Ни одного окна во всей конурке.
В дверях, на расстоянии двух третей от их высоты, сделаны небольшие окошечки со свинцовыми решетками. Каждое из них размером не более двух квадратных дюймов.
Стекла толщиной около сантиметра. Это что касается света.
Из этих окошечек одно только может отвориться, но это делается лишь изредка, да и то только по настоятельным просьбам арестанта, который, разумеется, вполне зависим от произвола своего тюремщика.
Этим-то жалким путем иногда проникает в камеру несколько кубических сантиметров воздуха, который немного, пожалуй, чище вонючих газов, наполняющих ее.
В ту эпоху, когда разыгрывалась эта драма, судебная процедура отличалась большой усложненностью: до окончательного приговора подсудимый оставался в этом ужасном одиночном заключении.
В продолжение двух, иногда трех ночей несчастный был обречен на бессонницу, не мог сомкнуть глаз. Жесткая скамья только усиливала его страшное изнеможение. Луч света не проникал в конурку. И день, и ночь были для него одинаково мрачны, полны тоски и беспокойства.
После таких-то долгих физических и нравственных страданий вели его на допрос к судебному следователю.
Но вернемся к Жаку.
Несчастный был в положении человека, неожиданно сраженного сильным ударом.
Будь он свободен, наверное, пошел бы в лес, подальше от людей, от их любопытства, от их козней. Прохладный ветерок освежил бы его разгоряченную голову и возвратил бы всю энергию и хладнокровие. Он мог бы тогда рассуждать здраво, обдуманно, разобрать одну за другой все подробности предыдущих фактов, и если бы после этого ему пришлось выдержать допрос судебного следователя, он сохранил бы полное самообладание, обдуманно и четко отвечая на предлагаемые ему вопросы.
Но в этой мрачной яме Жак тщетно пытался восстановить в своей памяти неясные картины прошлого и набросать план действий в будущем.
Вот что он вспомнил.
Последний разговор с герцогиней. Уход из ее дома. Состояние полной растерянности и отвращения к ней и к себе.
На аллее Нельи слуга вручает ему записку от Полины.
Весь остальной вечер прошел без особых приключений.
Наконец, в полночь он явился на назначенное ему свидание у дома маркиза де Фаверей.
Полузакрыв глаза, Жак рисовал в воображении ту коротенькую сцену, когда девушка, в которой он не узнал Тению, говорила с ним тихим и взволнованным голосом.
Каждое из произнесенных ею слов еще и теперь звучало в его ушах. Правда, было немного странно, что Полина, в письме своем прося Жака избавить ее от угрожающей ей опасности и обещая при свидании объяснить все, на самом деле не сделала даже ни малейшего намека на это и отложила до другого раза просьбу, с которой она должна была к нему обратиться.
Но Жак был слишком сильно влюблен, чтобы хладнокровно анализировать все детали поведения той, которую он боготворил.
Он не думал и о том, почему она не открывала лица, почему ей так хотелось придать этой встрече таинственный и даже в некотором роде мистический характер.
Он помнил, как она ушла. На этом прерывалась нить его воспоминаний. Дальше был какой-то жуткий, тревожный сон, полный размытых призраков.
Что было с ним, начиная с этой минуты?
Смутно помнилось ему, что он был в обмороке, который, должно быть, перешел затем в сон, но сон был так крепок, что как ни напрягал Жак свою память, он буквально ничего не мог припомнить из того, что происходило тогда вокруг него.
Наконец, придя в чувство, он увидел себя среди двух трупов, в чужой крови и уже арестованным.
Что могло все это означать?
Правда, он чувствовал к де Белену полнейшее отвращение и готов был предложить герцогу удовлетворение за нанесенное ему оскорбление.
Что касается Сильвереаля, он вызывал скорее жалость, чем ненависть.
Этот старый обожатель куртизанки казался ему теперь одним из тех существ, которых жалеют из-за их глупости, не снисходя до осуждения их.
Как бы то ни было, но Жак был вполне убежден, что никогда, даже в припадке неистовой злобы, ему не пришла бы в голову мысль совершить над этими двумя людьми насилие.
Однако, они были мертвы. Убийство было совершено, и Жак, хладнокровно обдумывая это дело, не скрывал от себя, что самые веские улики были против него. А между тем чистая, безупречная совесть шептала ему.
— Ты невиновен, значит тебе нечего бояться.
Вдруг промелькнула мысль, заставившая его вздрогнуть.
Что если его спросят, как провел он вечер? Что ему тогда отвечать?
Неужели открыть суду тайну той, которая доверяла его честности. Одна мысль об этом казалась преступлением.
— Это будет тяжкой уликой против меня, — подумал Жак, — но я не имею права ради своей защиты совершить подлость.
К нему снова вернулась надежда.
«Ничего! — подумал он. — Правда возьмет свое!»
И, прислонившись к стене, Жак уснул.
Судебный следователь, господин Варнэ, был, как нам известно, в страшной досаде на постигшую его неудачу, когда мнимая смерть Дьюлуфе и исчезновение его трупа доказали могущество «Парижских Волков», боровшихся с правосудием даже на его собственной территории.
