– Можно купить велосипед. Или мопед.
– Не сейчас, – устало вздохнул Хасим.
В три часа дня я освободился и, как обычно, побрел к станции «Базилик де Сен-Дени». В вагоне я обычно стоял или садился на один из откидных сшрапоптепов, но в этот раз почему-то решил устроиться на жестких лавочках, которые стояли напротив друг друга, словно в кафе.
В окне я первым делом увидел свое отражение и черные синяки под глазами. Как у панды. И не только по цвету, но и по форме: сначала черные кольца, потом мешки, заполненные… Интересно чем? Жидкостью? Жизненным опытом? Между бровей лежали две глубокие морщины, а на лице росла густая борода, посеребренная на подбородке.
Мне нравилось смотреть на себя в зеркало и фантазировать. Я часто пытался представить себе, что ожидает в будущем этого красивого и необычного мужчину. На этот раз все было по-другому. Раньше я всегда видел в отражении молодого парня – того самого, что однажды велел мне уехать из родного города. Теперь мой двойник был намного старше: в изогнутой поверхности стекла его лицо казалось лицом шестидесятилетнего старика. Притом довольно потрепанного.
Я оглядел нутро вагона. У дверей, положив руку на верхний поручень, ехала девушка, с которой мы, кажется, уже когда-то встречались. Она подняла глаза и словно тоже меня узнала, только я не мог понять, кого именно: настоящего меня или того старика, что морщился в окне. Я почувствовал в ней что-то очень знакомое, и эта мысль вдруг пронзила меня, как электрический разряд. Я не мог пошевелиться.
Я думал о том, как каждый день тысячи женщин спускаются в метро и теряют себя в толпе. Я много раз это видел. Таких женщин больше не держит гравитация, и на короткий миг они способны превратиться в кого угодно. Потом они, конечно, возвращаются к свету и к своим настоящим жизням – или, по крайней мере, к тем жизням, которыми привыкли жить. Но в эти несколько минут, которые они проводят в поезде, они становятся кем-то другим. Из целой толпы безымянных женщин и девушек, которые встречались мне на мрачной Тринадцатой линии, по-настоящему запомнил я только эту. Глядя на нее, я ощущал необъяснимое одиночество.
И тут на секунду все неожиданно прояснилось. Я вспомнил, где видел ее раньше. Это была та самая девушка из фотоальбома Ханны.
Потом она отвернулась и посмотрела куда-то в другой конец вагона. На ней было платье из черного струящегося материала, который подчеркивал линию бедер, когда она наклонялась вперед, чтобы прочитать надпись на стене. Когда поезд качнуло, женщина слегка подалась в сторону, и я сумел разглядеть под тканью очертания пуговиц и какого-то ремешка вокруг бедер. У платья было высокое свободное горло. Под распахнутым пальто я заметил нитку бус и меховой шарф. Она смотрела в противоположную от меня сторону, на карту метро, и не могла знать, что я за ней наблюдаю. Я видел гладкость ее кожи, и грудь, и живот, и плавный изгиб мускулов на той руке, которая лежала на поручне. Ее лицо. И глаза. Такие глаза могли бы околдовать любого.
Больше она на меня не смотрела и, прижав к себе сумочку, выскочила на остановке. Я подождал несколько секунд и бросился за ней, услышав, как за моей спиной захлопнулись двери. Девушка сделала пересадку на «Площади Клиши», а потом еще одну – на станции «Шарль де Голль – Этуаль», ловко нырнув в один из подземных тоннелей, отделанных плиткой. Я едва успел вскочить следом за ней в вагон. Сколько полицейских боевиков я пересмотрел, но на технику слежки никогда не обращал особого внимания. Мне бы в тот момент очень пригодилась газета или хотя бы книга – чтобы прикрыть лицо.
Сразу за «Пасси» поезд выбрался из тоннеля на длинный открытый мост через реку. В небе медленно догорало зимнее солнце, но было еще светло. Где-то слева промелькнула Эйфелева башня, а справа в воде я заметил посудину типа угольной баржи. Вскоре объявили станцию «Бир-Акем», и женщина сошла. Остановка напомнила мне «Сталинград», с такой же высокой платформой и лестницей. Я следовал за незнакомкой, стараясь держать дистанцию примерно в десять метров. Вдруг я заметил, как она выбросила свой проездной билет и тот спикировал на ступени. Когда я подошел ближе, оказалось, что она сложила его в длину и под углом, чтобы получилась буква «V».
Спустившись, девушка повернула на юг и зашагала вдоль железнодорожной эстакады. Шла она довольно быстро (наверное, замерзла), слегка виляя бедрами; у нее были длинные ноги. Теперь идти за ней было проще, поскольку вдоль дороги стояли магазины. Если вдруг она обернется, я сделаю вид, что рассматриваю витрину – так всегда поступают полицейские в кино. Правда, на бульваре Гренель ничего интересного не продавали. Миновав кафе под большим красным козырьком с надписью «Житан», девушка повернула налево и вышла на узкую мощеную улицу. Вскоре я увидел фасад закрытого индийского ресторана, а рядом – чуть потрепанный темно-бордовый подъезд. Девушка ввела код на панели домофона и, крепко ухватившись за ручку, потянула дверь на себя. Наверное, я подошел к ней слишком близко: когда дверь начала закрываться, незнакомка выглянула из подъезда на улицу и поймала мой взгляд. Она не улыбалась, но и глаз не отводила.
