– Патрон обратился к вам на «ты»? В таком разе вы должны поставить нам две бутылки бордоского вина:
Когда патрон на «ты» с тобой,
Плати за выпивку, друг мой!
Так гласит поговорка, а это дело святое! Ведь поговорки выражают народную мудрость.
– Послушайте, Шаламель, да оставьте наконец свои ребусы! Понимаете, господа, когда я услышал, что патрон говорит мне «ты», я тут же понял, что он либо обознался, либо в лихорадочном жару. Я высвободился из его объятий и сказал ему: «Успокойтесь, сударь!.. Успокойтесь!.. Это я, старший письмоводитель». Тут он тупо уставился на меня.
– В добрый час! Наконец-то вы говорите правду.
– Глаза у него блуждали. «Что?! Как вы сказали?.. – воскликнул он. – Это вы тут?.. А чего вы хотите?..» И при каждом новом вопросе он проводил ладонью по лбу, как будто стремился разогнать туман, обволакивавший его мозг.
– Туман, обволакивавший его мозг… Вы говорите как по писаному… Браво! Послушайте, наш глубокоуважаемый старший письмоводитель, этак мы с вами скоро сочиним целую мелодраму:
Когда ты о душе сказал так хорошо и прямо,
Садись и сочиняй скорее мелодраму!
– Да помолчи наконец, Шаламель!
– Что же все-таки творится с нашим патроном?
– Ей-богу, ничего понять не могу! Но одно могу сказать совершенно твердо: когда к нему вернулось самообладание, он запел совсем по-иному. Господин Ферран грозно нахмурил брови и быстро заговорил, не давая мне даже времени ответить: «Что вы тут делаете? Давно ли вы здесь находитесь?.. Выходит, я не могу спокойно побыть в своем кабинете? Меня и тут окружают лазутчики! Что я говорил? Что вы услышали? Отвечайте… Отвечайте же!» При этом у него был такой злобный вид, что я поторопился сказать: «Я ничего не слышал, сударь, я только что вошел». – «Вы меня не обманываете? Вы не лжете?» – «Нет, сударь». – «Ну ладно! А что вам угодно?» – «Вы должны подписать несколько бумаг, сударь». – «Давайте их сюда». И он принимается подписывать, подписывать одну бумагу за другой… даже не читая. Так он подмахнул с полдюжины нотариальных актов, он, который обычно своего росчерка не поставит, не прочитав бумагу, можно сказать, по складам, по буковкам, да еще не раз, а два – с первой строки и до последней. Время от времени рука его останавливалась, казалось, им владеет навязчивая идея, а потом он опять принимался быстро-быстро, почти судорожно выводить свою подпись. Когда все было подписано, он предложил мне убираться к себе; выйдя из его кабинета, я услышал, как он стал спускаться по лесенке, ведущей во двор.
– Я снова возвращаюсь к своему вопросу… Что с ним все-таки творится?
– Господа, а может, он так горюет по госпоже Серафен?
– Как бы не так! Станет он о ком-нибудь горевать? Он-то!
– Я еще вот о чем подумал: привратник мне говорил, что священник из церкви Благовещения и его викарий несколько раз приходили сюда, чтобы повидать патрона, однако он их не принял. Это просто поразительно! Не принял их, а ведь они раньше отсюда просто не вылезали!
– А меня совсем другое занимает; хотел бы я узнать, какой именно работой занимались во флигеле столяр и слесарь?
– А ведь они там провозились целых три дня.
– А потом, однажды вечером, туда отнесли какую-то мебель, ее привезли в большом крытом фургоне.
– Ей-богу, господа! Я не в силах разгадать сию тайну, как сказал Лебедь из Камбрэ!
– А может быть, его мучит совесть из-за того, что он упек Жермена в тюрьму…
– Кого мучит совесть? Это его-то?! Нет, нашего патрона так просто не проймешь, он крепкий орешек, как говаривал Орел из Мо!
– Ну и шутник же этот Шаламель!
– Кстати, о Жермене: бедняга хлебнет горя в тюрьме, там появилось такое пополнение…
– Ты о чем?
– Я прочел в «Судебной газете», что в одном из подземных кабаков на Елисейских полях захватили шайку воров и убийц…
– Да, такие кабаки – сущие вертепы…
– Так вот, эту шайку злодеев отправили в тюрьму Форс.
– Бедный Жермен! Он угодил в славную компанию!
– В тюрьму, где томится Луиза Морель, тоже прибудет пополнение; говорят, что в эту шайку входило целое семейство воров и убийц: от отца и до сына… от матери до дочери…
– Понятно: преступниц из этой шайки отправят в тюрьму Сен-Лазар, где отбывает заключение Луиза.
– Быть может, кто-нибудь из членов этой шайки и зарезал графиню, что живет возле Обсерватории, она одна из клиенток нашего патрона. Он постоянно отправляет меня осведомляться о здоровье этой графини! Сдается, оно его сильно занимает. Надо отдать ему справедливость, тут он сохранил ясность рассудка… Еще вчера он опять посылал справиться о самочувствии графини Мак-Грегор.
– Ну и что ты узнал?
– Там все по-прежнему: сегодня надеются, назавтра приходят в отчаяние, никогда толком не известно, доживет ли она до вечера или нет; позавчера совсем уж перестали надеяться, а вот вчера сказали, что смутная надежда все-таки есть; ее состояние осложняется тем, что у нее мозговая горячка.
