Его удивило обилие африканцев. На тротуарах валялся мусор. Зазывала затащил его в автобус с экскурсией «Вечерний Париж». Он спросил «Монмартр», и тот залопотал что-то, оживленно размахивая руками — по-видимому, убеждал, что да, а как же, конечно, куда ж без Монмартра! Он глазел в окно, напрасно пытаясь выловить знакомые слова (хоть одно) из того, что кричал в микрофон гид, тощий неряшливый кадыкастый парень, и не мог. Резкий пронзительный голос бил по ушам. На первой же остановке, у площади Шарля де Голля, он удрал. Постоял перед Триумфальной аркой, пытаясь вспомнить, зачем ее построили. Кажется, что-то связанное с Наполеоном, возились чуть не полвека. Сейчас сделали бы за год-два. Решил, что впечатляет, солидное сооружение, удачная подсветка, видно издалека. И вечный огонь… Интересно, какая высота… Прикинул: метров пятьдесят? Больше? Вроде еще музей внутри, вспомнил. Надо будет почитать. Мысленно поставил галочку, отметился.
Достал из папки карту, нашел арку и площадь… Площадь Звезда, лучи во все стороны. Точно, звезда. Елисейские Поля! Он вспомнил рекламный проспект, подобранный в холле гостиницы… Шанз-Элизе, рай для влюбленных. Это в каком же смысле? Широченная прямая улица, похоже, через весь город… А он думал, вроде парка с кафешками. А при чем здесь рай?
Он махнул такси и произнес: «Монмартр». Он знал, что там кабаре, театрики, рестораны и кафе. Уличные художники… Все известные отметились на Монмартре. Бурная ночная жизнь, кто не видел Монмартр, тот не видел Парижа. Все знают. Таксист в чалме о чем-то спросил, он не понял и повторил внушительно: «Монмартр»!
Кривые улочки, старинные дома, а где… все? Белая церковь, даже целый собор. Красиво, но не то. «Мулен Руж», — вспомнил он.
— «Мулен Руж»! Силь ву пле!
Оно! Узнаваемый красный разлапистый ветряк, громадные красные буквы, чувствуется… э-э-э… известная свобода, никаких условностей, недаром они все отсюда не вылазили! Он ухмыльнулся. Задранные юбки, канкан, богема, кутежи! То, что надо.
Увы! В тот вечер шоу не было. На афише с названием «Feerie» выплясывали полураздетые девушки с ногами от ушей. Не судьба. Черт! А завтра ужин у Карла… У него мелькнула было мысль отказаться, но дело есть дело, у него свои планы для Парижа, и Карл ему нужен.
Он вернулся в гостиницу, решив, что впечатлений для первого вечера более чем достаточно.
Потом был ужин в шато Карла. Отдельная песня…
Сегодня его третий вечер, а он даже города толком не видел. Вкалывал. Недаром, как оказалось. Договор у него в кармане, сделка состоялась, куш сорван приличный. Напряжение спало, и сейчас он чувствовал приятное опустошение. Голова была как воздушный шарик, даже слегка покачивалась, как шарик на нитке. Возможно, от шампанского. Легкого, как паутинка… Не привык он к шампанскому, несерьезный напиток. Сейчас бы зашарашить стакан водки! А Карл любит. Тонкий длинный похожий на женщину Карл любит шампанское. Похож-то он похож, но хватка железная. И скуп — выкручивал руки и торговался за каждую копейку. И все с улыбкой, дружески похлопывая по плечу, а глаза холодные и настороженные. Акула! Ну мы тоже не лыком шиты, нас голыми руками не возьмешь. Он его все-таки додавил, несговорчивого высокомерного Карла, готельера и спекулянта, неизвестно с какого дива решившего приобрести в их городе обанкротившийся «Хилтон», «подхваченный» пару лет назад им, Игорем Колосовым, по смешной цене в полмиллиона зеленых. Теперь же разница между ценой купли-продажи составила примерно полтора миллиона.
Чувствуя приятную расслабленность, в самом прекрасном расположении духа, беззаботно сунув руки в карманы брюк, он шел по улице, проталкиваясь через гомонящую и смеющуюся карнавальную толпу. Галстук он снял еще в холле и положил в карман. Вечер был мягким и теплым, густым от сложной смеси запахов кофе, влажного асфальта и того слабого и неуловимого упоительного благоухания ранней парижской весны — то ли нарциссов, то ли духов, смешанных с парами бензина. Ему уже казалось странным, что он не принял Париж в первый вечер. Устал, наверное. Да и предстоящая сделка давила… Зато теперь он чувствовал себя здесь своим! Париж нужно почувствовать душой, кожей, ушами, и тогда он раскроется. Когда-то он увлекался французским шансоном, даже пел под гитару, старательно грассируя… «Под небом Парижа»… «Су ле сьель де Пари…» Голос женщины, той, культовой — сильный, пронзительный, бьющий по нервам, неумирающий, неувядающий, звучит в ушах. Визитная карточка Парижа. Как и башня… Кстати, завтра последний день, надо бы посмотреть город с высоты птичьего полета… И закупиться, семейство вручило целый список. «Мулен Руж», к сожалению, опять пролетает. Оказалось, билеты надо заказывать заранее. Ничего, он сюда обязательно вернется…
Азнавур, Ив Монтан, Адамо… Жак Брель был любимым. Шарм, сумасшедшее рычащее раскатистое «р-р-р», дерзость! Ему казалось, они похожи. Он пытался изо всех сил подражать, даже на курсы записался, рычал перед зеркалом, повторял интонации и движения. Сокурсники торчали на америкосах, а он на старом французском шансоне. Хотя что значит старый? Не стареет, классика, вечная весна. На любителя.