Темно-бордовая дверь медленно закрывалась, и все это время девушка стояла в проеме, в своем черном платье с меховым воротником; у нее были ноги танцовщицы, а ступни оказались под углом, какой бывает на часах, когда те показывают без пяти два.
Еще минут сорок после случившегося я просто бродил по улицам. Оказалось, зимние дни в Париже вызывают совершенно особое чувство. Воздух – очень сырой и как бы заполняет тебя изнутри. Все вокруг выглядит недоступным, хотя, возможно, только для тех, у кого нет денег. В кафе «Житан» я мог бы позволить себе бутылку колы или чашечку эспрессо, но на plat du jour[26] с дополнительной порцией картошки мне бы не хватило. От идеи провести остаток дня в ресторанной духоте пришлось отказаться.
Может, дело было еще и в том, что все здания выглядели одинаково. Наверняка на то имелась причина, и Ханна могла бы рассказать мне обо всем, включая даты жизни архитектора. Но для большинства людей – таких, как я, которые не знают наизусть всю историю, – означало это только одно: живи ты хоть в самой богатой части Шестнадцатого или в самой затертой части Девятнадцатого, скорее всего у твоего дома будет черная крыша, облицовка из светлого камня, тяжелые парадные двери с кнопками домофона и балкончики на втором и пятом этажах. И дома эти никогда не будут слишком высокими, или слишком низкими, или широкими; нет, они спроектированы так, чтобы как раз помещаться в пространство между улицами. В моей медине все было совсем по-другому: старые дома кучковались как-то стихийно, и даже в Виль Нувель тебя не покидало чувство, что французы строили все наскоро и кое-как.
Но холодным зимним днем в Париже, когда садилось солнце… И клерки, и девочки-ассистентки из какого-нибудь дорогого магазина, и доктора, и школьники, и бедняки, которым едва хватало денег, чтобы заплатить аренду, – все они возвращались в один и тот же дом с современным лифтом, скользившим вдоль старинных пролетов лестницы. В каждой квартире лежал одинаковый паркет, в каждом коридоре пахло одинаковой едой. Когда ты спишь на полу у какой-нибудь Бако, на двадцать первом этаже какого-нибудь «Сараево», ты все что угодно отдашь, только бы обзавестись такой теплой недвижимостью. Как же мне хотелось принадлежать к тому кругу людей, что проживают в одном из этих округов, в одной из безликих квартир одного из этих безликих зданий. Но, с другой стороны, было что-то странное в городе, в котором две трети построек выглядят совершенно одинаково. Казалось бы, в такой ситуации ты рано или поздно захочешь перемен, захочешь приключений на стороне. Гуляя на холоде вдоль реки, я вдруг подумал, что всю эту парижскую архитектуру изобрели лишь для того, чтобы хранить секреты. Такое она производила впечатление.
Я шел вдоль железнодорожной эстакады; слева от меня шумела черная река. В голове все смешалось, и я никак не мог поверить, что встретил девушку-призрака со старинной черно-белой фотографии в самом обычном поезде парижского метро. Я уже не помнил, что увидел в отражении старика. В другой раз я бы об этом задумался, хотя бы на минуту-две. В любом случае в реальность я вернулся, увидев на причале памятник.
Передо мной стояла группа бронзовых фигур. На лицах у них застыло отчаяние. К тому моменту уже стемнело, поэтому деталей я разглядеть не мог, но, похоже, здесь собрались все поколения: родители с грудным ребенком, бабушка и дедушка с ребенком постарше, девочка с куклой в руках и молодая женщина – может, сестра, – которая прилегла, опершись о чемодан. Они выглядели как беженцы. Когда я подсветил их фонариком телефона, металл окрасился в зеленый цвет, и весь монумент приобрел грубоватые очертания, словно скульптору пришлось экономить на материале. На постаменте я прочитал надпись: «РЕСПУБЛИКА ФРАНЦИЯ. ПОСВЯЩАЕТСЯ ЖЕРТВАМ РАСИСТСКИХ И АНТИСЕМИТСКИХ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ И ПРЕСТУПЛЕНИЙ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ, СОВЕРШЕННЫХ ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ ТАК НАЗЫВАЕМОГО «ФРАНЦУЗСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА». 1940–1944 ГГ. МЫ НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ».
Перед словом «CRIMES[27]» стоял артикль «DES», но буква «И» отвалилась. Должен сказать, надпись меня озадачила. Я понимал, что в ней скрывалось какое-то важное послание, но язык был таким обтекаемым, словно тот, кто это написал, очень не хотел в чем-то сознаваться, но в итоге ему пришлось.
Трудно сказать, что обо мне думала Ханна. Скорее всего она презирала меня, потому что я был слишком юн. Но в то же время своих чувств она немного стыдилась, потому что я к тому же был африканцем. Пусть и не такое уж малочисленное, но все-таки меньшинство (когда с нами еще жила Сандрин, я рассказал им историю «черноногих», алжирцев, берберов и бедуинов). Может, Ханна хотела доказать самой себе, что у нее нет предрассудков по отношению к таким людям, как я, но ей с трудом удавалось скрыть ужас во взгляде каждый раз, когда я оставлял кроссовки в коридоре или того хуже – в гостиной. И все же порой я чувствовал, что ей нравится моя компания, иначе в ее странноватой жизни не было бы ничего, кроме прошл