8 декабря 1986 года в Париже начался первый крупный судебный процесс над членами АД. Режи Шляйхер и два брата Хальфен предстали перед судом присяжных Парижа за стрельбу на авеню Трудэн. Поскольку эти факты имели место еще до принятия специальных законов, суд проходил в «обычном» составе, т. е. с присяжными, набранными из избирательных списков.
Режиму нужен был показательный процесс. Одна из тех великих церемоний искупления и единодушного осуждения, к которым мы привыкли.
Театральный момент, чтобы доказать, что с «терроризмом» ведется борьба. Как единственное дело, которое было у него под рукой на фоне массовых убийств, правосудие должно было доказать свою непоколебимую волю. Несмотря на то, что дело было плохо составлено и полно неправдоподобностей, обвинение было серьезным: двое полицейских были нокаутированы, еще один стал инвалидом. Режи был освобожден в июле 1981 года, и правые смогли вернуться к одной из своих любимых тем: амнистии и «расхлябанности» Миттерана. И таким образом оправдать фактическую демонстрацию полиции против Бадинтера. Однако, если Режи действительно был освобожден в 1981 году, то только потому, что срок его заключения истек…
С самого начала процесса Режи настаивал на перерыве, говоря судьям и присяжным, что он может рассчитывать на поддержку партизан. Восприняв эти угрозы буквально, присяжные один за другим покидали процесс, пока кворум не перестал соблюдаться. Правда, АД не была еще окончательно разгромленной организацией, которой она станет несколько месяцев спустя. Прошло менее двух лет после смерти Одрана, и казнь Бессе была у всех в памяти. Но идея нападения на присяжных никогда не могла прийти нам в голову! Наши действия показали, что мы не путаем тех, кто олицетворяет для нас власть и ее агентов с анонимными людьми, насильно (и случайно) включенными в процесс угнетения. Но казенный «антитеррор» срежиссировал весь спектакль террора. А хорошо известно, что чем больше полицейских вас окружает (и вооруженных до зубов), тем больше вы чувствуете угрозу… Добавьте к этому непропорциональное присутствие полиции, сопровождавшей присяжных из их домов во Дворец правосудия, где были размещены сотни охранников, полицейские с собаками, некоторые в противогазах, другие в гражданской одежде, и даже саперы и речной патрульный катер, который кружил вокруг острова Сите!
Против Режи было выдвинуто обвинение в преступлении против демократии. И осуждение прессы режима было, как и положено, единодушным. Наконец, дезертирство присяжных, приведшее к прекращению процесса, позволило правительству распространить юрисдикцию специального суда на трех узников AD. Согласно так называемому «параграфу Шляйхера», суды постановили, что даже факты, имевшие место до 1986 года отныне будут рассматриваться специальными судами.
Это юридическое возмездие было только началом. Государство подняло стратегию напряженности на ступень выше. Ведь если революционное значение, которое мы приписывали смерти Бессе, было сделано невидимым, большинство людей не воспринимали подобные действия как угрозу для себя. В отличие от нападения на популярный магазин – как, например, Тати! И самой лучшей государственной пропагандистской кампании будет трудно заставить людей поверить, что смерть генералов военного министерства и больших начальников или даже полицейских в уличной драке стоит в одном ряду с массовыми убийствами населения без разбора. Однако с тех пор, как от взрывных атак отказались, возможности использовать несчастный случай исчезли, и экспертам по заказу государства пришлось организовывать их самостоятельно. 15 декабря 1986 года в автомобиль Алена Пейрефитта, припаркованный перед его домом в Провине, был вмонтирован заряд со сложным стреляющим механизмом, который обычно используется в вооруженных силах. Два муниципальных служащих, пришедших забрать машину, стали жертвами взрыва: один погиб, другой был тяжело ранен. Пресса сразу же дала заголовок «Прямое действие убивает рабочего». В начале января аналогичное нападение (которое было обезврежено до взрыва) было совершено на здание судьи Брюгьера, который вел дела АД с 1982 года.
