И вот еще что: в речи Матильды то и дело проскакивали мерзкие словечки. Наверное, когда стареешь, тебе становится наплевать на чувства окружающих. А возможно, она просто тронулась умом – в ее возрасте это не редкость. К счастью, Ханна не обращала на грубость Матильды внимания. Не знаю, как по мне, она совсем неплохо устроилась: месье Рашид приносил ей продукты, в клетке щебетала птица, а в гостиной напротив кресла стоял телевизор. Если так выглядит старость, я ничего не имею против старости.
На следующий день Ханна захотела послушать запись с моего телефона. Мы устроились в гостиной. Время от времени я нажимал на паузу и перематывал назад, чтобы убедить Ханну, что мы все правильно поняли, или потому что с первого раза я не все расслышал.
Наконец мы добрались до того места, где Матильда рассказывала про своего парня Армана и женщину, с которой тот состоял в какой-то ячейке Сопротивления. Звали ее Симоной. Я начал переводить, и вот что у меня получалось: «Я с ума сходила только от одной мысли, что эта шлюха сосет ему член. А член у него был замечательный: твердый и такой приятный на вкус. Но только мне разрешалось его сосать и ласкать ему яйца. Он плакал от удовольствия. Когда я наклонялась, он вылизывал мне…»
– Боже мой, Тарик. Остановись. Она и правда все это сказала?
– Да.
Ханна побагровела от стыда.
– Наверное, она просто ревновала, – сказал я.
– Что-то вроде того! – Моя хозяйка расхохоталась.
Я продолжил:
– Не знаю, может, «член» – не самое удачное слово. Например, у нас дома говорят «зиб».
– Да, пожалуй, ты прав. Там еще много?
– Прилично.
Мне оставалось только надеяться, что в телефоне в какой-то момент закончится память. С этой мыслью я снова включил запись. Матильда говорила: «По ночам я лежала в постели и представляла ее…» Я снова нажал на паузу и сказал:
– Не уверен насчет последнего слова.
– Какого? Я не расслышала.
– «Chatte»[48]. – Ну и ну. Может, в твоем языке найдется что-то более подходящее?
– Что ж. Пожалуй, можно заменить на «кук».
Я продолжил: «…ее гнилой волосатый кук… и как он трахал ее в…»
– Тут, наверное, придется так и сказать: chatte. Ну, или снова кук.
Прослушав еще немного, я вновь остановился.
– Боюсь, дальше – одни грубости.
– Например? Обрисуй в общих чертах.
– Думаю, что в книге такое писать нельзя.
– Даже если так, мне не хочется быть ханжой.
Меня потихоньку прошибал пот.
– Ну, сначала она говорит про груди Симоны. А потом про ее… заднюю часть. Она постоянно сравнивает ее со свиньей и называет merde[49], и еще… хм… честно говоря, я и сам не все понимаю.
Неправда. На самом деле я все прекрасно понимал, просто не хотел переводить. Старушка Матильда была не слишком высокого мнения о Симоне. В каком-то смысле я даже восхищался ее страстью, и все же иногда она говорила такое. Просто кошмар.
Наконец, Ханна встала из-за стола и объявила:
– Ладно. Думаю, общий смысл мы уловили. Прокрути поближе к концу. Там, где она рассказывает, как сдала Симону в полицию. Кажется, я не все поняла. Зачем она потом опять пошла к полицейским?
Вот она, самая страшная часть. Куда хуже куска про секс и даже того момента, когда Матильда называет Армана «un vrai petit con»[50] (я попытался объяснить Ханне, что слово «сои» в данном случае – не обязательно синоним кука и «chatte», но, вполне возможно, просто «мерзавец»). Мне показалось, что моя хозяйка переживала за репутацию Матильды, почему-то она ей очень нравилась. Разумеется, не потому что та была хорошим человеком. Нет, Ханна воспринимала ее как редкую находку, что-то вроде ценного образца. А может, все сводилось к тому, что она – женщина, а женщинам всегда живется нелегко. Отыскав нужный момент, я снова включил запись: «Оказалось, полицейские заплатили мне не все. По правилам, мне полагалось больше денег. Маршал Петен в то время часто обращался к народу и просил каждого, даже школьников, сразу обо всем докладывать. Но я понятия не имела, что мне причитались какие-то деньги. А потом пришла на фабрику, стала обсуждать с другими девочками, и те сказали, что в полиции меня надули».
– Неужели это все? – удивилась Ханна.
– Пока нет.
Нужный фрагмент нашелся в самом конце. К тому моменту Матильда уже порядком выдохлась и начала хрипеть, однако речь ее по-прежнему звучала достаточно внятно. Она сказала:
– С тех пор всякий раз, как я сдавала кого-нибудь в полицию, я первым делом внимательно пересчитывала деньги.
