— Ты права, — ответил Николя, выбравшись из лодки. — Черт бы побрал эту старуху, заставляет столько времени ждать себя безо всякого толку! Люк ходит как по маслу. Но из-за нее мы можем оба дела упустить…
— К тому же Краснорукий в нас нуждается — вдвоем-то они не управятся.
— Это верно; ведь, пока все это будет происходить, надо, чтобы Краснорукий находился перед кабачком, на стреме, а Крючок не так силен, чтобы без посторонней помощи затолкать торговку в подвал… ведь она, тетка эта, брыкаться станет.
— А помнишь, Сычиха с усмешкой говорила нам, что она в этом подвале держит Грамотея… он там у нее вроде как на всем готовом живет!
— Нет, он в другом подвале. Тот, где он сидит, гораздо глубже, и когда вода в реке поднимается, она заливает подвал.
— Он там, должно, совсем одичал, Грамотей-то! Подумать только: сидит там один-одинешенек, да к тому же слепой!
— Ну, будь он зрячим, все равно он ничего бы не увидел: там темно, как в устье печи.
— Так или иначе, когда он, для развлечения, пропоет все романсы да песенки, какие знает, время для него потянется куда как долго.
— Сычиха говорит, что он там развлекается, охотясь на крыс, а их в подвале видимо-невидимо.
— Скажи, Николя, раз уж речь зашла о тех, кто дичает от скуки и тоски, — продолжала Тыква со злобной улыбкой, показав пальцем на забитое листами железа окно, — тот, кто там сидит, должно быть, желчью исходит!
— Ба!.. Дрыхнет, наверное… С утра он больше не стучит, да и пес его перестал лаять.
— Может, он придушил собаку, чтобы съесть ее. Ведь уже два дня они там, верно, подыхают от голода и от жажды.
— Это уж их забота… Если Марсиалю это нравится, пусть еще, сколько хочет, протянет. А когда он кончится… мы скажем, что умер он от болезни, так что все пройдет без сучка без задоринки.
— Ты так думаешь?
— Не думаю, а уверен. Этим утром мать по дороге в Аньер встретила папашу Феро, рыбака; он удивился, что уже два дня не встречает своего дружка Марсиаля, а мать ему и сказала, что Марсиаль в постели лежит, он так тяжело заболел, что нет надежды на выздоровление. Папаша Феро проглотил эту весть как миленький… он о том и другим расскажет, и, когда Марсиаль кончится, это никого не удивит.
— Да, но он ведь не сразу помрет, это еще долго протянется.
— Ничего не поделаешь! Другого-то способа от него избавиться у нас не было. Он, Марсиаль, коли его разозлить, до того свирепеет! А ко всему он зол как дьявол и силен как бык; и он ведь держался настороже, к нему и подойти-то было опасно; а теперь, когда дверь его крепко заколочена, что он может сделать? И окно, сама знаешь, зарешечено на славу.
— Видишь ли… он мог бы выломать брусья… выдолбив перед тем штукатурку своим ножом, он так бы и сделал, но я влезла на лестницу и все руки искромсала ему топориком, била его по пальцам всякий раз, когда он принимался за дело.
— Выходит, ты на своем посту не зевала! — сказал злодей, осклабившись. — Стало быть, ты знатно позабавилась!
— Надо же было дать тебе время заколотить ставни железом, которое ты привез от папаши Мику.
— То-то он, верно, бесился… наш милый братец!
— Он скрежетал зубами как одержимый; два или три раза он пробовал спихнуть меня с лестницы, просовывал сквозь прутья решетки свою дубинку и колотил ею изо всех сил; да только одна рука у него была занята, и выломать решетку он не мог. А нам того и надо было.
— Хорошо еще, что у него в комнате нет печной трубы!
— И что дверь там крепкая, а руки у него изранены! Не будь того, он, пожалуй, проделал бы дыру в полу.
— Ну, там ведь балки крепкие, как бы он сквозь них пролез? Нет, нет, нам нечего бояться, он оттуда не выберется: ставни снаружи обиты железом и закреплены двумя железными перекладинами, дверь снаружи заколочена трехдюймовыми гвоздями. Так что гроб его так же прочен, как дубовый или свинцовый!
— Скажи-ка, а что, как Волчица выйдет из тюрьмы и явится сюда разыскивать своего милого, как она его называет?..
— Ну и что ж! Мы ей скажем: ищи!
— Кстати, если бы мать не заперла этих скверных ребят, они бы способны были, как крысы, прогрызть дверь и вызволить Марсиаля! Этот негодник Франсуа зол как черт с тех пор, как мы — а он об этом догадывается — замуровали старшего брата.
— Вот оно что! Тогда нельзя оставлять их в комнате наверху, когда мы уйдем с острова! Ведь их окошко не зарешечено; достаточно им выйти наружу и…
В эту минуту крики и плач, доносившиеся из дома, привлекли внимане и Тыквы и Николя.
Они увидели, что дверь из кухни, до тех пор притворенная, с шумом захлопнулась; минуту спустя бледное и зловещее лицо вдовы показалось в зарешеченном окне.
Своей худой рукою тетка Марсиаль сделала знак Тыкве и Николя подойти ближе.
— Слышишь, какой там шум? Готов биться об заклад, что Франсуа опять буянит, — сказал Николя. — Ну и негодяй же наш братец Марсиаль! Не будь его, этот мальчишка недолго бы нам противился. Ну, я пошел, а ты гляди в оба! И коли увидишь, что две бабы подходят к берегу, сразу же кликни меня.
Тыква снова залезла на скамью и смотрела, не приближаются ли г-жа Серафен и Певунья; Николя вошел в дом.