Если до сих пор наши действия несли на себе печать пролетарского правосудия, ограничивая тем самым влияние пропаганды СМИ на движение и левых товарищей, то давление на государство, оказанное нами за эти месяцы мобилизации, было снято такими вот «государственными атаками». В разгар коллективной истерии, в которую погрузилась страна, смятение захлестнуло все. Нас демонизировали уже не только государство и контролируемое общественное мнение, но и большая часть движения. К обличениям тех, кто покинул революционный лагерь, присоединились голоса товарищей, недавно перешедших на «демократический» протест. У каждого было свое собственное осуждение: для троцкистов мы были «хранителями ГУЛАГа», для марксистов-ленинцев – «гитлеро-троцкистами», для анархистов – «сталинскими стрелками»… Мало кто из боевиков выступал против этого политического самосуда. Тем более в условиях, когда движение, близкое к удушью, направило все свои силы на борьбу железнодорожников и студентов, развивавшуюся в то время. Вложенные в координацию и создание новых базовых комитетов, любые насильственные действия представлялись товарищам как саботаж их надежд. Даже если правительство показывало, что хочет действовать силой, подавляя их демонстрации со свирепым насилием – за два дня до открытия суда над Режи и братьями Хальфен, молодой студент Малик Уссекин был забит до смерти летучим отрядом. И даже если бы они вскоре разочаровались – автономные инициативы, забастовки и мобилизации оставались бы доминированием корпоративизма и частичных целей, столь благоприятных для институционального оздоровления борьбы.
Мы были слишком слабы политически. И в движении было слишком много людей, которым нужно было свести счеты с жизнью: AD мешал им ходить по кругу в течение десяти лет! И как всегда, самыми неумолимыми были те, кто отрицал свои собственные прошлые обязательства. Наше существование противоречило их «Больше нечего делать, или так мало». Альтернативы отставке не должно было быть. Последняя мятежная политика мая 68-го должна была быть уничтожена, превращена в чудовище официальными хранителями памяти о борьбе.
Демонизация AD дала возможность разорвать цикл борьбы, начатый в мае 68-го. Начало переписывания истории, тщательная полировка коллективной амнезии, очистка архивов, начавшаяся именно в… 1977. Условия были готовы для того, чтобы Хамон и Ротман написали свой хрестоматийный труд о парижских левых. Эта череда анекдотов, этот импрессионистский рассказ о «маргинальном опыте» нескольких интеллектуалов скрыл политический анализ. Все было сведено к состоянию фантазии, между сном (утопией) и кошмаром (насилием). История движения теперь была лишь историей диссоциации, которую понимали как непрерывный и душный сон.
Наступления 1985 и 1986 годов могли бы стать частью укоренения стратегии революционной войны во Франции, а в более глобальном плане – в Европе и вообще в Средиземноморском макрорегионе. Но закрепление этого захвата зависело от существования многочисленных и прочных политических связей в наиболее сознательных слоях народных классов. Мы должны были создать плацдармы со всеми, кто не был удовлетворен политикой сотрудничества. Речь шла не об отношениях «инсайдеров», а об отношениях с пролетариями, способными учиться на собственном опыте старого движения, в разрыве с институциональным контролем, полными интернационализмом своего класса. Необходимо было бороться со всеми, кто был готов пересмотреть автономию рабочих, работать над самоопределением борьбы, ее организационной структуры и ориентации.
Перед лицом этой цели наши недоброжелатели легко торжествовали: «Вы видите, что потерпели неудачу, что вы сломали себе спину! Все было напрасно…». Оппортунисты всех мастей могут радоваться, называя неудачей то, что было результатом безжалостных репрессий. Победу империалистов против самых решительных сил европейского пролетариата. В их глазах наш захват доказывает не только фундаментальную ошибку стратегии вооруженной борьбы, но и общее отступление любой революционной позиции. Они хотели бы иметь возможность свести наш опыт к скитаниям «нескольких заблудших боевиков», как они неустанно повторяют в своих дебатах о «свинцовых годах». Из страха, что этот призрак снова будет преследовать континент, что новая революционная инициатива нарушит их роль клапана для потребностей бунта, их функцию канализации протеста в институтах и на кафедрах.
Понятно, что АД не обладало ни силой, ни влиянием революционных организаций, таких как BR. Тем не менее, АД нельзя сводить к эфемерному существованию боевой группы из полудюжины человек. Такая группа просуществует год, максимум два. И она падает, как только силы репрессий находят ее. В то время как АД имеет десятилетнюю историю борьбы, в течение которой почти триста активистов были арестованы как члены, материально-технические помощники или сочувствующие АД. Несколько десятков из них были заключены в тюрьму, и на момент написания этой книги дюжина активистов находилась под стражей, а другие все еще разыскивались. В течение десяти лет организация находила в своих связях с движением силы, чтобы встать и снова бороться после каждого удара репрессий. Ни один политически изолированный партизан не может действовать так долго на таком уровне.
Но мы не можем избежать того факта, что мы потерпели неудачу. Как и другие боевые организации на континенте, мы не смогли собрать силы, необходимые для подпитки наших военно-политических кампаний и обновления подрывных сил наших действий. Нам не удалось установить реальную связь с движением, чтобы вызвать к жизни фронт антикапиталистического и антиимпериалистического сопротивления, способный осуществить процесс освобождения, соответствующий вызовам неолиберальной эпохи. В лучшем случае, мы вступили в фазу «стратегического отступления»…