Он скользил взглядом по женским лицам. Француженки, парижанки… А как же! Какой Париж без парижанок! С разочарованием понял, что не цепляет. Наши женщины красивее. А эти и одеты как попало, серые мышки… Правда, легкость, стремительность, готовность улыбнуться — этого не отнять. Взять жену Карла, Одй — лягушачий рот, скрипучий голос, плоская, как доска, но! Улыбка, живость, приятный смех, изящна… Французский шарм. А вот та, что приходила к Карлу, очень даже ничего. Да что там ничего! Шикарная женщина! Они чуть лбами не столкнулись, он пропустил ее вперед, она кивнула небрежно. Королева! А как одета! Черная шляпа с полями, белое пальто с большими черными пуговицами, изящные лодочки на невысоком каблуке… Тонкие щиколотки! Он всегда смотрит на их щиколотки — после того как прочитал где-то, что тонкие щиколотки — признак аристократизма. И голос, низкий, самоуверенный. Мадам Леру, секретарша, только честь не отдала, залепетала, руками машет. Тоже уродина, прости господи! Не иначе Одй постаралась, самолично выбрала секретаршу супругу. И нежный сладкий аромат… Отошла к окну, спина прямая, осанка… Манекен! Видимо, решила подождать. Мадам Леру спрашивает, как ему гостиница, «лучшая поблизости», старалась, мол, чтобы рядом с офисом, а он прямо одурел, не сразу врубился, о чем она, глаз не может отвести от той. А она повернулась, что-то недовольно чирикнула и ушла, снова небрежно кивнув. Он думал спросить у Карла, кто такая, да как-то не получилось. Интересно, что их связывает. Вряд ли… гм… Слишком хороша для него. Вдруг на него с размаху налетела женщина. Вскрикнула, шарахнулась. На тротуар упала и раскрылась сумочка, оттуда вывалилась всякая дамская дребедень — блестящий тюбик губной помады, шариковая ручка, несколько монет, шоколадка в золотой фольге, какие-то бумажки. Она присела на корточки, стала торопливо сгребать. Он тоже опустился на корточки и стал помогать. Сияла над их головами Эйфелева конструкция, потоком тянулись авто, народ стоял, подпирая стены кафешек, гулял, стремительно шагал — на них ноль внимания. Этого у них не отнимешь, не пялятся, все по фигу.
— Pardon, madam, — сказал он. — Sorry! — И про себя: «Надеюсь, она понимает по-английски». Его французский был никаким. Несмотря на курсы… Когда это было! А вот английский вполне сносен.
Женщина что-то пробормотала и прижала сумочку к груди. Он подхватил ее под локоть, помогая встать. Она подняла на него глаза. Бледная, с бесцветными прядями, упавшими на лоб, никакая…
— Лена? — вдруг произнес он, отступая, чтобы рассмотреть ее. — Лена Баркаш? Ленка, ты?
— Игорь? — Она попыталась улыбнуться. — Ты здесь?
— Ленка, глазам своим не верю! Вот так запросто, на улице, и где? В Париже! Так не бывает, ущипни меня, я сплю! Пошли, посидим где-нибудь, поговорим.
— Игорь, я не могу, честное слово, — пролепетала она, но он уже не слушал. Схватив женщину за руку, он тащил ее к ближайшему кафе…
Маленький зал в рюшах и оборках, запах свежих булочек и кофе, на столиках вазочки с живыми фиалками. Они сели…
Он, улыбаясь, рассматривал ее. Когда-то они были близки… когда?
— Лен, когда это было? — спросил он, накрывая ее руку своей. — Помнишь?
— Семнадцать лет назад, — сказала она и попыталась выдернуть руку, но он не отпустил. — Это было семнадцать лет назад.
— Как будто вчера… Я думал, мы навсегда вместе, а ты выбрала француза. Как его? Ришар? Жан?
— Его звали Жиль.
— Звали? Вы что, разбежались?
— Мой муж умер шесть лет назад. — Голос ее был бесцветным, ровным, на мужчину она не смотрела.
— Я не знал, извини. Хорошо хоть жили? Что он был за человек?
— Нормально жили. Хороший человек. Француз…
— Ты говорила, у него своя галерея, продает картины.
— Да.
— Ты говорила, что будешь работать у него, что у вас много общего.
Женщина пожала плечами и промолчала.
— Ты же искусствовед, я помню. Как же ты тянешь бизнес одна? — Он скользнул взглядом по ее простой одежде, бледному, усталому лицу, тонкой жалкой шее. Отвел глаза.
— Галереи больше нет. Бизнеса тоже. Выживают самые крупные галереи и аукционы, мелкие уходят. Картины перестали покупать, да и художников расплодилось… Все упирается в рекламу, любую бездарь можно раскрутить похлеще Леонардо… — Она помолчала, потом неохотно закончила: — Понимающих и меценатов все меньше, а все больше воинствующее невежество.
— Очень тебя понимаю. Я, так сказать, не чужд! Уже лет десять собираю картины, много местных авторов, у нас талантливая молодежь.
— Через двести лет сможешь выгодно продать. — В ее голосе ему послышалась насмешка и горечь.
Он рассмеялся.
— Я не продаю картины, я продаю недвижимость. А картины для души. Не только наши художники, есть несколько очень приличных, с европейских аукционов. Это вложение, капитал. Оставлю на память потомству. У тебя есть дети?