Даже человек из общества и человек, занятый умственными трудами, нелегко избегает влияния этого народного празднества. Невольно вдыхают они свою долю беспечности. Лично я, как истинный парижанин, никогда не упускаю случая сделать смотр всем балаганам, пестреющим в дни таких празднеств.
Вот и теперь они изо всех сил соперничали друг с другом: они визжали, ревели, рычали. Это было месиво из криков, медного звона и хлопания фейерверков. Шуты и кривляки гримасничали своими загорелыми лицами, заскорузлыми от ветра, дождя и солнца; с развязностью актеров, уверенных в успехе, бросали они словца и шуточки, крепкие и тяжеловесные, как у мольеровских комиков. Геркулесы, гордые непомерностью своих членов, низколобые и плоскоголовые, как орангутанги, величественно растопыривались в своих трико, выстиранных накануне ввиду обстоятельств. Плясуньи, прекрасные, точно феи или принцессы, прыгали и порхали, озаренные фонарями, которые тысячи раз отражались в их юбках, сверкавших искрами.
Все превратилось в сплошной свет, пыль, гам, веселье, сумятицу; одни тратились, другие наживались — все с одинаковой радостью. Дети цеплялись за юбки матерей, выпрашивая какой-нибудь леденец, или вскарабкивались на плечи отцов, чтобы лучше видеть шарлатана, сияющего, как бог. И надо всем, побеждая все запахи, носился масляный чад, который был благовонным курением сего празднества.
В конце, в самом дальнем конце балаганного ряда, словно сам он, стыдясь, изгнал себя из всех этих великолепий, я увидел нищего паяца; горбатый, дряхлый, изнеможенный, развалина человека, он сидел, прислонясь к косяку своего жилища, более нищенского, чем жилище самого жалкого дикаря; два ряда сальных свечей слишком хорошо освещали это убожество.
Всюду веселье, нажива и кутерьма; всюду уверенность в куске хлеба на завтрашний день; всюду бешено кипит жизнь. Здесь — совершенная нищета, нищета, в довершение ужаса, наряженная в комические лохмотья, пестротою которых она обязана более необходимости, нежели искусству. Несчастный! Он не смеялся. Он не плакал, он не плясал, не махал руками и не кричал, никакой песни не пел он, ни веселой, ни заунывной; он не просил о помощи. Он был нем и недвижен. Он все отверг, от всего отрекся. Судьба его совершилась.
Но каким взглядом, глубоким и незабвенным, пробегал он по толпе, по огням, которых прибой останавливался в нескольких шагах от его отталкивающей нищеты! Я почувствовал, что мое горло сжато страшной рукой истерики, и мне казалось, что взор мой застлан теми стремительными слезами, которые не хотят вытечь.
Что делать? К чему спрашивать у несчастного всякие странные вещи, какие чудеса может он показать в этом зловонном сумраке, позади своего драного занавеса? Истинно говорю, я не осмеливался; и пусть причина моей робости вас заставит смеяться — признаюсь, что я побоялся его унизить. Наконец я решился положить мимоходом немного денег на одну из его досок; я надеялся, что он угадает мое намерение, вдруг неизвестно с чего нахлынувшая толпа людей унесла меня далеко от него.
И вот, возвращаясь оттуда, подавленный этим зрелищем, я все хотел разобраться в неожиданно испытанном страдании; и я подумал: «Это я видел прообраз старого литератора, пережившего то поколение, которое он так блистательно развлекал; прообраз старого поэта, без друзей, без семьи, без детей, который опустился от своей нищеты и от неблагодарности публики, к которому в его балаган забывчивая толпа не хочет больше ходить!»
Геройская смерть
Фанчулло был изумительный шут и почти принадлежал к числу друзей Принца. Но людей, по положению предназначенных для комического, роковым образом привлекают важные дела; и хотя может показаться странным, что идеи родины и свободы деспотически овладевают мозгом фигляра, все же Фанчулло в один прекрасный день примкнул к заговору, составленному несколькими недовольными дворянами.
Всюду существуют предатели, доносящие властям на тех беспокойных людей, которые хотят низвергать правителей и преобразовать общество, не спросясь его. Вышеупомянутые синьоры были арестованы и вместе с Фанчулло приговорены к смерти.
Я готов был думать, что Принц был разгневан, найдя своего любимого комедианта в числе восставших. Принц был не лучше и не хуже всякого другого; но чрезвычайная чувствительность во многих случаях делала его более жестоким и деспотическим, нежели все ему подобные. Страстный любитель искусств, впрочем, великолепный знаток, он был воистину ненасытен по части наслаждений. Довольно безразличный в отношении людей и нравственности, истинный художник сам по себе, он не знал более страшного врага, чем Скука; и необычайные усилия, которые он делал, чтобы укрыться от этого всемирного тирана или его победить, несомненно, снискали бы ему со стороны какого-нибудь сурового историка прозвание «чудовища», — если б в его владениях разрешалось писать что бы то ни было, не клонящееся к удовольствию или к изумлению, которое есть одна из самых изысканных форм удовольствия. Великим несчастьем этого Принца было то, что у него никогда не было поприща, довольно обширного для его гения. Бывают маленькие Нероны, которые задыхаются в слишком тесных границах; грядущие века никогда не узнают ни их имен, ни намерений. Непредусмотрительное Провидение дало нашему Принцу способности более обширные, нежели его владения.
