– Вообще-то он по натуре не злой, понимаешь, он свел в кабаках знакомство с дрянной компанией, которая сбила его с толку.
– Да, он не обидит ребенка, но взрослого – это другой разговор…
– В конце концов, что ж поделаешь? Надо смириться с той жизнью, которую даровал нам господь… Во всяком случае, муж ушел от нас, мне нечего бояться, что он меня прибьет, и я воспряла духом… Денег, чтобы купить матрас, у нас не было, они прежде всего нужны на жизнь, на оплату квартиры, а мы вдвоем с Катрин зарабатываем в день сорок су, двое младших не могут еще работать… У нас нет матраса, мы спим на соломенном тюфяке, солому собрали на нашей улице у дверей упаковщика.
– А я прокутил свои сбережения, прокутил!.
– Что ж делать… Ты не мог знать о моей нужде, я тебе ничего не говорила; к тому же мы с Катрин стали работать еще больше… Бедная девочка, если бы ты знал, какая она честная, трудолюбивая и добрая! Все время глядит на меня, угадывает, что она должна сделать; ни на что не жалуется, однако… в свои пятнадцать лет уже повидала много горя! Ах, ты знаешь, Фортюне, иметь такую дочь – большое утешение, – сказала Жанна, утирая слезы.
– Я вижу, она вся в тебя… хорошо, что ты довольна хоть этим…
– Знаешь, я страдаю за нее, о себе и не думаю; веришь ли, вот уже два месяца она работает без отдыха; каждую неделю ходит стирать белье на баржу у моста Менял, платят за это три су в час; день-деньской она работает по дому, крутится как белка в колесе… Что и говорить, она рано познала горе, я понимаю, всякое бывает в жизни, а ведь другие люди всем довольны… Меня огорчает, Фортюне, что я ничем не могу помочь тебе. Однако ж постараюсь…
– Брось! Ты думаешь, я соглашусь принять от тебя что-нибудь? Я сам потребую с каждой пары ушей платить мне по сантиму за мои балясы, а если расскажу повесть – потребую по два су… тебе пригодится. Слушай, а почему ты не снимешь меблированную комнату?.. Тогда твой муж не смог бы ничего продать.
– Комнату? Ты подумай, ведь нас четверо, плата двадцать су в день, а что останется на жизнь? Мы платим пятьдесят франков в год за квартиру.
– Ладно, ты права, – сказал Фортюне с желчной иронией, – работай, выматывай силы, приводи в порядок дом; как только заработаешь немного денег, муж снова тебя ограбит… и в один прекрасный день продаст твою дочь, как продал вашу одежду.
– Нет, ему не удастся… пусть лучше убьет меня… Несчастная моя Катрин!
– Тебя не убьет, а Катрин продаст! Он твой муж, не так ли? Он глава семьи, как тебе объяснил адвокат, до тех пор, пока вы не будете разведены по закону, а раз у тебя нет пятисот франков, чтобы заплатить за развод, то ты должна покориться; муж имеет право увести дочь куда захочет… Коли он и его полюбовница пожелают погубить девушку, придется ей познакомиться с улицей.
– Боже мой! Но если возможен такой позор, значит… нет правосудия?..
– Правосудие, – произнес Гобер, язвительно рассмеявшись, – это как мясо… слишком дорого, чтоб его ели бедные люди… А вот если речь идет о том, чтобы выслать их в Мелен, поставить к позорному столбу или отправить на каторгу, другое дело… тогда вершат суд бесплатно… Голову рубят тоже бесплатно… все бесплатно… Будьте любезны, возьмите билет, – произнес Гобер в свойственном ему ироническом тоне, – вам не будет стоить ни десяти су, ни двух су, ни одного су, ни сантима… Нет, господа, сущие пустяки, платить ничего не надо… доступно каждому; надо подставить лишь голову… стрижка и завивка за счет государства… Вот вам бесплатное правосудие… Но чтоб суд вступился за честную мать и ее семью, помешал подлецу мужу избивать и грабить ее, превратить дочь в продажную женщину – такой суд будет стоить пятьсот франков… Моя бедная Жанна, тебе придется от него отказаться.
– Послушай… Фортюне, – сказала несчастная мать, заливаясь слезами, – ты меня убиваешь…
– Я тоже убит горем, думая о твоей судьбе, твоей семье… понимая, что я ничем не могу помочь… Кажется, я всегда смеюсь… но не ошибайся на этот счет. Понимаешь, Жанна, у меня смех бывает разный: иногда – веселый смех, а иногда – печальный… Не хватает силы и смелости быть злым, гневным, ненавидящим, как другие… у меня все это превращается в шутку. Но мои трусость и слабость не позволили мне стать более скверным человеком, чем я есть. А тут такой случай: эта одинокая избушка, где не было даже кошек, а главное, собак, вот и попытался украсть. К тому же луна светила во все лопатки; ведь темной ночью, когда я один, на меня находит дьявольский страх!..
– В чем я всегда была убеждена, Фортюне, что ты на самом деле лучше, чем о себе думаешь. Вот почему и надеюсь, что судьи пожалеют тебя.
– Пожалеют? Выпущенного на свободу рецидивиста? Рассчитывай на это! Впрочем, я на них не сержусь: что здесь быть, что в каком другом месте, мне все равно; к тому же ты права, я не злой… а злых ненавижу по-своему: высмеиваю их; чтобы понравиться слушателям, привожу такие истории, в которых жестокие люди, глумящиеся над униженными, в конце концов наказаны… вот я и в жизни веду себя так, как это описывается.
