Один говорил: «Вчера меня водили в театр. В больших печальных дворцах, за которыми видны море и небо, мужчины и женщины, тоже важные и печальные, но гораздо более красивые и гораздо лучше одетые, чем те, которых мы видим всюду, разговаривают певучими голосами. Они друг другу грозят, умоляют, приходят в отчаяние и часто хватаются за кинжалы, висящие у них на поясах. Ах, это очень красиво! Женщины гораздо красивее и величественнее тех, которые ходят к нам в гости, и хотя у них страшный вид от больших пустых глаз и пылающих щек— невозможно их не любить. Страшно, хочется плакать, а все-таки в этом есть удовольствие… А самое замечательное — что хочется быть так же одетым, говорить и делать такие же вещи и разговаривать таким же голосом…»
Другой мальчик, который уже несколько секунд не слушал рассказ товарища и с поразительной неподвижностью всматривался куда-то в небо, внезапно сказал: «Глядите, глядите туДсг!:. Видите его? Он сидит вон на том облачке, вон на том огненном облачке, которое движется так тихонько. Он тоже как будто глядит на нас».
«Да кто?» — спрашивали остальные.
«Бог! — ответил он совершенно уверенно. — Ах, вот уж он довольно далеко; скоро уж вы его не сможете видеть. Должно быть, он путешествует, чтобы осмотреть все страны. Стойте, вон он плывет за рядом деревьев, которые почти на краю неба… а теперь спускается за колокольню… Ах! больше его не видно!» И мальчик долго смотрел в ту сторону, устремив на черту, отделяющую землю от неба, взоры, в которых сияло неизъяснимое выражение восторга и грусти.
«Вот дурак! Пристал со своим Богом, которого он один видит! — сказал тогда третий, маленький, весь чрезвычайно живой и юркий— А я вот вам расскажу, как со мной случилось такое, какого с вами никогда не случалось; это поинтересней, чем ваши театры да облака… Несколько дней тому назад мои родители уезжали и взяли меня с собой; в гостинице, где мы остановились, не хватало кроватей; решили, что я буду спать на одной кровати с моей гувернанткой. — Он привлек товарищей к себе и заговорил потише. — Замечательная, знаете, вещь получается, когда спишь не один, а лежишь в постели с гувернанткой и в темноте. Я не спал, а она спала, и я стал водить рукой по её рукам, по шее, по плечам У нее руки и шея гораздо толще, чем у других женщин, а кожа такая гладкая, как почтовая бумага или как папиросная. Мне так было приятно, что я долго бы занимался этим, если бы не боялся, что она проснется, а еще — сам не знаю чего. Потом я зарылся головой в ее распущенные волосы; они были густые, как грива, а пахли, честное слово, так же хорошо, как цветы в саду—. вот сейчас. Попробуйте при случае сделать то же самое — и вы увидите!»
Пока он рассказывал, глаза у автора этого удивительного открытия была расширены от изумления, которое еще не прошло, — а лучи заходящего солнца, проходя сквозь его пушистые рыжие волосы, точно зажигали в них желтый, как сера, ореол страсти. Легко было угадать, что этот не станет тратить жизнь на поиски Божества в облаках, а много раз найдет его в другом месте.
Наконец, четвертый сказал: «Вы знаете, что мне дома не весело; в театр меня никогда не водят, мой опекун скряга; Богу нет дела ни до меня, ни до моей скуки, и нет у меня гувернантки, чтобы с ней нежничать. Мне часто приходило в голову, что для меня наслаждением было бы все время идти, идти Бог весть куда, и чтобы никого это не тревожило, и чтобы постоянно видеть новые страны. Я никогда не знаю, где я, и всегда думаю, что мне было бы лучше. в другом месте, не там, где я нахожусь. И вот, недавно, на ярмарке в соседней деревне, увидел я трех людей, которые живут, как мне бы хотелось жить. Вы-то на них не обратили внимания. Были они высокие, почти черные и очень гордые, хоть и в лохмотьях; у них такой вид, что они ни в ком не нуждаются. Их большие угрюмые глаза так и засверкали, как только они начали играть; это была такая музыка, что от нее хочется то плясать, то плакать, то и плясать и плакать; можно чуть не с ума сойти, если слушать их долго. Один, водя смычком по скрипке, точно рассказывал что-то грустное; другой, ударяя молотком по струнам маленького рояля, висящего у него на ремне через плечо, как будто подсмеивался над жалобами своего соседа, а третий то и дело с невероятною силою бил в цимбалы. Они так были довольны собою, что продолжали свою дикую музыку, когда толпа уже разошлась. Наконец, собрали свои медяки, взвалили имущество на спины и ушли. Чтобы узнать, где они живут, я прошел далеко за ними, до самого леса, и только тогда узнал, что они не живут нигде. Один сказал: — Поставить палатку?
— Нет, — отвечал другой, — ночь такая хорошая!
Третий подсчитывал выручку и говорил: — Эти люди не чувствуют музыки, а ихние женщины пляшут, словно медведи. К счастью, месяца не пройдет, как уж мы будем в Австрии; там народ лучше.
— Может быть, нам пойти в Испанию? Скоро осень, уедем от дождей, но глотки промочим все-таки, — сказал опять первый.
Я все запомнил, как видите. Потом они выпили по чашке водки и заснули, обратив лица к звездам. Я хотел было попросить, чтобы они меня взяли с собой и научили играть на их инструментах, но не посмел — потому, должно быть, что трудно бывает решиться на что-нибудь, а еще потому, что боялся, как бы меня не поймали прежде, чем я убегу из Франции».
