И он рывком открыл дверцу кареты.
Терпение Родольфа истощилось; беспокоясь за Марию, которую все более охватывал ужас, и думая, что решительные действия испугают пьяного негодяя, он выскочил из кареты, чтобы схватить Скелета за горло… Тот быстро ускользнул, вытащил из кармана кинжал и бросился на Родольфа.
Мария, увидев кинжал бандита, занесенный над ее отцом, пронзительно закричала, вышла из кареты и обхватила руками отца…
И ей и Родольфу пришел бы конец, если бы не Поножовщик, который в начале этой схватки узнал ливрею принца и сумел ценой нечеловеческих усилий пробиться к Скелету.
В тот момент, когда бандит замахнулся на принца ножом, Поножовщик одной рукой удержал его руку, а другой схватил его за шиворот и отбросил назад.
Пораженный неожиданным нападением сзади, Скелет успел обернуться, узнал Поножовщика и воскликнул:
— А, это ты, гад, давно ли из тюрьмы… на этот раз не уйдешь!
Он яростно кинулся на Поножовщика и пронзил его грудь кинжалом… Поножовщик… зашатался, но не упал… поддержали люди.
— Идет стража! Там стража! — раздались несколько испуганных голосов.
Тут вся плотная масса людей — свидетелей убийства Поножовщика, опасаясь быть замешанной в преступлении, рассеялась, как по волшебству, разбежавшись в разные стороны…
Скелет, Николя Марсиаль и Хромуля также исчезли…
Подошел караул в сопровождении курьера — ему удалось улизнуть в тот момент, когда толпа бросила его и окружила карету принца; на арене этой мрачной сцены остались лишь Родольф, его дочь и залитый кровью Поножовщик.
Два выездных лакея принца посадили его на землю и прислонили к дереву.
Все это произошло мгновенно, невдалеке от харчевни, откуда вышли Скелет и его шайка.
Принц, бледный и взволнованный, обнимал потерявшую сознание Марию; кучера приводили в порядок сбрую, порванную во время этой свалки.
— Поторопитесь, — приказал принц слугам, помогавшим Поножовщику, — перенесите его в харчевню… А ты, — обратился он к кучеру, — во весь опор скачи в гостиницу к доктору Давиду; он там будет до одиннадцати часов… ты застанешь его в гостинице.
Минуту спустя лошади понеслись галопом, а двое слуг перенесли Поножовщика в подвал, где происходила оргия и где теперь еще оставались несколько женщин, принимавших в ней участие.
— Бедная моя девочка, — обратился Родольф к дочери, — я устрою тебя в этом доме… там ты меня подождешь… не могу доверять лакеям жизнь смелого человека — моего спасителя.
— Отец! Прошу вас… — испуганно воскликнула Мария, схватив Родольфа за руку, — не оставляйте меня… Я умру от страха… пойду с вами.
— Тебе будет тяжело смотреть!
— Ведь благодаря ему вы будете жить для меня, отец… позвольте хотя бы вместе с вами повидать вашего друга. Облегчить его муки.
Принц колебался: он понял, что Мария панически боится остаться одна в этом вертепе, ему пришлось взять ее с собой в комнату, где находился Поножовщик.
Хозяин харчевни с находившимися здесь женщинами (среди них была и Людоедка из кабака) положили раненого на матрас и пытались остановить кровотечение, обернув рану полотенцем.
Когда Родольф вошел, Поножовщик открыл глаза. Он увидел принца, смертельно бледные черты его лица немного оживились… он страдальчески улыбнулся и слабым голосом произнес:
— Господин Родольф!.. Какое счастье, что я оказался рядом!
— Мой преданный друг, — взволнованно проговорил принц, — ты опять меня спас…
— Я хотел пойти к Шарантонской заставе… чтобы увидеть, как вы уезжаете… к счастью, меня задержали люди… так и должно было случиться… я об этом сказал Марсиалю… у меня было предчувствие…
— Предчувствие!..
— Да, господин Родольф… сон про сержанта… сегодня ночью он мне снился…
— Забудьте об этом… надейтесь… ваша рана не смертельна…
— Вряд ли… Скелет здорово меня пырнул… Все равно, я был прав… когда сказал Марсиалю, что такой земляной червяк, как я, иногда может быть… полезен… такому великому мужу, как вы…
— Я обязан вам жизнью… жизнью…
— Мы в расчете, господин Родольф… вы сказали мне, что я человек храбрый, честный… эти слова для меня… видите ли… задыхаюсь… Ваше высочество… я не смею вам приказывать, но, прошу вас, окажите честь… подайте вашу руку… я чувствую, что умираю…
— Нет, это невозможно, — воскликнул принц, наклонившись к Поножовщику и держа холодную руку умирающего, — нет… вы будете жить… будете жить…
— Господин Родольф, есть что-то в небесах… Я поразил человека мечом… и теперь умираю от удара меча, — сказал он все более слабеющим голосом.
В это мгновение его взгляд остановился на Лилии-Марии, которую он только что заметил. На его лице отразилось удивление, он шевельнулся и прошептал:
— Боже мой!.. Певунья…
— Да… моя дочь… она вас благословляет, вы сохранили ей отца.
— Ваша дочь здесь… это напоминает мне наше знакомство, господин Родольф… можно ударить кулаком до смерти, но и этот удар… тоже смертельный… я получил свое…
Поножовщик тяжело вздохнул и запрокинул голову… Он был мертв.
