Около семи в гостиную вышла домоправительница. Лет тридцати пяти, в черном вдовьем платье. «Для нас честь принимать в этом доме героев Франции», – сказала она. Зазвонил колокольчик, мы побрели в столовую и заняли наше место. Вокруг суетились молодые девушки-официантки в голубой форме – совсем не такие, как в Париже. Потом из кухни принесли суп и расставили его на столах. В один момент гости застучали ложками и стали есть. Элоди пинала меня под столом, но я старалась на нее не смотреть. Отец бросил что-то вроде: «Думал, они проявят больше уважения». Мы с Элоди весь ужин давились смешками, и, чтобы хоть как-то отвлечься, я рассматривала гостей.
Большинство взрослых были женаты, как и те, что жили с нами в городе. Я была уверена, что никогда не выйду замуж. Незаконнорожденная, да к тому же бедная и страшненькая. Какой мужчина захочет связать со мной жизнь? Никакой, пусть даже без лица. Может, в двенадцать лет о таких вещах думать рановато, но мы с моими сестрами думали об этом постоянно и сходились во мнении. Наши разговоры всегда сводились к одному. Бывало, мы сплетничали даже про Джина – мальчика, который разносил по нашему дому воду.
На следующее утро мама отвела нас с Элоди на пляж. Мы сидели под зонтиком, как вдруг к нам подошел тот самый мужчина без лица. Он приподнял шляпу и представился: Жером. Я так и не поняла, имя это или фамилия. Он пытался с нами заговорить, спрашивал, где мы живем. Мама не знала, куда смотреть, а я пригляделась и обнаружила, что один глаз у него почти нормальный. Даже приятный. А вот второй почти целиком затянут кожей.
Он спросил наши имена. Мама совсем разнервничалась, но не только из-за его внешности, но еще и потому, что он разговаривал с нами в отсутствие отца. К тому же не знаю как, но я сразу догадалась: в отличие от нас, месье Жером был совсем не бедным. Это нас тоже смущало. Потом Элоди зашептала что-то маме на ухо: оказалось, мужчина предложил ей прогуляться с ним вдоль берега.
Ничего удивительного. Хоть ей и было всего шестнадцать, выглядела моя сестра намного старше. Мы не знали, сколько лет месье Жерому, но большинству солдат в пансионате было около тридцати. Мужчина протянул Элоди руки и поднял ее с песка. Мать улыбнулась и помахала им вслед. Думаю, она была рада, что солдат наконец-то ушел.
На прощание Элоди скорчила мне рожицу. Она всегда была стройной, но с мощными икрами. Я увидела, как месье Жером выставил локоть, и моя сестра взяла его под руку. Я так ей завидовала. Именно тогда я впервые поняла про жизнь что-то очень важное: все может измениться в одночасье, стоит кому-нибудь протянуть тебе руку.
В тот вечер в пансионате давали рыбу. Дома мы ее никогда не ели. Мама спросила у отца, можно ли нам выпить немного вина. Сначала он не разрешал, но потом уступил. Мне вино не нравилось. Однажды Луизу угостил бокалом владелец нашего местного бара, и она оставила мне попробовать. Ей всегда давали что-нибудь бесплатно. Когда после ужина к нашему столику подошла официантка, чтобы забрать бутылку, оказалось, папа выпил всю.
Лежа в постели, мы с Элли шептались про месье Жерома. Сестра пожаловалась, что почти не понимала, что он говорит; она надеялась, что со временем станет легче. На следующий день снова стояла солнечная погода, и мы все вместе отправились на пляж. Отец одолжил у кого-то шерстяной купальный костюм, который доходил ему до колена на здоровой ноге, а на больной целиком прикрывал культю так, что края штанины свободно болтались. Он велел мне отвести его в воду.
Я скатала свои чулки и оставила их маме и Элли. У меня не было купального костюма, поэтому я осталась в своем обычном платье. Из-за костылей папа с трудом шел по песку. Когда мы добрались до гладкого берега – до того места, где разбивался прилив, – отцу стало еще труднее, его костыли постоянно проваливались в песок. Всю дорогу он подпрыгивал и жутко ругался. Наконец я довела его до воды. Папа был довольно хрупкого телосложения, совсем нетяжелый, но и я была очень маленькой. К тому же я впервые стояла в море и очень боялась. Вода была холодной, и повсюду плавали кусочки водорослей. Когда я завела отца поглубже, он налетел здоровой ногой на камень и чуть не упал.
Снова выругавшись, он сказал: «Надо пройти подальше. Чтобы культя доставала до воды. Так мне велел хирург: отмачивать ее в соленой воде». Мне нравилось идти по песку, но к тому моменту я уже насквозь промокла. К тому же мне не хотелось, чтобы меня унесло волнами в море.
Папино бедро упиралось в мое, а своими пальцами – очень сильными от работы на бойне – он впивался в мое предплечье. Когда море поднялось мне до талии, я поняла, что можно остановиться – папина культя теперь тоже доставала до воды.
«Поверни меня», – скомандовал он, и я кое-как развернула нас к пляжу. Мама и Эл од и махали нам, сидя под зонтиком. Отец задрал свободную руку и начал махать в ответ.
Он дрожал, и я сначала подумала, что он плачет. Над нами кричали чайки, и мне было очень страшно.
«Посмотри, как я тебе машу, – бормотал себе под нос папа. – Тупая шлюха. Смотри! Да-да, это я. Стою тут и машу, тупая ты шлюха».