Бедная Амандина стояла на коленях посреди кухни и, обливаясь слезами, просила мать сжалиться над Франсуа;
Не помня себя от ярости, мальчик отступил в угол и угрожающе размахивал топориком Николя; видимо, на сей раз он твердо решил отчаянно сопротивляться воле матери.
Как всегда невозмутимая, как всегда, храня молчание, вдова указала Николя на вход в погреб, находившийся под кухней; дверь в погреб была полуоткрыта, и мать знаком велела своему сыну запереть туда Франсуа.
— Нет, меня там не запрут! — закричал мальчик, чьи глаза сверкали, как у дикой кошки. — Нет, — решительно повторил он, — вы хотите уморить нас голодом, меня и Амандину, как и нашего брата Марсиаля.
— Мама… ради бога, позволь нам остаться в нашей комнатке, наверху, как вчера, — упрашивала девочка умоляющим тоном, молитвенно сложив ладони… — в этом мрачном и темном погребе нам будет слишком страшно.
Вдова посмотрела на Николя с нетерпеливым видом, она словно бы упрекала его в том, что он все еще не выполнил ее приказа; затем снова повелительным жестом указала на Франсуа.
Увидя, что брат подходит к нему, мальчик, с отчаянием размахивая топориком, крикнул:
— Если меня попробуют запереть в погребе, не важно кто — мать, брат или Тыква, — тем хуже для вас… Я ударю топориком, а он ведь острый!
Как и вдова, Николя понимал, что необходимо непременно помешать детям прийти на помощь Марсиалю в то время, когда никого другого в доме не будет; надо было также скрыть от них страшную сцену, которая должны была вскоре произойти, ибо из их окна наверху видна была река, в которой злодеи собирались утопить Лилию-Марию.
Но Николя был столь же труслив, сколь свиреп; боясь получить удар опасным топориком, которым размахивал его младший брат, он не решался приблизиться к Франсуа.
Вдова, которую выводила из себя нерешительность сына, схватила Николя за плечо и резко подтолкнула его к Франсуа.
Однако Николя снова попятился и крикнул:
— Если он меня поранит, что я тогда буду делать, мамаша? Вы ведь прекрасно знаете, что мне вскоре понадобятся обе руки, а я все еще чувствую боль после удара дубинкой, который мне нанес этот мерзавец Марсиаль.
Вдова только презрительно пожала плечами и шагнула к Франсуа.
— Не подходите ко мне, матушка! — вне себя от ярости завопил мальчишка. — А не то вы заплатите мне за все колотушки, на которые вы не скупились для меня и Амандины.
— Братец, позволь лучше им запереть нас. О господи, не смей бить нашу мать! — воскликнула в испуге Амандина.
Вдруг Николя увидел лежавшее на стуле большое шерстяное одеяло, которым пользовались, когда гладили белье; он схватил его, сложил вдвое и ловко накинул на голову Франсуа; мальчик, несмотря на свои судорожные усилия, не мог выпутаться из одеяла и воспользоваться топориком, который держал в руке.
Тогда-то Николя кинулся к нему и с помощью матери отнес брата в погреб.
Амандина все еще стояла на коленях посреди кухни; увидя, что брата тащат в погреб, она быстро поднялась с колен и, преодолевая владеющий ею страх, сама направилась в это мрачное убежище. Дверь за братом и сестрой захлопнулась, и ее заперли двойным поворотом ключа.
— Это по вине мерзавца Марсиаля дети теперь будто взбесились и так злятся на нас! — воскликнул Николя.
— С самого утра из его комнаты не слышно ни звука, — сказала с задумчивым видом вдова и вздрогнула, — ничего не слыхать…
— Это доказывает, мать, что ты хорошо поступила, когда намедни сказала папаше Феро, этому рыбаку из Аньера, что Марсиаль вот уже два дня не встает с постели, что он так тяжело болен, что вот-вот околеет. Так что, когда все будет кончено, это никого не удивит.
Наступило короткое молчание; казалось, вдова пытается отогнать от себя какую-то мучительную мысль; потом она вдруг спросила:
— Сычиха приходила сюда, пока я была в Аньере?
— Да, мать, приходила.
— А почему она не осталась, чтобы вместе с нами поехать к Краснорукому? Я ей не доверяю.
— Ну да вы никому не доверяете, мать: сегодня — Сычихе, вчера — Краснорукому.
— Краснорукий разгуливает на воле, а мой сын Амбруаз томится в Тулоне, а ведь кражу-то они совершили вместе.
— И что вы все время об этом твердите?.. Краснорукий выпутался потому, что он известный пройдоха, вот и все. Сычиха тут не осталась, потому что у нее на два часа дня была назначена встреча возле Обсерватории, она должна была свидеться с тем высоким господином в трауре, по просьбе которого она выкрала из деревни какую-то девчонку, а Грамотей и Хромуля ей помогали; чтобы обстряпать это дельце, высокий господин в трауре нанял фиакр, а на козлах сидел Крючок. Вот я вам что скажу, мать: бояться того, что Сычиха нас выдаст, нечего, потому как она рассказывает нам о своих ловких проделках, а мы про наши дела при ней ни гу-гу! Так что будьте спокойны, матушка, как говорится, ворон ворону глаз не выклюет. А денек сегодня должен быть удачный; подумать только: ведь у торговки драгоценностями часто бывает в сумке на двадцать, а то и на тридцать тысяч бриллиантов, не пройдет и двух часов, и мы посадим ее в подвал у Краснорукого!.. Вы только прикиньте: одних бриллиантов тысяч на тридцать!