– А тебя впустили в дом? Ты видел комнату, где было совершено покушение на убийство?
– Как бы не так!.. Меня дальше калитки не пустили, а привратник у них не из разговорчивых, от него ничего толком не узнаешь…
– Господа… внимание, будьте осторожны! Сюда идет патрон! – закричал рассыльный, вбегая в комнату со скелетом индюшки в руках.
И молодые люди тотчас же поспешили каждый к своему столу, склонились над бумагами и застрочили перьями, а мальчишка-рассыльный в мгновение ока сунул обгрызенный скелет индюшки в картонную коробку с папками для дел.
На пороге и в самом деле появился Жак Ферран.
Он был без своего обычного головного убора – старого колпака из черного шелка, и его рыжие волосы, кое-где перемежавшиеся седыми прядями, в беспорядке падали на обе щеки; жилы, выступавшие на плешивой голове, казалось, разбухли от крови, курносое лицо с запавшими щеками было мертвенно-бледным. Различить выражение глаз, скрытых под большими зелеными очками, было невозможно, но все черты его физиономии были так искажены, что становилось понятно: этого человека пожирает какая-то страсть!
Он медленно пересек помещение нотариальной конторы, ничего не сказав своим служащим, даже не заметив, чем они заняты, затем вошел в комнату старшего письмоводителя, также пересек ее, вошел в свой кабинет, не задержался и там, почти тотчас же спустился по лесенке, ведущей во двор.
Проходя, Жак Ферран не прикрыл за собой ни одной двери, и писцы могли сколько угодно удивляться необъяснимым и весьма странным переменам в поведении своего патрона, который, поднявшись по одной лестнице, почти тотчас же спустился по другой, ни на минуту не остановившись ни в одной из комнат, которыми он машинально проходил.
Глава XIIIЛюбострастным не будь…
Однако, вместо того чтобы придерживаться того светлого и чистого, что можно обрести в той обители умов и сердец, создаваемой дружбой, я уступал мерзкому влиянию собственной похоти, я покорялся жажде сладострастия, столь сильной в тогдашнем моем возрасте, и вожделение точно туман окутывало меня, помрачая очи моего разума.
…Я неумеренно предавался плотским утехам, и жар грубых страстей сжигал мое сердце, безжалостно испепеляя все, что было во мне крепкого и сильного.
…Когда я смотрел на моих сотоварищей, которые бахвалились своим распутством и получали тем большее удовольствие, чем низменнее был их разврат, я испытывал чувство стыда из-за того, что не мог похвастаться подвигами такого рода.
Стояла темная ночь.
Глубокая тишина, которая царит во флигеле, где живет Жак Ферран, время от времени нарушается завыванием ветра и шумом дождя, что потоками низвергается на землю.
Эти заунывные звуки еще сильнее подчеркивают угрюмое одиночество этого жилища.
В одной из спален, расположенной на втором этаже, с большим комфортом заново обставленной и украшенной огромным пушистым ковром, перед камином, где ярко пылает огонь, стоит молодая женщина.
Странная вещь! Посреди двери, старательно запертой на засов, – дверь эта проделана в стене, противоположной той, где стоит кровать, – замечаешь небольшое окошечко в пять или шесть квадратных дюймов, которое можно открыть и изнутри и снаружи.
Лампа с абажуром отбрасывает мягкий свет на стены комнаты, оклеенные обоями гранатового цвета; полог на кровати, занавески на окне, равно как и покрывало на широкой софе, сшиты из дамасского шелка и шерсти того же – гранатового – цвета.
Мы так подробно описываем эти приметы известной роскоши, которая совсем недавно появилась в жилище нотариуса, ибо роскошь эта свидетельствует о полном и решительном изменении в привычках Жака Феррана, до тех пор отличавшегося отвратительной скупостью и спартанской нетребовательностью во всем, что относилось к уюту (особенно если дело касалось других).
На фоне этих гранатовых обоев, одновременно яркого и теплого оттенка, вырисовывается силуэт Сесили, которую мы попытаемся описать.
Высокая и необыкновенно гибкая, креолка находится в самом расцвете молодости. Ее сильные красивые плечи, ее пышные бедра еще больше подчеркивают необычайно тонкую, хотя и округлую талию; легко поверить в то, что Сесили вполне может воспользоваться вместо пояса своим ожерельем.
Ее эльзасский костюм одновременно и скромен и кокетлив, он отличается причудливой театральностью, но она-то как нельзя лучше служит тому эффекту, который Сесили и намеревалась произвести.
Спенсер из черного казимира, полуоткрытый на высокой груди, довольно длинный, но с короткими рукавами, плотно обхватывавший спину, был обшит пурпурной шерстяной нитью на обшлагах и украшен двумя рядами маленьких пуговиц из чеканного серебра. Короткая мериносовая юбка оранжевого цвета, которая на первый взгляд кажется слишком широкой, тем не менее прекрасно облегает ее поистине скульптурные бедра и позволяет видеть до половины прелестные колени креолки; на ней алые чулки с синими стрелками, такие чулки можно увидеть на полотнах старых фламандских мастеров, которые столь охотно показывают каждому подвязки на ногах своих дебелых матрон.