.
Эмар заставил себя сказать ей:
— Я знаю, что вы с тетушкой стали для меня роднее матери.
Эти слова дались ему с таким трудом не потому, что были неправдой, и не потому, что он не ценил самоотверженность этих женщин, а оттого, что мужчине всегда сложно выразить подобную благодарность.
Когда пришло время отправляться к мамаше Кардек, Эмар заявил, что он тоже идет туда. В голове крутились дикие планы обогнать под каким-нибудь предлогом женщин и предупредить мамашу Кардек о необходимости скрыть его присутствие в заведении вчера ночью, ибо было совершенно ясно, что она не послала гонца с известиями, понадеявшись именно на него.
Но возможности попасть в родильный дом раньше тетушки со служанкой не представилось, и как он ни изводил себя в поисках благовидного предлога, ни одной достойной идеи так и не появилось. Итак, он шел по морозцу и пытался казаться беспечным, хотя над его головой висел роковой меч. Им, конечно, расскажут о его вчерашнем посещении и всех тех тайных свиданиях, которые он мечтал возобновить, пусть и не мог думать об этой связи без отвращения.
Мамаша Кардек, как всегда, без улыбки приветствовала дам и неохотно добавила:
— Посмотрите, как мадам будет в первый раз кормить ребенка.
Мадам Дидье и Франсуаза в унисон воскликнули:
— Кого? Ребенка? Когда это произошло? Почему вы не послали к нам человека, хотя обещали?
Эмар не выдавал волнения, будто это совершенно его не интересовало, но на самом деле предпочел бы, чтобы, как говорится, земля разверзлась под ногами и поглотила его.
Мамаша Кардек было начала:
— Но я думала, что месье…
Однако оборвала прикусила язык и, ничего не объяснив, попрощалась. Многолетний опыт научил ее, что своевременный уход лучше десятка объяснений.
Впрочем, женщины особо их не ждали, сразу бросившись наверх; взмокший от волнения, но счастливый Эмар последовал за ними. Он был в шаге от падения в пропасть. Но случилось так, что в тот день он все же ушел домой весьма разочарованным, столкнувшись с двумя неприятными открытиями.
Ему даже понравилось, что Франсуаза не обращает на него внимания. Он охотно решил, что дело в мадам Дидье и Франсуазе. Но он не был готов увидеть такого ребенка. С детства ему внушали, что новорожденные похожи на Иисуса на руках мадонн с итальянских полотен или на младенцев с картин Греза, и потому костлявый, тонкорукий, волосатый и сморщенный уродец, которого Жозефина нежно прижимала к груди, потряс его. Что до женщин, то они затрепетали от восхищения.
Когда все трое, попрощавшись, спускались по лестнице, Эмар неожиданно заявил, что забыл у Жозефины носовой платок, хотя тот лежал у него в кармане. И, прежде чем Франсуаза сказала, что сходит за ним, снова поспешил наверх. Младенца успели уложить обратно в люльку, и Эмар ожидал, что Жозефина пылко прижмется теперь к возлюбленному. Или, еще не оправившись после родов, по крайней мере посмотрит на него с томлением и лаской.
Но он был встречен всего лишь вопросом о причине возвращения. Спокойные глаза Жозефины, прежде сиявшие страстью, теперь светились материнской привязанностью, совершенно ничего для него не значащей. Эмар не мог уйти просто так. Он остановился и произнес:
— Ну…
— Quoi, monsieur? — удивилась она. Раньше она не называла его «месье». Давнее обращение вырвалось неожиданно, став свидетельством изменившихся чувств. Но Эмар внезапно осознал, что она больше не его любовница, а просто служанка. Он задумчиво затворил за собой дверь и присоединился к ждавшей внизу мадам Дидье.
Дома он осмелился вновь уколоть тетушку, спросив об ужасном Роке, преследующем детей, рожденных в канун святого праздника.
На самом деле он был готов поверить, что во всем происходящем с ним имелась некая магическая подоплека.
Сомнений нет, его околдовали. Иначе разве решился бы он вступить в подобную связь, так сказать, под носом у тетушки, даже больше, прямо в ее доме? И Жозефина наверняка была под влиянием чар. Сейчас они развеялись. Он тоже почувствовал, что заклятие снято. Теперь он сможет оставаться дома и опять работать над книгой. Сможет вновь окунуться в дела оппозиционной партии, к которой принадлежал.
Задумавшись о своем, он едва услышал голос тети:
— Хотелось бы мне не бояться. Однако, признаюсь, я все еще сама не своя.
— Да уж, ребенок и впрямь страшненький, — рассмеялся Эмар.
— Новорожденные редко бывают очень красивы. Странно то, что он в первый же день сумел поднять головку. Никогда о таком не слыхала. Но Франсуаза утверждает, что она это уже видела.
— Вряд ли здесь есть повод поверить, что мальчишке суждено болтаться на виселице.
— Раз уж вынуждаешь меня, я тебе скажу: у меня нет ни малейших причин думать о плохом. Но меня гложут предчувствия. Честное слово, на душе кошки скребутся.
— Будущее покажет, — беспечно сказал Эмар.
— Может, покажет, а может, нет. Не исключено, что мы в первый и последний раз видели малыша.
— Почему?
