– Понимаю. Но как насчет…
– И русских. Проклятых большевиков. Разумеется, никто не хотел, чтобы они выиграли войну.
– А что насчет американцев? – не удержалась я.
– Про американцев мы ничего толком не знали, – ответила Матильда. – А потом, когда все кончилось, они вдруг высыпали на наши улицы с парадом.
– Хорошо. Теперь, если не возражаете, я хотела бы спросить вас об Армане, вашем женихе, и о том, как он помогал Сопротивлению.
– Я что же, и о нем рассказывала? В тех записях?
– Да. Вы довольно долго говорили об Армане и о том, как планировали выйти за него замуж. А потом вы упомянули одну встречу с вашей сестрой Луизой. Она рассказала вам, что Армана видели с другой женщиной, которая…
– Какая же сука. Грязная шлюха.
Слушая записи, я, конечно, обращала внимание на любовь Матильды к сквернословию. Однако почему-то очень удивилась, услышав эти грубые слова вживую, в маленькой квартире на двенадцатом этаже, на фоне чириканья волнистого попугайчика. Пока Матильда говорила, я вдруг вспомнила ее слова про то, что они с Арманом были любовниками: «Мы ведь с ним занимались сексом». Пытаясь сосредоточиться на монологе женщины, я нечаянно бросила взгляд на ее ноги в растянутых темно-коричневых колготках и ярко-голубых резиновых сабо. Я представила, как она раздвигала их перед Арманом… Может, они уединялись в квартире его родителей, пока тех не было дома. Или Луиза давала им ключи от одной из комнат над кафе «Виктор Гюго». А может, все происходило прямо на улице, за какими-нибудь кустами в Бют-Шомон. Взглянув на руки Матильды, жилистые, с синими венами, я представила, как они ласкали ее любовника – маленького Армана, который ничего не видел без своих очков. На мгновение мне стало стыдно за такие мысли, но потом я напомнила себе, что в исследовательской работе нет места стыду. Думать о подобных вещах – вполне нормально. История – не спектакль, она живая и происходит здесь и сейчас.
Матильда размахивала пятнистыми руками; в уголках ее губ белела подсохшая слюна. Когда я наконец решилась посмотреть на Тарика, тот сидел, уставившись в мобильный телефон. Вероятно, убивал каких-нибудь пришельцев или зомби.
– Мадам, не могли бы вы говорить помедленнее? Спасибо. Вы случайно не знаете, что случилось с Симоной после того, как вы донесли на нее префекту полиции?
– Полагаю, ее арестовали. Тогда постоянно кого-нибудь арестовывали.
– А что случилось с ней потом?
– Понятия не имею. Наверное, ее судили, а потом отправили в тюрьму.
– Во Франции? Или она попала в концлагерь? В Германии? В Польше?
– Откуда мне знать? Никто ведь мне не докладывал, правда?
– А что насчет Армана? Он знал о судьбе Симоны? Знал, что это вы ее выследили и сдали полиции?
– Я послала ему записку с предупреждением. Сказала, что его подружка попала в переплет и что ему теперь надо быть начеку. Но больше я его не видела.
– Никогда?
– Нет, как-то раз видела. Двадцать лет спустя. Он поседел и полысел. Шел по улице с маленьким ребенком. Девочкой лет десяти.
– Вы с ним заговорили?
– Нет. Когда он меня увидел, попытался перейти дорогу, а я прибавила шагу и вскочила в автобус. Мне не хотелось с ним разговаривать.
– Вы так и не вышли замуж?
– Нет.
– А что случилось с Луизой и Элоди?
– Элли уехала за город. Родила четверых детей, но я их почти не видела. Луиза уехала в Марсель с мужчиной, которого встретила по работе.
– Она вам писала?
– Лулу? – Кажется, впервые за все время нашего разговора Матильда улыбнулась. – Нет, она не умела писать. Но я как-то раз к ним ездила. Ее муж обо всем позаботился.
– И как она… как она устроилась?
– Они уехали в деревню. Усыновили маленького мальчика из Испании. Однажды они все вместе приезжали в Париж… Она совсем не изменилась. Мы пошли на танцы, все вчетвером. На Монмартр. Лулу заставила меня танцевать с ее мужем, а сама танцевала со своим испанским мальчиком. Помню, она сказала: «Ну же, дорогуша, потанцуй. Можешь одолжить у меня мужа, только обязательно его верни». А потом наклонилась ко мне и прошептала на ухо: «Как же долго я его искала!» Мы с ней расхохотались.
Заметив, что Матильда наконец расслабилась, я пробежала глазами длинный список вопросов и выбрала один:
– На ваш взгляд, как женщины справлялись во время оккупации? Каково главное отличие их опыта от мужского?
Формулировка неожиданно напомнила мне про школьные тесты по истории, и я залилась краской. Чего уж, могла бы еще добавить: «Приведите два примера».
Матильда фыркнула.
– Для таких людей, как мы, особой разницы не было. Когда ты беден, то просто делаешь то, что должен.
– Но если брать историю…
– Ты думаешь только о фабрике. О работе. И когда тебе наконец выпадет свободный денек. Но чаще всего мы думали, конечно, о еде.
