— Хм, знаете, месье Галье, вы говорите невероятно интересные вещи. Ваша теория необъяснимых проявлений темной и выходящей за грани психологии обладает размахом и новизной. Вторжение, полное или частичное, низших форм жизни в человека. Однако, пусть ваши идеи и выглядят весьма привлекательными, я не моту безоговорочно согласиться с вашими выводами. Но я намерен изучить этот вопрос.
С этой минуты диалог начал принимать все более и более односторонний характер и все больше льстил Эмару. Наконец он, оставив всякие сомнения в том, что лечебница доктора Дюма является идеальным местом для Бертрана, собрался уходить. Однако же, он вдруг слегка испугался за самого врача.
— Надеюсь, доктор Дюма, у вас получится излечить его, но хочу дать вам маленький дружеский совет. Будьте осторожны. Он опасный преступник. Не теряйте бдительности. Если захотите к нему подойти, не забудьте перекреститься.
— Благодарю за рекомендацию, — ответил доктор. — Обязательно ею воспользуюсь. Желаете ли вы получать известия о результатах моих наблюдений?
Он стоял на пороге кабинета, глядя, как Эмар, хромая сильнее обычного, уходит прочь.
— В этой семейке пациентов-то двое, — тихо хмыкнул он вслед посетителю.
В те минуты, когда ярость или дурманящие средства не застили разум Бертрана, он находил радость жизни лишь в двух вещах — в пении Софи и в надежде отомстить Полю. Но вот о жалобах дядюшке теперь не стоило мечтать даже во сне. Стало ясно, что Эмара ни за что не пустят на верхний этаж, как и ему не дадут спуститься вниз без лекарства, которое либо подмешают в пищу, либо введут уколом. Написать письмо тоже не было никакой возможности: у него не имелось ни пера, ни бумаги, ни чернил. И даже если удастся что-то написать, то как отправить?
Нередко, когда Бертран принимался горевать о своей несчастной судьбе, из-за стены раздавалось тихое пение Софи. И тогда его печаль светлела. Глаза наполнялись слезами. «Софи, — повторял он про себя, — Софи». И бросался на голый матрас, лежащий теперь на полу, потому что ни мебели, ни белья в палате уже не было, и представлял Софи в своих объятиях. Ее черные кудри щекотали ему лицо, мягкие, влажные губы прижимались к его губам, тонкие руки ласкали его тело. Видение исчезало, как только смолкало пение. И тогда он молил: «Спой еще, Софи. Спой опять». Случалось, властные, протяжные ноты начинали звучать вновь, и Бертран почти не сомневался, что девушка знает о его присутствии в соседней комнате, знает, как сильно он хочет услышать ее пение.
Вскоре ему стало мало лишь слушать, лишь мечтать о Софи. Он был просто обязан пробраться к ней. Но как? В голове его роились сотни дерзких планов, но он отверг их все. У него, однако, вдруг получилось прыгнуть к овальному окошку, зацепиться за подоконник и почти сесть на него, упираясь пальцами ног в стену. Жаль только, что на стене не нашлось поддержки для них. И он процарапал штукатурку ногтями и обломком кости. Двух маленьких выемок оказалось достаточно, и наконец Бертран уселся на подоконник.
Ему сопутствовала удача. Рама и решетка окна были плохо закреплены. По всей видимости, рабочий, делавший над окном щель для постоянной вентиляции, чуть расшатал раму и поленился исправить свою ошибку. А может, само дерево ссохлось от времени. Во всяком случае, у Бертрана появилась возможность схватиться за прутья и вытащить переплет оконца целиком, как пробку. Убедившись, что окно поддается, он принялся лихорадочно ждать ночи.
Справа от оконца Бертрана находился скат крыши с выступающим мансардным окном. Оно, очевидно, вело в комнату Софи. С другой стороны тянулась глухая стена. Перелезть через нее вряд ли удастся, но до мансардного окна он добраться сможет. Крыша крутая и опасная, но он справится.
Дрожа от нетерпения, Бертран начал готовиться: скатал матрас длинной стороной в рулон и стал проталкивать его в окошко, пока тот не упал на землю в саду. «Мы спрыгнем на него, — решил он. — Либо угодим на матрас и сбежим вместе, либо вместе погибнем — недаром мы столько раз говорили о самоубийстве».
Так вышло, что ту ночь Полю захотелось провести с женщиной. К несчастью, пациентку, к которой он уже несколько лет наведывался, родственники недавно забрали из лечебницы. На этаже остались только две больные, но они считались, так сказать, собственностью других санитаров. Поль погрузился в раздумья: то ли предпочесть столкнуться с ревностью и гневом товарища, то ли тайком выбраться из заведения в деревню. И тут ему на ум пришла карлица. Он счел, что это будет забавно. Поль знал, как она любит конфеты. Он прихватил с собой сладости, не ожидая встретить сопротивление, — и, конечно, не встретил.
Однако его счастье оказалось быстротечным. За окном раздался шум. Едва Поль обернулся, как на него кинулось что-то черное. Борьба длилась мгновение. Из разорванной артерии санитара мощной струей брызнула кровь, растекаясь по полу. Потом давление спало. Кровь сочилась из шеи все более медленными толчками.