— Мамаша Кардек отошлет его в Бретань к невестке, а Жозефина либо вернется к нам и будет паинькой, либо отправится обратно в свою деревню. Вот и делу конец.
Эмар выслушал это с совершеннейшим равнодушием. И удивился собственной холодности. Как? Неужели он переменился столь быстро?
Мадам Дидье позаботилась о бумагах на младенца, детских вещах и крещении. А еще заставила Эмара стать крестным отцом и выбрала ребенку имя, назвав его Бертраном, как звали отца Питамона. Эмар почувствовал укол совести и дал мальчику второе имя — Эмар. Ребенка записали Бертраном Эмаром Кайе; фамилию Кайе якобы носил вымышленный муж Жозефины, для всех окружающих отбывший в долгое морское путешествие.
Мадам Дидье заговорила о деле сразу после крещения:
— Теперь, Жозефина, тебе надо выбрать. Ты можешь вернуться к себе в деревню или остаться здесь.
— Разве, если я вернусь в деревню с ребенком, меня не засмеют? — сказала Жозефина.
— Людям совсем не обязательно знать, что у тебя кто-то родился, потому что мы отошлем мальчика в Бретань, где о нем позаботятся.
— Тогда я лучше останусь в городе, — решила Жозефина, — чтобы быть рядом с малышом.
— Но и здесь ты его не оставишь, — возразила мадам Дидье. — Он не может жить у нас в доме.
— Тогда мы с ним вернемся на ферму.
— Но, деточка, подумай, на что ты себя обрекаешь. Чем на жизнь станешь зарабатывать? Как людям объяснишь, откуда у тебя взялся ребенок?
— Мадам, я скажу им правду, — простодушно ответила Жозефина.
Мадам Дидье осеклась. Правда не должна была выйти наружу. Что скажут о ней самой, когда узнают, что у ее служанки после похода в церковь за святой водой появилось незаконнорожденное дитя? Ну уж нет, деревенские кумушки не должны пронюхать об этом.
Она откинулась на спинку кресла и на мгновение задумалась. Если она отошлет девушку прочь, один Бог ведает, чем это может грозить в будущем. Куда бы Жозефина ни направилась, о мадам Дидье она наверняка не умолчит. Это ужасно, но опять же, связь отрицать невозможно. Ну какова нелепость — эта ответственность за чужой проступок! Или вот еще, надумай она поместить девушку в какое-нибудь заведение, бумаг не избежать — придется выправлять документы, а за последние дни она и без того с ними намаялась и больше не желает их касаться. И хозяйка внезапно приняла решение, которое в сложившихся обстоятельствах показалось ей вполне разумным.
— Ладно, пока можешь остаться здесь, — сдалась мадам Дидье. В конце концов, все сплетники округа уже знают о случившемся, может, даже побольше нее. К тому же христианский долг велит продолжать помогать Жозефине, раз в том есть некоторая доля ее вины. Да, она делает это лишь во имя милосердия. Ей очень понравилась такая формулировка. Мадам Дидье повторяла ее про себя каждый раз, когда вдруг сталкивалась с кем-то из соседей и потому уже не пасовала перед ними: держа спасительную фразу в памяти, она находила в себе силы не опускать голову и говорить без страха.
В действительности ее роль не ограничилась одним христианским долгом. Невозможно было спокойно жить бок о бок с младенцем и не поддаться странному влиянию, которое оказывают все дети на тех, кто часто видится с ними. Сначала под него, конечно, подпадают матери, а потом оно настигает окружающих. Подобно плющу, оно крепко опутывает всех причастных.
Маленький Бертран был поистине безупречен. Никогда не плакал. Ночью спал в самых умилительных позах. Днем тоже подолгу дремал, а когда просыпался, то радостно встречал любого склонившегося над колыбелькой и говорившего с ним. Улыбаясь, он забавно морщил нос. Ласковые карие глазки весело блестели. Он раскрывал ротик и глухо гукал от восторга.
Его здоровье было столь же великолепно, как настроение. Поначалу он плотно набивал животик материнским молоком, потом его отлучили от груди, но он ел все, что ему давали, и рос не по дням, а по часам. Он легко перенес время, когда у него резались зубы. Лучшего ребенка было не вообразить. Впрочем, мы слишком спешим.
Эмар, который меньше всех в доме интересовался растущим мальчиком, видя, как его тетушка опять нянчит малыша в глупой сюсюкающей манере, столь непонятной людям, сторонящимся детей, насмешливо напоминал ей о былых опасениях.
Как-то раз она окоротила его:
— Позже поговорим.
Тем же вечером, когда в доме все затихло, а Жозефина с Франсуазой ушли к себе в комнату за кухней, где жили вместе с мальчиком, тетя заговорила с племянником и высказала все, что накопилось у нее на душе.
— Я о своих дурных предчувствиях не забывала, — начала она. — По правде говоря, я сильней, чем когда-либо, верю, что Бертран ребенок необычный.
— Вы о том, что он никогда не плачет? А вдруг он немой? — предположил Эмар. — Я слышал, дети часто рождаются немыми.
— Может, и немой, — согласилась тетя. — Об этом мы узнаем только через несколько месяцев, когда ему придет пора заговорить. Лично я думаю, что в этом отношении с ним все в порядке.
— Так чего же вы по-прежнему боитесь?