Не слишком заинтересованный вид остальных трех товарищей заставил меня подумать, что этот малыш есть уже один из НЕПОНЯТЫХ. Я смотрел на него внимательно; в его взоре, в лице было что-то не по возрасту роковое: вообще это отталкивает симпатию, но мою — возбуждало; одно мгновение у меня была даже странная мысль, что я мог бы обрести брата в незнакомом моем двойнике.
Солнце зашло. Настала торжественная ночь. Дети разошлись, каждый отправился бессознательно, смотря по обстоятельствам и случайностям, довершать свою участь, возмущать ближних, тяготеть к славе или к бесчестию.
Искушения, или Эрос, Плутос и Слава
Два великолепных Дьявола и не менее замечательная Дьяволица поднялись прошлой ночью по таинственной лестнице, благодаря которой Ад пользуется бессилием спящего человека и невидимо с ним общается. Они пришли и торжественно стали передо мной, держась прямо, как на эстраде. От всех троих исходил фосфорический свет, и они резко выделялись из ночной тьмы. Вид у них был столь гордый и властный, что я сперва принял их за настоящих богов.
Лицо первого Дьявола было полумужское, полуженское, а в линиях тела его была мягкость античных Вакхов. Его томные, неопределенно темного цвета глаза были похожи на фиалки, еще отягощенные крупными каплями дождя, а полураскрытые губы — на раскаленные курильницы, от которых исходил запах духов; и каждый раз, как он вздыхал, насекомые, пахнущие мускатом, вспыхивали, порхая в его горячем дыхании.
Вокруг его пурпурной туники обвивалась, как пояс, переливчатая змея, которая, подняв голову, томно обращала к нему огненные глаза свои. На живом поясе висели склянки, полные темных зелий, сверкающие ножи и хирургические инструменты. В правой руке держал он еще одну склянку, с ярко-красной жидкостью и с ярлычком, на котором были написаны странные слова: «Пейте, сие есть кровь моя бальзам истинный». А в левой руке была у него скрипка, служащая, несомненно, для выражения его наслаждений и мук и для распространения его безумной заразы на ночных шабашах.
На нежных ногах его висело, влачась, по нескольку звеньев разорванной золотой цепи; они стесняли его движения; тогда он опускал глаза и тщеславно разглядывал ногти на пальцах ног, сверкающие и глянцевые, как хорошо отполированные камни.
Он смотрел на меня своими неисцелимо пронзающими глазами, источающими коварное очарование, и прельстительным голосом говорил: «Если ты хочешь, если ты хочешь, я сделаю тебя властителем душ, всякая живая плоть станет тебе послушней, чем глина послушна ваятелю, и ты познаешь неиссякаемое наслаждение терять себя, чтобы забываться в другом, и привлекать к себе души так, чтобы они сливались с твоею».
И я ответил ему: «Покорно благодарю! Мне нечего делать с этой оравой, которая стоит, конечно, не больше, чем мое бедное я. Хоть мне стыдно кое-что вспоминать — я не хочу забывать ничего; и даже если бы я не знал тебя, старый урод, — твои таинственные ножи, твои подозрительные склянки, цепи, которыми спутаны твои ноги, — все это знаки, достаточно ясно говорящие о неудобствах дружбы с тобой. Оставь свои дары у себя».
У второго Дьявола не было ни этого полутрагического, полусмеющегося выражения, ни этой прелестной вкрадчивости, ни нежной, благоухающей красоты. Это был огромный человек, с толстым безглазым лицом, его тяжелое брюхо свисало на ноги; вся кожа его была позолочена и разрисована, точно татуирована, множеством мелких движущихся картинок, изображающих многочисленные примеры мировой нищеты. Тут были чахлые человечки, удавившие сами себя; маленькие, исхудалые, гномы-уродцы, умоляющие глаза которых еще настойчивее выпрашивают милостыню, чем трясущиеся руки; были и старые матери, держащие недоносков у истощенных грудей. Было еще много другого.
Жирный Дьявол постукивал кулаком по огромному чреву — и оттуда доносился протяжный и гулкий звон металла, переходивший в стон многих человеческих голосов. И, бесстыдно показывая испорченные зубы, Дьявол смеялся раскатистым смехом, как смеются известные люди всех стран, когда они слишком хорошо пообедают.
И он сказал мне: «Я могу тебе дать то, что владеет всем, что покупает все, что заменяет все!» И он стукнул по своему чудовищному брюху, звонкий отголосок которого пояснил его грубую речь.
Я с отвращением отвернулся и отвечал: «Для своего блага я не нуждаюсь ни в чьей нищете; и я не хочу богатства, омраченного всеми страданиями, изображенными на твоей коже».
Что касается Дьяволицы, то я бы солгал, если бы не признался, что с первого взгляда нашел в ней некое странное обаяние. Чтобы пояснить это обаяние, всего лучше его сравнить с прелестью увядающих красавиц, которые больше уже не стареют и красота которых сохраняет волнующее очарование развалин. Она была и величественна, и неуклюжа, а ее обведенные синяками глаза все-таки сохраняли притягательную силу. Но всего больше поразила меня тайна ее голоса, который мне напомнил самые нежные контральто — и в то же время отчасти хрип глоток, непрестанно промываемых водкой.