Насытившийся Бертран в неистовом восторге обессиленно лежал на полу. Наконец он поднялся и, с трудом приходя в себя, оглядел темную комнату. В свете луны он заметил странную смуглолицую голую карлицу с седыми космами. Она сидела на кровати и сосала леденец, и был он такой вкусный, что лакомка мычала от удовольствия.
Разум Бертрана отказывался это принять.
— Софи! — изумленно воскликнул он. — Что они с тобой сделали?
В коридоре послышались голоса. Без долгих размышлений, Бертран подхватил карлицу на руки, воскликнув:
— Давай же, Софи, умрем вместе!
Крепко сжимая ее в объятиях, он вскочил на подоконник и спрыгнул вниз, на матрас в саду.
— Самая прибыльная моя пациентка, — вздохнул доктор Дюма.
Расследования — вещь по меньшей мере досадная, и потому доктор Дюма, пока позволяло время, скрывал тройную смерть. В конце концов он заполнил соответствующие бумаги, проставил в них разные даты и похоронил покойников с промежутком в неделю. Церемоний провели только две. Дюма давно хотелось вскрыть умственно отсталую карлицу, и он испросил разрешения у маркиза, пообещав заплатить за труп обычную цену: «Старый скряга будет счастлив заработать пару франков».
Но старый скряга не согласился. «Останки маркизы де ла Рош-Ферран должны покоиться в семейном склепе», — гордо и твердо ответил он. И если подумать, то почему бы и нет? Живя в родовом замке, она доставляла бы одни неудобства. Но кого она могла потревожить или смутить в родовой усыпальнице?
Барраль де Монфор, разыскивавший Бертрана, опоздал в лечебницу всего на неделю — нужно было подлечить глаз. Услышав, что Бертран скончался, Барраль принялся проклинать судьбу. О, он так жаждал отомстить!
— Смерть, — горестно воскликнул он, — украла у меня мою любовь и мою ненависть!
Он захотел увидеть могилу. Санитар, соблазнившийся на взятку, отвел его на кладбище и указал на холмик.
Барраль склонился над свежим дерном и, разъярившись от постигшего его разочарования, злобно пробормотал:
— Вот бы тебя, пса, выкопать и плюнуть в лицо.
На этом наши пояснения к рукописи Галье завершаются.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Приблизительно в описываемый здесь период, то есть в 1875–1880 годах, особую важность приобрел вопрос городской санитарии. Великие открытия в микробиологии и лучшее понимание причин возникновения заболеваний, а также достижения санитарно-технического строительства предъявили новые требования к муниципалитетам, обязав их следить за гигиеническими условиями в густонаселенных районах.
Среди прочих проблем бурно обсуждалось захоронение мертвых. Привычные процедуры были объявлены негигиеничными, и сторонники кремации тел требовали от государства не просто законодательно разрешить ее, но сделать единственно возможным вариантом. Давно сложившаяся и практиковавшаяся традиция бросать мертворожденных и эмбрионы в отхожие места и избавляться от них частным образом стала чуть не повсеместно считаться преступной.
История городского управления показывает, как мало внимания уделялось этим предметам до девятнадцатого века — хотя одни из первых попыток продемонстрировать, насколько вредоносны расположенные в пределах городской черты кладбища в больших городах, были предприняты еще докторами Фернелем и Улье Парижским[161], заявлявшим об опасности Кладбища Невинных, где с 1186 года хоронили парижских покойников. Там были огромные ямы, куда плотными рядами слой за слоем укладывались гробы, и яму не засыпали землей, пока в ней не погребали, точнее, складировали тысячи две мертвецов.
За время своего существования это кладбище, распухшее от прироста в два миллиона тел, поднялось на три метра над уровнем окружающей территории, а местами стало выше собственной ограды. Старые ямы частенько разрывали, кости выкидывали наружу, сгребая в большие кучи. Позже часть этой невероятной горы человеческих останков перенесли в парижские катакомбы, сеть подземных карьеров, где некогда добывался камень.
Хуже того, это поразительное кладбище окружала вместительная выгребная яма, в которую жители окрестных кварталов привыкли выбрасывать отходы. В те дни уборные располагались по большей части лишь на верхних этажах; когда их чистили, то сливали находившуюся в них массу в ров у кладбища, а тот крайне редко подвергался обработке.
Эта часть Парижа задыхалась от миазмов, и жители жаловались, что им даже птичку в клетке не завести — приносишь в дом, и бедняжка гибнет через неделю. В погреб невозможно было спуститься со свечой или лампой: пламя сразу гасло в отравленной атмосфере подвала. Там частенько располагались мастерские бочаров и других ремесленников, и у работающих в них людей случались сильнейшие приступы, едва не доводившие их до смерти. Постепенно население покинуло прилегающие к кладбищу улицы, особенно после того, как выяснилось, насколько ядовита скапливающаяся на стенах влага: от одного соприкосновения к ней на коже вздувались дурнопахнущие гнойные волдыри.