Я поняла, что он не плачет, а смеется. Вдруг меня ударило волной и потащило дальше в море. Дно ушло из-под ног, я ухватилась за отца, и тот рухнул на меня сверху. Глотнув соленой воды, я кое-как поднялась и откашлялась. Отец беспомощно колотил руками и громко ругался, но встать на ноги не мог.
Вернув равновесие, я немного отдышалась и стала его поднимать. Наконец он вынырнул и смог принять вертикальное положение.
На следующий день ему помогала Элоди, и папа провел в море не меньше получаса, ни разу не упав. Элли очень разозлилась, когда мимо нашего зонтика снова прошел месье Жером, а она в тот момент возилась с отцом.
Мать сидела на песке и смотрела куда-то на горизонт. Она родилась в Оверни, и в семье у них было семеро детей. Когда ей стукнуло пятнадцать, отец отправил ее в Париж на поиски работы. До встречи с будущим мужем она жила в крошечной комнате для прислуги на последнем этаже огромного дома возле Восточного вокзала. Папа говорил, что тогда она почти все время голодала. Простая уборщица в дешевой гостинице. Она верила, что в лучшем мире ее спасет Иисус, а в этом – ее спас мой отец. Он женился на ней и забрал из каморки прислуги. Помню, во второй день папиного отпуска мы сидели с ней рядом и смотрели, как Элли помогает папе добраться до воды. Когда отец нам помахал, мама так обрадовалась, что едва не заплакала, и принялась махать в ответ. Я очень надеялась, что в тот момент папа не называл ее шлюхой.
В тот вечер я заметила, что он опять выпивал. У него раскраснелось лицо, и он казался очень грустным. Мы с Элли надели лучшие платья и расчесали к ужину волосы. В последний вечер нашего отпуска на горячее подавали свинину. Папе она не понравилась, и он стал жаловаться, что не может ее прожевать. Потом он подозвал к столику официантку в голубой форме и велел принести еще вина. Одну бутылку он уже выпил.
Когда подали десерт, к ужину вышла вдова и постучала кончиком ножа по стенке бокала. На ней было строгое черное платье. Она поздоровалась с гостями и сказала небольшую речь – о том, как рада принимать в своем пансионате настоящих героев Франции. Вдруг папа поднялся из-за стола и крикнул: «Если вы так рады, то почему не можете подать нормальную еду? Еду, которую по крайней мере можно жевать».
Ухватив с тарелки кусок свинины на кости, он стал размахивать им в воздухе. «Как, по-вашему, жевать такое человеку без рта?» – говорил он.
Потом, для наглядности, он решил показать гостям, как пуля пробивает человеческую кость. А потом добавил, что, если враг стреляет по тебе из пулемета, за первой пулей тут же прилетает вторая.
Вдова оправдывалась и заверяла гостей, что никого не хотела обидеть. Оказалось, она и сама потеряла на войне мужа и очень надеялась, что эта неделя получится особенной и памятной для всех.
Папа стал ее перекрикивать: «Неделя и правда особенная! Чего только не сделаешь, чтобы отвязаться от этих проклятых ветеранов! Лучше сразу от всех – одним махом!»
Услышав эти слова, вдова очень расстроилась. К нашему столу подошел какой-то незнакомый ветеран с достаточно легким ранением и попытался успокоить отца. Он положил руку ему на плечо, но папа ее отдернул и сказал, что когда он лежал среди мертвецов в Вердене, то мечтал выжить и оказаться однажды на праздничном обеде – но не среди калек, а рядом с красивыми женщинами.
С этими словами отец уселся обратно за стол.
Матильда Массон говорила с сочным парижским акцентом и куда быстрее, чем Жюльетт Лемар. Каждые несколько минут мне приходилось останавливать запись и переслушивать отдельные куски, но даже после этого я сомневалась, что поняла все правильно. Казалось, что Жюльетт долго репетировала свою речь, а в показаниях Матильды было что-то спонтанное, как будто ее совсем не волновало, что о ней подумают слушатели.
В Центре Жана Моллана имелось шесть аудиозаписей Массон, из которых я пока прослушала только первую. Поначалу я хотела пропустить вступительную часть и сразу перейти к ее рассказу про оккупацию, но в итоге решила прослушать все: если ее история и впрямь так хороша, как утверждали архивисты центра, мне стоит разобраться во всех деталях.
Я кликнула на второй файл.
Папе жилось нелегко. Работа на бойне очень его выматывала, и по вечерам у него болела культя. Вернувшись домой после долгой поездки на метро, он обычно снимал свою деревянную ногу и садился за стол прямо в рубашке. Мать в это время готовила ужин. Мы всегда ели мясо, потому что отцу на работе его продавали почти за бесценок. Он частенько приносил мешки с мясными обрезками и кормил весь наш дом.
Овдовевшая мадам Готье могла позволить себе лишь печеный цикорий с ломтиком сыра, если только папа не приносил ей кусочек рубца или что-то еще. Бедная старушка жила одной надеждой. Без десяти шесть, когда закрывался магазин неподалеку, она, пришаркивая, вылезала из своей квартиры и шла туда за продуктами с витрины – если хозяин собирался их выкидывать, он разрешал ей купить кое-что по дешевке. По пути домой она всегда задерживалась на первом этаже, возле нашей квартиры, и начинала звать свою кошку – так, чтобы мы слышали. Конечно, кошка никогда не приходила, зато мы сразу знали, что она стоит под дверью.