А потому, когда государственный прокурор поручил ему расследовать дело о двойном убийстве, Варнэ с необыкновенным усердием взялся за него и поклялся не упустить на этот раз прекрасного случая представить во всем блеске свои многогранные юридические способности.
Господин Варнэ, как говорят в простонародье, считал себя хитрее лисы.
Он придумал множество различных приемов и методов ведения следствия. По большей части до начала следствия подсудимого предварительно обрекали на продолжительное пребывание в «мышеловке». На этот раз Варнэ изменил своему обычному приему. Горя нетерпением помериться силами с извергом, он на другой же день назначил допрос.
Однако он предпринял свои меры.
Когда Жак был приведен из тюрьмы в кабинет следователя, тот был уже готов начать свою атаку.
В комнате царил полумрак. Окна завешены были плотными шторами, пропускавшими только узкий луч света, который попадал именно туда, где должен был сидеть арестованный. Сам же господин Варнэ сидел в тени. Чтобы еще больше усилить это мрачное впечатление, он вооружился синими очками,что придавало ему вид слепого.
Стол, покрытый зеленым сукном, загроможден был бумагами, связками дел, портфелями.
Укрывшись за этой баррикадой, следователь начинал допекать арестанта и чаще всего ловкими маневрами доводил его до того, что тот, скорее вследствие изнеможения, чем угрызений совести, в конце концов стонал:
— Вы полагаете, что это так? Да! Да! Только оставьте меня в покое!
Господин Варнэ был человек худощавый, нервный и суровый в обращении. В префектуре его прозвали лезвием ножа. Только некоторые еще и добавляли:
— Лезвие ножа, ставшее пилой.
.Вошел Жак.
Темнота комнаты поразила его. Потребовалось несколько минут, чтобы оглядеться. Он заметил худощавую фигуру, которая произвела на него тягостное впечатление в сочетании с обстановкой. Но он готов был бороться. Ночь, как ни была она длинна и тревожна, все же возвратила ему некоторое спокойствие.
Мысль о невозможности осудить невиновного снова пришла ему в голову и вселила ему надежду на спасение.
Он решил отвечать, спорить, постоять за себя.
Этот худой, угловатый человек казался ему непостижимым.
В углу комнаты вскоре можно было различить еще одного человека. Это был секретарь.
В иной ситуации вся эта обстановка не обратила бы на себя особого внимания, но когда входивший в этот кабинет знал, что тут должен был решиться для него вопрос жизни или смерти, это было совсем другое дело.
Ему казалось, будто он входит в могилу. Он весь дрожал, словно ледяной покров опустился ему на плечи.
Жак слышал, как дверь затворилась за ним.
Он сел на указанное ему место. Узкий луч света вырвал из темноты его бледное лицо, чистый лоб, обрамленный черными волосами, ясные глаза.
Сейчас это был живой портрет Жака де Котбеля. На лице его было то же выражение страдания, каким светились черты мученика, когда тот, верный своему слову, явился умирать на площадь Арсенала в Тулоне.
Господину Варнэ лестно было иметь дело с подобным обвиняемым.
Арестант был, действительно, очень хорош! Вот убийца, который делал честь своему судье!
Следователь придумал особый план допроса, основанный; как мы увидим позднее, на знании подробностей жизни Жака. Этим подробностям рьяный служака посвятил всю ночь.
— По какому праву носите вы имя графа де Шерлю? — быстро спросил он, как будто продолжал уже давно идущий допрос.
Жак вздрогнул. Он ожидал совсем иных проявлении любознательности. Этот неожиданный вопрос смутил его.
— Имя это принадлежит мне, — отвечал он довольно сухо, — по праву наследия.
— Да, настолько же, насколько мой платок принадлежит тому, кто возьмет его! Знаете, мой милейший, я советую вам передо мной не пускаться на хитрости. Вы стали графом де Шерлю только в силу мнимой расписки, дела более или менее сомнительного, выдуманного каким-то бандитом самого дурного тона, Манкалем или как его там. Граф де Шерлю был забулдыгой, он продал вам, наверное, свое имя за Бог весть какую услугу, скорее всего бесчестную.
Как видно, Варнэ хотел воздействовать на арестованного грубостью.
Жак вскочил со стула, побагровев от злости,
— Милостивый государь, — сказал он, — пока вы не доказали мне, что я виновен, я не признаю за вами права оскорблять меня!
«Отлично! — подумал следователь. — Он злится, значит, сдается!»
— Суд не оскорбляет, сударь, — хладнокровно отвечал он. — Он только обвиняет, что далеко не одно и то же. Прошу не забывать этого. Я не признаю за вами права величать себя этим титулом, слышите вы это? Я знаю, что расписка эта прошла через руки Манкаля. Следовательно, она, по-моему, более чем подозрительна! Докажите мне, что Манкаль тут ни при чем, что вы действительно сын графа де Шерлю! Вот это надо вам еще доказать.