Пока Матильда трещала о своем, я вдруг поняла, кого она мне напоминала: Арлетти, французскую актрису. Однажды профессор Путнам показала нам отрывок из одного фильма, чтобы мы поняли, как вели себя парижанки определенного типа, как они держались и разговаривали. Этот тип принято называть «parigot»[47]. Как и Арлетти, Матильда совсем не волновалась о справедливости, о том, что было правильно, а что – нет. Сложнейшая задача для любого историка – работать с живыми современниками, не понимающими смысла ими же пережитого. Хотя для меня в этой сложности заключалось и самое удивительное: как человек отмахивается от свидетельств, не совпадающих с его личным опытом. Голос Матильды постепенно слабел, и в какой-то момент она начала ерзать в кресле. Я было подумала, что ей захотелось в туалет, но даже если так, она вряд ли постеснялась бы об этом сказать.
Через несколько минут я нехотя поднялась и уже начала благодарить Матильду за помощь, как та вдруг заявила:
– Мне дали сто тысяч франков. За то, что я сдала ту грязную шлюху.
– Неужели?
– Я не просила денег. Когда я пришла в полицию, они велели мне подписать какую-то бумагу, а потом выдали конверт.
– Что вы сделали с деньгами?
– Купила Луизе шляпку. Еще часть отдала матери на продукты. А остаток перевела Французской ассоциации ветеранов. Они ведь оплатили нам отпуск, когда я была маленькой. На море.
– Очень благородно с вашей стороны, – подытожила я, обрадовавшись, что в конечном счете мы расстаемся на достойной ноте.
В ответ Матильда только фыркнула.
Я пожала ей руку, и мы наконец попрощались. На лестничной площадке я вдруг поняла, что не могу пошевелить левой ногой.
– Я застряла! – воскликнула я.
– Что такое? – перепугался Тарик.
Несколько секунд спустя моя нога все-таки оторвалась от ковролина. Оказалось, что, пока мы ждали лифта, я вляпалась ботинком в кусок жвачки.
Из подъезда мы вышли в теплый весенний вечер.
– До чего же похабная старушенция, – заметил Тарик.
– Кое-что я так и не разобрала.
– Я тоже. – Парень кивнул и, когда мы завернули в сторону метро, добавил: – Не переживай. Все тут.
– В каком смысле?
– Я все записал на телефон.
Глава 15Площадь Фет
Накануне нашей встречи с Клемане я так разволновался, что совсем не спал, да и вообще толком делать ничего не мог. Правда, мне удалось поговорить с Хасимом, и я объяснил ему, что больше на работу не приду. Сначала он на меня кричал, но потом успокоился.
– На что же ты будешь жить?
– Я отложил немного денег. Думаю, что скоро поеду домой.
– Ладно, мальчик мой. Если надумаешь вернуться в Париж, ты знаешь, где нас искать. Джамаль передает тебе привет.
– И ему тоже привет.
В конечном счете Хасим оказался не таким уж плохим парнем. Он, конечно, боялся властей, но это потому, что его бизнес был не совсем легальным – наверное, он не платил каких-то налогов. Но в остальном он вел себя как самый настоящий законопослушный гражданин, который просто надеется, что рано или поздно от него все отстанут. Тем временем от Джамаля мне остался приличный запас травки: одной крошечной порции мне хватало, чтобы хорошенько накуриться часа на три. Пока я размышлял, чем бы занять свободное время до вторника, Ханна вдруг попросила меня помочь: она хотела, чтобы мы вместе съездили к какой-то старухе по имени Матильда.
Она жила в отличном районе. Ехать туда нам предстояло по Седьмой добавочной, на которой я, к слову, давно мечтал прокатиться. Честно говоря, опыт оказался не слишком приятным. В грязных вагонах стояли оранжевые сиденья, и никто не объявлял названия станций, поэтому все время приходилось быть начеку. На нашей остановке, на «Площади Фет», все оказалось таким же оранжевым, даже лавочки – по крайней мере те, на которых не валялись спящие clochards, то есть бомжи. По словам Виктора Гюго, так их прозвали за то, что когда-то они побирались на рынке в Ле-Аль: они приходили туда к самому закрытию, когда уже раздавался звон колокола (по-французски – «cloche»), и выпрашивали у торговцев еду, которую те не сумели продать и собирались выкинуть. Ну и ну. Кажется, я действительно начинал что-то узнавать про Париж. При случае смогу рассказать отцу какой-нибудь интересный факт из истории.
В любом случае мы приехали и вышли из метро на площадь. Там было все необходимое: несколько панельных башен, лавочки со всякой дешевой всячиной, огромный «Монопри» и какая-то забегаловка с бургерами. Не хватало, пожалуй, только «Фланча». Лифт в подъезде ехал очень быстро, а из квартиры открывался потрясающий вид на город.
Ханна в тот день была слегка не в себе. Я заметил, как она порылась в сумке и вытащила оттуда таблетку, а когда мы зашли в цветочный магазин, проглотила ее, запив из маленькой бутылки «Виттель». Я решил, что лучше ни о чем не спрашивать. Однажды при похожих обстоятельствах я спросил свою мачеху, все ли с ней в порядке, и в ответ получил двадцатиминутную лекцию о том, почему нельзя лезть в чужие дела.
На Ханну было больно смотреть. Словно она вела какую-то викторину на телевидении, но старушка не желала играть по правилам. Она просто говорила. Когда я заметил, что моя хозяйка с трудом поспевает за ее рассказом, я включил на телефоне запись. Ханна пыталась выбить из старухи ответы по существу, но та гнула свое. Думаю, Ханне хотелось услышать какое-то взвешенное мнение относительно прошлого в целом, но Матильда не видела общей картины: только отдельные поступки, которые она совершала изо дня в день. Вряд ли она делала это нарочно, скорее по незнанию. Она и в школу наверняка не ходила. А если и ходила, то очень давно и теперь уж точно обо всем позабыла.