В час дня я отправилась в кафе по соседству и заказала дежурное блюдо. «Le dos de cabillaud, Madame f»[45] — спросил официант. «Bien sûr»[46], — ответила я. К рыбе я взяла бокал вина, чего никогда прежде не делала, если обедала одна. Хек оказался вкусным, но от вина у меня слегка поплыло перед глазами, поэтому я решила выпить чашку эспрессо. Я вернулась домой, чтобы поговорить с Тариком. Он запросто согласился помочь и с удовольствием взялся планировать нашу поездку на метро. «Никогда раньше не пользовался Седьмой добавочной!» – воскликнул он. Пока мы тряслись в поезде, я искоса наблюдала за перемещением карих глаз Тарика: он долго рассматривал свое вытянутое отражение в окне напротив, отвлекаясь лишь на рекламные афиши на остановках. Наверное, в этом не было ничего особенного, просто мальчишеский (или даже мужской) пунктик, но я завидовала такой самозабвенной погруженности в себя самого. Тарик либо наслаждался собственным отражением, либо размышлял об очередном способе получить удовольствие. Я же больше не умела видеть вещи такими, какие они есть. Все казалось взаимосвязанным, каждое событие было либо следствием, либо причиной другого, случившегося в прошлом, либо они имели общий смысл и значение. В моей голове все так или иначе сводилось к историческому процессу и ощущению утраты.
Я чувствовала, как за висками распухает знакомая головная боль: встреча с Матильдой не на штуку меня взволновала. К тому моменту я уже собрала достаточно материала, чтобы написать для Барбары Путнам черновой вариант статьи, а значит, волновалась не за результат работы. Голова болела от невыносимого чувства ответственности, которое я испытывала перед всеми этими женщинами. Мне предстояло выяснить произошедшее с Симоной и рассказать об этом людям, и только я могла простить Матильду, потому что только я знала обо всех смягчающих обстоятельствах той драмы. Но были ведь и другие героини: настоящие, как обожаемая мной Андре Боррель, и выдуманные, как Клемане. Моему беспокойному мозгу представлялось, что я могу искупить их смерть и подарить им шанс на условное перерождение в новой жизни.
На площади Фет – на Фестивальной площади – вопреки названию царила крайне угрюмая атмосфера. По периметру стояли бежевые панельные высотки с оранжевыми крышами; кое-где между ними торчали саженцы, огороженные сеткой. В центре площади – пирамида из грязного стекла, вокруг – небольшая пешеходная зона, а чуть в стороне – разбитая карусель.
– Боже, – спохватилась я. – Мы забыли купить Матильде цветы.
– Тут есть «Монопри». – Тарик кивнул куда-то вдаль.
– Нет, думаю, мы поищем что-нибудь получше.
На самом деле мне просто нужно было немного времени, чтобы собраться. С одной стороны площади располагался базар, на котором продавали всякую домашнюю утварь. Рядом я заметила цветочный магазин, и мы направились туда. В витрине стояли горшки с цветами и охапки пожухлых тюльпанов, но внутри я все-таки откопала кое-что посвежее и попросила перевязать букет ленточкой.
– Ты в порядке? – спросил Тарик, глядя, как я в растерянности перебираю монеты.
– Да, все нормально. Я хочу купить бутылку воды. Подержи, пожалуйста, букет.
Положившись на мобильный телефон Тарика, мы вскоре нашли здание, в котором жила Матильда, и зашли в подъезд. Внутри кое-как оштукатуренные стены серо-стального цвета напоминали больницу.
– Странно, что на двери нет кода, – сказала я, когда мы шли мимо почтовых ящиков к лифту.
– Он заработает позже, – ответил Тарик. – В «Олимпиадах» его включают в семь вечера.
Как же получилось, что этот мальчик знает больше меня? Вот такая уличная мудрость – мне еще учиться и учиться.
Лифт оказался больше, чем обычно: в отличие от типичной парижской постройки, в этом здании его предусмотрели на этапе проекта, а не втиснули кое-как позже. Громыхнув, двери распахнулись на двенадцатом этаже. Сверившись со схемой, мы повернули к квартире номер 1206. По дороге нам не встретилось ни одного окна; под низким потолком мигали желтые лампочки.
– Пришли, – объявил Тарик, показывая на номер квартиры возле серой двери.
Я уже подняла руку, но вдруг засомневалась.
– Что такое? – спросил Тарик, оторвавшись от экрана своего мобильника.
Ничего не ответив, я постучала. За дверью почти сразу послышалось шарканье, затем – стук замков и приглушенный звон цепочки. Судя по звуку, защита от незваных гостей была не слишком-то надежной. Когда хлипкая дверь наконец распахнулась, я стала искать глазами лицо хозяйки. Оно оказалось где-то внизу: голова Матильды Массон едва доставала до моего плеча. В ту секунду я вдруг увидела ее маленькой девочкой: она стояла в море, кое-как придерживая подол мокрого платья одной рукой и своего отца – другой.
– Проходите, проходите, – сказала она.
Мы послушались и зашли в комнату, обставленную старой коричневой мебелью, среди которой выделялась пара садовых стульев из пластика.
– Это вам. – Я протянула женщине букет.