На улице послышался топот лошадей; карета Родольфа встретила карету Мэрфа с Давидом, которые спешили к принцу.
Давид и Мэрф вошли в дом.
— Давид, — обратился Родольф, вытирая слезы и показывая на Поножовщика, — неужели нет надежды?
— Никакой, ваше высочество, — ответил врач после беглого осмотра.
Именно в это время произошла безмолвная сцена между Лилией-Марией и Людоедкой… которую Родольф не заметил.
Когда Поножовщик произнес имя Певуньи, Людоедка быстро подняла голову и увидела Марию.
Ужасная женщина сразу узнала Родольфа; его величали высочество… он называл Певунью своей дочерью… Подобное превращение ошеломило Людоедку, и она упрямо и тупо смотрела на свою прежнюю жертву…
Мария, бледная и испуганная, казалось, была околдована этим взглядом.
Смерть Поножовщика, неожиданная встреча с Людоедкой еще мучительнее, чем когда-либо, пробудили в ней воспоминание о первом ее падении и показались ей мрачным предзнаменованием.
В этот момент у Лилии-Марии возникло одно из тех предчувствий, которые часто имеют неодолимое влияние на таких людей, как она.
Вскоре после столь печальных событий Родольф и его дочь навсегда покинули Париж.
ЭПИЛОГ
Глава IГЕРОЛЬШТЕЙН
Я только что прибыл из Герольштейна, где провел три месяца в обществе великого герцога и его семьи; надеялся найти здесь письмо, извещающее о вашем приезде в Олденцааль, дорогой Максимилиан. Судите же о моем удивлении и огорчении, когда я узнал, что вы задержитесь в Венгрии еще на несколько недель.
В течение четырех месяцев я не мог вам писать, потому что не знал вследствие вашего оригинального способа путешествовать с приключениями, по какому адресу отправить письмо, хотя в Вене вы мне обещали, когда мы расставались, что наверняка будете 1 августа в Олденцаале.
Стало быть, я лишен удовольствия видеть вас, однако же теперь, как никогда, мне необходимо излить вам душу, дорогой Максимилиан, мой самый старый друг, потому что, хотя мы и очень молоды, но дружба наша началась еще в детстве.
Что мне сказать вам? За три месяца во мне произошла разительная перемена…
Настал тот момент, который решает вопрос о существовании человека… Судите сами, как мне необходимо ваше присутствие, ваши советы! Я не долго буду ждать вас, как важно бы для вас ни было оставаться в Венгрии; вы приедете, Максимилиан, приедете, я вас заклинаю, так как мне, конечно, будут необходимы ваши утешения… а я не могу приехать за вами. Мой отец, здоровье которого становится все более шатким, вызвал меня из Герольштейна. Он слабеет с каждым днем; я не могу его покинуть…
Мне нужно столь многое поведать вам, что буду многословным; я должен рассказать вам о самом важном, о самом романтическом периоде моей жизни…
Удивительная и печальная случайность! В течение всего этого периода мы роковым образом оказались далеко друг от друга, это мы-то — неразлучные, мы — братья, самые ревностные апостолы трижды святой дружбы; наконец, мы, которые доказали (и гордимся этим), что Карлос и Поза нашего Шиллера не вымышленные идеалисты и что так же, как эти божественные создания великого поэта, мы умеем наслаждаться пленительными радостями нежной взаимной привязанности!
О мой друг, почему вас нет здесь! Почему вас не было тогда! Вот уже три месяца мое сердце переполняет радостное и невыразимо грустное волнение. А я был одинок и остаюсь в одиночестве… Пожалейте меня, ведь вы знаете мою чрезмерную чувствительность, вы, который часто видел слезы у меня на глазах, когда я слушал рассказ о великодушном поступке, или просто смотрел на прекрасный закат солнца, или наблюдал в тихую летнюю ночь звездное небо! Помните, в прошлом году во время нашей прогулки среди руин Оппенфельда… на берегу большого озера… наши безмолвные мечтания в тот чудный вечер, полный покоя, поэзии и безмятежности.
Странный контраст!.. Это было за три дня до кровавой дуэли, когда я не захотел приглашать вас в качестве секунданта, потому что мне было бы слишком больно за вас, если б я был ранен на ваших глазах… Дуэли, на которой мой секундант из-за карточной ссоры, к несчастью, убил этого молодого француза, виконта де Сен-Реми… Кстати, не знаете ли вы, что сталось с опасной обольстительницей, которую де Сен-Реми привез в Оппенфельд и которую, кажется, звали Сесили Давид?
Друг мой, вы, должно быть, улыбаетесь, жалея меня, потому что я блуждаю средь смутных воспоминаний минувшего, вместо того чтобы прямо перейти к тем важным признаниям, о которых я вас оповестил; дело в том, что я невольно откладываю эти признания; мне знакома ваша строгость, и я боюсь, что вы станете бранить меня, да, бранить, ибо, вместо того чтобы действовать рассудительно (увы, с мудростью юнца в возрасте двадцати одного года), я действовал неразумно либо вообще никак не действовал… а слепо плыл по воле волн… и лишь по возвращении из Герольштейна я, так сказать, пробудился после чарующего сна, которым наслаждался в течение трех месяцев. И это пробуждение оказалось мрачным.