Внезапно разнесся слух, что государь желает помиловать всех осужденных; источником этого слуха было объявление о большом представлении, во время которого Фанчулло должен был сыграть одну из своих коронных и лучших ролей и на котором, как говорили, будут присутствовать осужденные дворяне; поверхностные умы прибавляли, что это — явный знак великодушных намерений оскорбленного Принца.
Со стороны человека, равно причудливого как от природы, так и по умыслу, все было возможно: даже добродетель, даже милосердие, в особенности, если тут можно было обрести нежданные удовольствия. Но для тех, кто, подобно мне, имели возможность дальше проникнуть в глубину этой любопытной и больной души, бесконечно более вероятным казалось, что Принц хочет испытать цену сценическим дарованиям человека, присужденного к смерти. Он хотел воспользоваться случаем для психологического опыта, который мог стоить жизни, и проверить, до какого предела обыкновенные способности актера могут быть изменены исключительным положением, в котором он находится; кроме того, Принц хотел узнать, существует ли в его собственной душе некоторая склонность к милосердию. Этот вопрос так и не удалось выяснить.
Наконец, когда настал день представления, маленький двор развернул все свое великолепие, и тому, кто этого не видал, трудно себе представить, в каком блеске может явиться, ради истинного торжества, привилегированное сословие маленького государства с ограниченными средствами. Торжество не было истинное, и по волшебной роскоши, и по тому скрытому нравственному интересу, который был с ним сопряжен.
Синьор Фанчулло бывал особенно великолепен в немых или малословных ролях, которые часто бывают главными в тех феерических драмах, которых предмет — символическое изображение жизненной тайны. Он вышел на сцену тихонько и с совершенной непринужденностью, что способствовало укреплению доброты и прощения в сердцах благодарных зрителей.
Когда говорят о комедианте: «Хороший комедиант» — этим хотят сказать, что под маской действующего лица можно угадать комедианта, то есть искусство, работу, волю. Поэтому, если бы комедиант стал по отношению к действующему лицу тем, чем лучшие статуи античности, чудесно одушевленные, оживленные, движущиеся и глядящие, стали бы по отношению к общей и неясной идее красоты, — это был бы, конечно, случай исключительный и непредвиденный. Фанчулло в тот вечер был совершенной идеализацией, которую нельзя было не признать живой, правдивой, действительной. Этот шут ходил, двигался, смеялся, плакал, содрогался — с каким-то постоянным ореолом вокруг головы, ореолом, не видимым никому, но видимым мне; причудливым сплавом в нем смешивались лучи Искусства и слава Мученичества. С каким-то особым даром Фанчулло вносил нечто божественное и сверхъестественное в самые невероятные шутовства. Перо мое дрожит, и слезы неостывающего волнения навертываются у меня на глазах, когда я пытаюсь вам описать тот незабываемый вечер. Фанчулло доказал мне решительно, неопровержимо, что хмель Искусства, вернее всякого другого набрасывает покров на ужасы бездны; что гений может играть комедию на краю могилы — с веселием, которое не дает ему видеть могилу: ибо он всем существом пребывает в раю, исключающем всякую мысль о смерти и разложении.
Все зрители, как ни были пресыщены и легкомысленны, тотчас поддались всемогущей власти художника. Никто уже не думал о смерти, о горе, о казнях. Каждый беззаботно отдался разнообразию наслаждений, которые представляет великое и живое искусство. Взрывы веселия и восторга, точно долгие и мощные раскаты грома, то и дело сотрясали своды здания. Сам Князь, в упоении, присоединил свои рукоплескания к рукоплесканиям двора.
Однако для проницательного взгляда его упоение было не лишено какой-то примеси. Чувствовал ли он, что побеждена его власть деспота? Чувствовал ли, что унижено его искусство устрашать сердца и леденить умы? Показалось ли ему, что у него отнимают надежды и смеются над его ожиданиями? Такие предположения, не вполне доказанные, но и не вовсе недоказуемые, проносились в моем уме, когда я всматривался Принцу в лицо, на котором новая бледность все время ложилась на бледность, ему свойственную, как снег ложится на снег. Губы его сжимались все теснее, глаза сверкали внутренним огнем, похожим на огонь ревности или злопамятства, даже когда он, всем напоказ, рукоплескал талантам своего друга, странного шута, шутившего так хорошо со смертью. Вдруг я увидел, как Его Высочество наклонился к маленькому пажу, сидевшему сзади, и что-то сказал ему на ухо. Проказливая мордочка хорошенького ребенка озарилась улыбкой; потом он проворно вышел из княжеской ложи, как бы для того, чтобы исполнить спешное поручение.