Матильда ахнула – то ли от удивления, то ли в знак благодарности – и положила цветы на окошко в стене, за которым виднелась крошечная кухня. У окна, выходящего на площадь, стояла клетка с голубым волнистым попугайчиком. В квартире было тепло и душно.
Не дожидаясь вопросов, Матильда заговорила первой. По сравнению с записями ее голос звучал тоньше и резче. На мгновение у меня словно выбили почву из-под ног. Перед визитом я заготовила список вопросов: о ее самочувствии, о том, как она оказалась на площади Фет – по соседству с ее родным Бельвилем… Но старушка даже не предложила нам сесть и сходу обрушила на нас поток слов. Я по-прежнему рылась в сумке в поисках блокнота и ручки.
Матильда расположилась в кресле, которое, судя по всему, пережило саму оккупацию; правда, на подлокотнике лежал пульт, а чуть в стороне стоял небольшой телевизор. Поскольку сесть она мне так и не предложила, я устроилась на краю садового стула и легонько кивнула Тарику, чтобы он последовал моему примеру. Меня настолько завораживал сам факт физического присутствия Матильды, что я с трудом разбирала ее речь. Вдруг она прервалась и, взглянув на меня, спросила:
– Ты американка?
– Да, – ответила я.
– А что ты делаешь в Париже?
– Извините, я думала, что профессор Буш вам все объяснил. Я пишу главу для книги по истории. Она о женщинах, которые…
– Какое отношение она имеет к Америке?
– В общем-то никакого. Она про историю. Документальное свидетельство, которое будет интересно любому, кто…
– А он кто?
– Это мой коллега, Тарик. Я надеялась, что профессор…
– Он араб?
– Насколько мне известно, он родился в Северной Африке.
Матильда нахмурилась. На губах у нее лежал слой губной помады, под глазами – черная подводка. С таким макияжем она напоминала девушек из какого-нибудь ночного клуба в Веймаре.
Наконец напряжение спало.
– Мне нравятся арабы, – объявила Матильда, а потом добавила: – Месье Рашид ходит для меня по магазинам.
Я не решалась посмотреть на Тарика.
– В этот район съезжаются люди со всего мира, – продолжила женщина. – Есть даже французы, которые жили с нами по соседству, когда я была маленькой. Арабы – нормальные. А вот евреев я терпеть не могу, такие они…
– Мадам, – мне пришлось оборвать ее на полуслове. – Если не возражаете, я бы хотела задать вам кое-какие вопросы по поводу оккупации. И не могли бы вы говорить чуть помедленнее? У меня не очень хороший французский.
– Я думала, все американцы жирные.
– Нет, это не так. Возвращаясь к нашей теме… Вы не согласитесь ответить на несколько вопросов? Если помните, несколько лет назад вы давали показания для Центра Жана Моллана. Может, мы могли бы с этого начать?
– Я увидела объявление в газете и подумала, что смогу помочь. Мне было что рассказать. Люди столько наврали о прошлом.
– Я слушала ваши записи. У вас очень интересная история. Скажите, как ваши родители относились к немцам?
Я очень обрадовалась, видя, как Матильда на мгновение задумалась. Мне было стыдно за ее комментарии в адрес евреев, но не по личным причинам (в конце концов, у меня имелись достаточные представления об историческом контексте ситуации), а перед Тариком. Мне не хотелось, чтобы он плохо думал о «нас» – обо мне и Матильде.
– Мой отец ненавидел немцев. А матери они нравились. Особенно их зеленыя форма и выбритые затылки. Она была дурой. Там, где жила наша семья, немцев было немного. Они предпочитали кафе на Елисейских Полях. И Булонский лес. Они часто плавали там на лодках. Да зачем им было ходить на рю де Курой? У нас ведь не было ни одного приличного борделя.
Матильда разошлась. В основном она повторяла то, что я уже слышала, но мне не хотелось ее останавливать – вдруг попадется какая-нибудь жемчужина. Я пыталась наскоро записывать за ней в блокноте.
– …продуктовые карточки, но покупать на них было нечего. Так какой смысл в бумажке, по которой тебе полагается полбатона, если в булочной вообще нет хлеба?
– Почему вы остались в Париже? Многие тогда уезжали…
– Ты с ума сошла? У нас не было друзей в Бургундии! Не было загородного поместья! Мы были простые люди. Парижские простолюдины. Я и за городом была всего однажды. Когда я была ребенком, отец возил нас к морю. Поездку оплатила Французская ассоциация ветеранов, и мы…
Мне не хотелось, чтобы Матильда тратила силы на то, что я и так уже знала, поэтому я ее прервала:
– Вы говорили об этом в своих записях. А как вам кажется, кому в те четыре года приходилось труднее: мужчинам или женщинам?
– Конечно, мужчинам. Они все либо сидели по лагерям для военнопленных, либо уезжали работать в Германию. Мы же как жили до немцев, так и продолжали жить. Я по-прежнему работала на фабрике. Мне платили зарплату.
– Что вы думали о немцах? Лично вы?
– Они не доставляли мне неудобств. Молодых я даже жалела. Им все время было стыдно, они не знали, как себя вести. Но ближе к концу войны все изменилось. Вернувшись из России, они постарели. У них внутри что-то сломалось. Они ходили, словно призраки. Да… с немцами все было в порядке. А вот англичан мы ненавидели. Потому что из-за них война никак не кончалась. Ну, и евреев, конечно, тоже.