– Все это так, ваше высочество… И тем не менее какая-то пожилая женщина, вполне респектабельная на вид, явилась в тюрьму Сен-Лазар с распоряжением выпустить Певунью на волю. И они вместе покинули тюрьму.
– То же самое мне рассказывала и Хохотушка; но кто такая эта пожилая женщина, которая пришла в тюрьму за Лилией-Марией? Куда они направились вдвоем? Что означает эта новая тайна? Возможно, графиня Сара могла бы кое-что разъяснить, но она теперь в таком состоянии, что ничего нам сказать не может. И может случиться, что она унесет этот секрет с собой в могилу!
– Но кое-какой свет на все происшедшее мог бы пролить, без сомнения, ее брат Томас Сейтон. Он всегда был ближайшим советником графини.
– Сестра его умирает; речь, видимо, идет о каких-то очередных кознях, так что он ничего говорить не станет. Но вот что, – прибавил Родольф по размышлении, – нужно непременно узнать имя того, кто был заинтересован в том, чтобы Лилия-Мария вышла из тюрьмы; тогда мы непременно что-нибудь выясним.
– Это правильно, ваше высочество.
– Постарайтесь разузнать, кто это мог быть, и как можно скорее повидайте этого человека, дорогой барон. Если вам самому это не удастся, привлеките к розыскам вашего господина Бадино, не пренебрегайте ничем, но во что бы то ни стало обнаружьте след бедной девочки.
– Ваше высочество, вы можете полностью рассчитывать на мое рвение.
– Право же, ваше высочество, быть может, это к лучшему, что Поножовщик возвращается в Париж; его услуги могут быть нам весьма полезны… в предстоящих поисках, – заметил Мэрф.
– Ты говоришь вполне резонно, да, теперь я буду с нетерпением ожидать приезда в столицу моего славного спасителя; я никогда не забуду, что обязан ему жизнью.
Глава XIIКонтора нотариуса
Несколько дней прошло с тех пор, как Жак Ферран взял к себе в услужение Сесили.
Мы поведем читателя в уже знакомое ему место – в контору нотариуса; был тот час, когда письмоводители завтракают.
В тот день произошло нечто неслыханное, из ряда вон выходящее, чудесное! Вместо скудного и малоаппетитного рагу, которое каждое утро приносила служащим – а то были люди молодые – покойная г-жа Серафен, посреди стоявшего в центре комнаты стола в старой картонной коробке красовалась огромная холодная индейка, а вокруг нее лежали два свежих мягких хлеба, головка голландского сыра и стояли три запечатанные бутылки вина; старая свинцовая чернильница, наполненная солью и молотым перцем, служила солонкой; таково было меню трапезы.
Каждый из письмоводителей, вооружившись ножом и волчьим аппетитом, ждал часа, когда можно будет приступить к этому пиру, с жадным нетерпением; некоторые из молодых людей даже усердно работали челюстями, хотя жевать пока еще было нечего; при этом они проклинали запаздывавшего старшего письмоводителя, без которого, соблюдая иерархию, нельзя было приступить к завтраку.
Прогресс, а вернее, столь радикальная перемена в обычном рационе служащих конторы Жака Феррана говорила о том, что в доме царит полное смятение.
Нижеследующая беседа, в высшей степени беотийская (если нам будет позволено употребить это слово, которое приобрело популярность по милости весьма остроумного писателя)[24], позволит несколько прояснить столь важные обстоятельства.
– Перед вами индюшка, которая при своем появлении на свет никак не ожидала, что ей когда-либо придется украсить собой завтрак письмоводителей нашей нотариальной конторы.
– Точно так же патрон этой конторы при своем появлении на свет… в качестве нотариуса никак не ожидал, что ему придется отвалить на завтрак своим письмоводителям целую индейку.
– Потому как что ни говори, а индейка эта принадлежит нам! – завопил мальчишка-рассыльный с вожделением записного гурмана.
– Милый мой рассыльный, ты забываешься, дружок: эта птица останется для тебя незнакомой, вернее сказать, чужестранкой!
– А как истинный француз, ты должен ненавидеть чужестранцев.
– Все, что можно для тебя сделать, – это дать тебе поглодать ее лапы.
– Ведь они – прекрасная эмблема той скорости, с какой ты разносишь бумаги нашей конторы.
– А я-то надеялся, что мне хоть ее скелет достанется, – пробормотал рассыльный.
– Конечно, его можно было бы пожаловать тебе… но у тебя нет на это права: получится то же самое, что получилось с хартией тысяча восемьсот четырнадцатого года, которая так и осталась всего лишь скелетом свободы, которую обкорнали! – заявил писец, игравший в нотариальной конторе роль Мирабо.
– Ну уж коли речь зашла о скелете, – вмешался кто-то из молодых людей с грубой бесчувственностью, – то к месту вспомнить о скелете мамаши Серафен, упокой господи ее душу! Ведь с тех пор, как она утонула во время загородной прогулки, мы больше не обречены хлебать ее варево, что равносильно бессрочным каторжным работам.
– И вот уже почти неделю патрон вместо того, чтобы пичкать нас скудным завтраком…
– Щедро выдает каждому по сорок су в день.
– Именно потому я и говорю: упокой господи душу мамаши Серафен!
– И то верно: при ней патрон бы в жизни не отвалил нам по сорок су в день.
– Это огромная сумма!
– Сумма просто баснословная!
– Во всем Париже не сыщешь другую такую контору…
– Не сыщешь во всей Европе!..
– Во всей вселенной нет другой такой конторы, где простому писцу выдают по сорок су на завтрак!
– Кстати, о госпоже Серафен… Кто из вас видел служанку, которую взяли на ее место?