– Неужели они любят такие истории, эти люди, среди которых ты живешь… бедный брат? Никогда бы этому не поверила.
– Послушай! Если я им буду рассказывать о каком-то парне, который ворует и убивает для своего удовольствия и в конце концов попадается, они не станут меня слушать, но если речь идет о женщине, или о мальчике, или, к примеру, о таком бедняге, как я, – а ведь на меня достаточно дунуть, чтобы я свалился, – и меня преследует «мерзкий тип», только для того, чтобы поиздеваться, стремясь похвалиться своей силой, тогда они топочут от радости, если узнают, что мерзавец получил наконец по заслугам… У меня есть забавная повестушка «Сухарик и Душегуб», она приводила в восторг арестантов меленской тюрьмы, здесь ее никто не знает. Обещал сегодня рассказать, но нужно, чтобы мне хорошо заплатили, и тогда я все отдам тебе… К тому же «Сухарика» я запишу для твоих детей… Он изрядно позабавит их; «Сухарика» можно читать даже монахиням, так что не смущайся.
– Слушай, дорогой Фортюне, меня немного успокаивает то, что ты не столь несчастен, как другие.
– Конечно, если б я был таким, как Жермен – наш арестант, я навредил бы себе. Бедный малый… боюсь, как бы ему не пустили кровь… нависла угроза… вечером готовится расправа…
– Боже мой, его хотят избить? Ты, Фортюне, по крайней мере, не вмешивайся!
– Не такой я дурак! Мне бы здорово всыпали… Прохаживаясь по камере, я слышал, что они намерены сделать: собираются заткнуть ему рот кляпом, а чтоб надзиратель не заметил… хотят окружить его, а один из арестантов будет громко читать газету или книгу… остальные сделают вид, что слушают…
– Но почему они так его ненавидят?
– Потому что он сторонится всех, ни с кем не разговаривает, на всех смотрит с отвращением, они и решили, что он шпион. Глупо, конечно, напротив, он дружил бы с арестантами, если бы хотел наушничать. К тому же с виду он вполне порядочный господин, и это их раздражает. Во главе заговора староста, по прозвищу Скелет. Он атлет по сравнению с беднягой Жерменом, их жертвой. Я не стану вмешиваться, даю тебе слово; пусть сами разбираются. Видишь, Жанна, нельзя быть мрачным в тюрьме… сразу начинают тебя подозревать, я же никогда не ходил в подозрительных. Ну вот, достаточно поговорили, тебе пора домой, ты ведь теряешь время здесь со мной… Я-то могу балагурить сколько угодно, а ты – другое дело. Приходи… повидаться, ты знаешь, всегда буду рад. До свидания.
– Брат… побудь еще немного, прошу тебя…
– Нет, нет, тебя ждут дети… Надеюсь, ты им не сказала, что их дядя сидит в тюрьме?
– Они думают, что ты на островах; когда-то и наша мать считала, что ты там. Так, по крайней мере, я могу говорить с ними о тебе.
– В добрый час… ну, ладно, иди.
– Послушай, хоть я и не богата, но так тебя не оставлю; ты ведь мерзнешь, голые ноги, дрянной жилет… Мы с Катрин подберем тебе одежонку. Фортюне, нам так хочется помочь тебе…
– Чем? Одеждой? У меня одежды полные чемоданы. Когда они прибудут, я смогу одеться как принц… Послушай, хоть улыбнись. Не хочешь? Ну ладно, серьезно, я не отказываюсь… после того как «Сухарик» наполнит мою копилку… Я тебе все отдам… Прощай, милая Жанна, как только ты придешь, не будь я Острослов, если не заставлю тебя улыбнуться. Ну, иди, я и так слишком тебя задержал.
– Брат… послушай же!..
– Дружище, – обратился Гобер к тюремщику, сидевшему в другом конце коридора, – свидание кончилось, иду к себе. Довольно поговорили.
– Ах, Фортюне… нехорошо… так выпроваживать меня, – сказала Жанна.
– Наоборот, очень хорошо. До свидания, расскажи завтра детям, что видела меня во сне, что я живу на островах и просил их целовать. Прощай.
– До свиданья, Фортюне, – сказала бедняжка вся в слезах, глядя, как ее брат возвращается в камеру.
Хохотушка, после того как полицейский сел возле нее, не могла слышать разговор Фортюне и Жанны, но она не спускала с нее глаз, намереваясь, по крайней мере, узнать адрес бедной женщины, чтобы иметь возможность рассказать о ней Родольфу.
Тем временем Жанна поднялась со скамьи, чтобы выйти на улицу, и гризетка подошла к ней и робко заговорила:
– Сударыня, не желая подслушивать ваш разговор, я все же узнала, что вы – бахромщица?
– Да, мадемуазель, – слегка удивленно ответила Жанна. Она сразу почувствовала расположение к Хохотушке, увидев ее изящную фигуру и прелестное лицо.
– Я портниха, шью платья, – продолжала гризетка, – теперь, когда бахрома и позументы в моде, заказчицы часто просят меня отделать ими платье; я подумала, что будет дешевле обратиться за бахромой к вам, а не в лавку, ведь вы работаете на дому, к тому же я могла бы платить вам больше, чем платит фабрикант.
– Верно, мадемуазель, если я сама буду покупать шелк, мне будет выгоднее работать… вы очень добры, что подумали обо мне, я просто поражена…
– Послушайте, сударыня, буду откровенна: я поджидаю здесь человека, которого хочу увидеть; мне не с кем было разговаривать, и я молча сиде