастной и незаслуженной судьбе бедных моих узников, то особа эта наверняка пришла бы им на помощь. А я у нее спросила, как имя этой особы, в ответ она назвала ваше имя, господин Родольф.
– Тогда это она, именно она…
– Сами понимаете, мы обе были очень удивлены таким открытием, вернее сказать, сходством имен, и потому мы пообещали написать друг дружке, одного ли того же Родольфа мы знаем… И сдается, что вы, сосед, один и тот же Родольф.
– Да, я интересовался судьбой этой бедной девочки… Но то, что вы мне рассказали, то, что вы встретили ее в Париже, так меня поразило, что, если бы вы не привели мне таких подробностей о вашей встрече с нею, я по-прежнему считал бы, что вы заблуждаетесь… Однако прощайте, соседка… то, что я узнал от вас о Певунье, заставляет меня откланяться… Оставайтесь и дальше столь же осторожной, никому не говорите о том, что неизвестные друзья в свой срок окажут покровительство и Луизе и Жермену. Эту тайну необходимо сохранять сейчас больше, чем когда-либо раньше. Кстати, а как поживает семейство Мореля?
– Все они чувствуют себя с каждым днем лучше, господин Родольф, сама госпожа Морель уже поднялась на ноги, а дети просто на глазах поправляются. Все они обязаны вам своим благополучием, да и самой жизнью… Вы были так щедры к ним, так великодушны!.. А как себя чувствует сам Морель, как его здоровье?