– Эту эльзаску, которую привела сюда однажды вечером привратница того дома, где жила бедная Луиза? Об этом мне сказал наш привратник.
– Вот именно.
– Нет, я ее еще не видал.
– И я не видел.
– Черт побери! Да ее и невозможно увидеть, ведь патрон просто взбесился, он делает все, чтоб помешать нам даже приблизиться к флигельку во дворе!
– Теперь ведь порядок в конторе поддерживает привратник, он сам же тут и убирает… Как же ты увидишь эту красотку?!
– Ну так вот! Я ее видел!
– Ты?
– Каким образом?
– А какая она из себя?
– Высокая? Маленькая?
– Молодая? Или старая?
– Заранее готов побиться об заклад, что мордашка у нее не такая миловидная, как у бедной Луизы… Славная была девочка!
– Слушай-ка! Коли ты ее видел, новую служанку, скажи хоть, какова она на вид?
– Я не то чтоб ее хорошо разглядел… я видел, вернее сказать, только ее чепчик, надо признать, прехорошенький!
– Ах, вот оно что! Ну и что у нее за чепчик?
– Чепчик у нее бархатный, вишневого цвета; такие чепчики носят продавщицы метелочек…
– Эти эльзаски? Ну понятно, раз она эльзаска.
– Стоп, стоп, стоп…
– Шут вас побери! Чему вы удивляетесь? «Обжегшись на молоке, дуют на воду…»
– Ах, вот и Шаламель заговорил! Ну, ответь: какое отношение имеет эта твоя поговорка к чепчику эльзаски?
– Ровно никакого.
– Зачем же ты ее изрекаешь?
– Потому что «за добро добром платят», а еще потому, что «всякий бездельник – друг человека».
– Ну вот, коли Шаламель начал сыпать своими глупыми поговорками, в которых ни складу ни ладу, это займет не меньше часа. Слушай, расскажи-ка нам лучше все, что ты знаешь об этой новой служанке?
– Позавчера я проходил по дорожке возле флигеля; она стояла, облокотившись на подоконник, перед одним из окон первого этажа.
– Кто «она»? Дорожка?
– Перестань чепуху молоть! Служанка стояла. Снизу стекла в окне были очень грязные, и рассмотреть эльзаску я не мог; но посредине стекла были почище, так что я увидел ее вишневого цвета чепчик и густые черные кудри, черные как смоль, мне показалось, что она причесана на манер римского императора Тита.
– Готов биться об заклад, что наш патрон вряд ли разглядел сквозь свои зеленые очки столько, сколько ты умудрился разглядеть! Он ведь из тех людей, о которых говорят: останься он вдвоем с женщиной на Земле – и род людской прекратится!
– Ничего удивительного: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний», тем более что «точность – вежливость королей».
– Боже правый! До чего утомителен этот Шаламель, когда он сыплет своими поговорками!
– Черт побери! «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты!»
– Уф! До чего красиво!
– А я вот что думаю: по-моему, наш патрон из-за своего суеверия все больше тупеет.
– Может, им овладело раскаяние, и потому он выдает каждому из нас по сорок су на завтрак…
– Скорее он просто свихнулся.
– Или заболел.
– Мне уже несколько дней кажется, что у него какой-то потерянный вид.
– Да, его что-то почти совсем не видно… Раньше он, нам на горе, появлялся у себя в кабинете ни свет ни заря и все время чего-то от нас требовал, а теперь по два дня в контору носа не кажет.
– Оттого-то старший письмоводитель просто завален работой.
– И мы нынче утром, того и гляди, околеем с голоду, дожидаясь его!
– Да, в нашей конторе большие перемены!
– Представляете, как был бы удивлен этот бедняга Жермен, узнай он о том, что у нас происходит. «Вообрази, дружище, – сказал бы я ему, – патрон выдает каждому из нас по сорок су на завтрак». – «Ни за что не поверю, того быть не может», – услышал бы я в ответ. – «Еще как может! Патрон сказал об этом мне самому, Шаламелю». – «Ты что, смеешься?» – «Да совсем не смеюсь! Вот как все это было: первые два или три дня после смерти мамаши Серафен мы вообще без завтрака сидели; с одной стороны, это было неплохо – по крайней мере, не хлебали ее варево! Но, с другой стороны, нам приходилось тратить свои денежки на еду. Но сколько-то мы терпели, говоря себе: «У патрона нет теперь ни домоправительницы, ни служанки, когда он опять прислугу заведет, мы опять начнем давиться по утрам отвратительной похлебкой». Ну так вот! Ничего подобного, мой милый Жермен: патрон опять завел служанку, а наш завтрак так и остался погребенным в реке забвения! И тогда меня, как говорится, послали парламентером к патрону изложить ему жалобы наших желудков. Когда я пришел к нотариусу, он о чем-то беседовал со старшим письмоводителем. «Не буду я вас больше кормить по утрам, – проворчал он угрюмо, думая о чем-то своем, – у моей новой служанки нет времени возиться с вашим завтраком». – «Но ведь было условлено, сударь, что вы обязаны давать нам еду по утрам». – «Ладно, покупайте себе что-нибудь на завтрак, а я вам буду давать на это деньги. Сколько вам понадобится? Сорок су на каждого хватит?» – прибавил он, все глубже и глубже погружаясь в свои мысли. Он сказал «сорок су», но мог с таким же успехом сказать и «сто су» либо «двадцать су»! «Да, – поспешил я ответить, – сорока су хватит!» – «Идет! – ответил он. – Старший письмоводитель будет выдавать вам деньги, а я с ним сочтусь». С этими словами патрон захлопнул дверь у меня перед носом. Согласитесь, господа, что Жермен будет просто поражен щедростью нашего патрона.