Ханна попросила меня выключить запись, ушла к себе в комнату и закрыла дверь.
В назначенный день я стоял у подъезда Клемане. Беда была в том, что я по-прежнему не знал кода, и надеяться, что я снова подберу четыре правильные цифры наугад, было глупо. Прогуливаясь по мощеной улице, я рассматривал фасад дома, ожидая увидеть какой-то знак или сигнальный огонек, хотя прекрасно отдавал себе отчет, что окна девушки выходят во внутренний двор и ждать мне нечего. Нащупав в кармане пакетик превосходной травки Джамаля, я в очередной раз пожалел, что при мне нет моей любимой себси — маленькой трубочки, через которую я обычно курил дома в Марокко. Я скрутил косяк и по-быстрому его спалил – благо на мощеной улице не было ни души, и никто бы ничего не унюхал.
Скоро стукнуло шесть, и время нашей с Клемане встречи официально наступило. Я не опоздал и не перепутал адрес. Но кое-что не давало мне покоя: что я вообще здесь делаю? По всей вероятности, собираюсь провести время с женщиной, которая похожа на другую женщину, которую я, в свою очередь, однажды видел в каком-то старом фотоальбоме. Хорошо это или плохо? Стоит ли мне тратить теплый летний вечер вторника на подобные занятия? Хотя, конечно, вся эта история была немного сложнее. Тут скрывалась тайна, которую я непременно должен был разгадать. Мне казалось, что Клемане принадлежала к какому-то другому миру, закрытому и совершенно недоступному для меня, если только она сама не подарит мне ключ.
Я придавил окурок ногой и взглянул на свое отражение в витрине магазина, поворачиваясь то так, то сяк. Чем дольше я смотрел, тем старше становилось мое лицо. В какой-то момент мужчина напротив покачал головой, словно говоря: «Ну нет, мальчик, я тебе не верю. Неужели ты и правда это сделаешь?»
Услышав за спиной скрежет парадной двери, я развернулся и увидел на пороге Клемане. Затем Тарик перешел дорогу. Он приблизился к девушке, и та легонько поцеловала его в щеку.
Мне и раньше казалось, будто я наблюдаю за собой со стороны: сначала когда я разговаривал с отцом, потом – с мужчиной у «Сталинграда». Но оба раза все продолжалось не более двух-трех минут и ощущалось как полная смена перспективы, как переселение душ. Теперь же я постоянно то уходил, то снова возвращался в себя. И так продолжалось целый час.
Мы поднялись в квартиру, и Клемане усадила меня в то же самое кресло. Она предложила мне сигарету из коробки, а потом наклонилась и дала прикурить от настольной зажигалки. Затем отправилась на кухню и вернулась с мятным чаем, таким же горячим и сладким, как в первый раз.
– Через час мне нужно будет уйти, – сказала она, усаживаясь напротив. – Мне нужно кое с кем встретиться.
– Ты выглядишь взволнованной, – ответил Тарик.
Он использовал обращение «tu»: «Tu as l’air un peu inquiet».
– Наверное, мне не очень хочется идти. Такие встречи – это всегда тяжело. Как ты?
– Я рад, что снова оказался здесь.
– Чего ты хочешь? На самом деле?
– Просто побыть с тобой. Понаблюдать. Послушать. Может, ты снова что-нибудь мне расскажешь?
Улыбнувшись, женщина сняла с нижней губы листик сухого табака и ответила:
– Конечно.
– Я ходил в то место, о котором ты мне говорила. Драней. Туда, где они держали людей, прежде чем посадить их на поезда.
На самом деле я, конечно, там не был, даже близко. Я только видел фотографии, когда сидел за компьютером Ханны. Но мне хотелось, чтобы Клемане хорошо обо мне думала.
– Ты молодец. И как тебе?
Тарик никак не мог подобрать нужные слова.
– Если бы мне принадлежало здание напротив, отель «Вувре», – сказал наконец он, – я бы разрешил людям останавливаться у меня и не брал бы с них денег. Я бы дал им бинокли, чтобы они могли видеть своих детей или родителей, когда немцы сгоняли их во двор на перекличку. Они могли бы помахать им. Может, передать какое-то сообщение.
Клемане снова улыбнулась.
– Возможно.
– Расскажи мне о себе, – попросил Тарик.
В тусклом свете ламп клубился дым. Клемане наклонилась и взяла сигарету, а потом скинула туфли и положила ноги на стол.
Меня будто прибило к креслу. На улице я выкурил немного больше кифа, чем планировал, поэтому теперь не мог даже пальцем пошевелить. Я просто сидел и смотрел на Клемане: на ее длинные ноги, бледные икры и тень чуть выше, на то, как двигались ее руки, когда она разговаривала. Ее голос звучал прекрасной музыкой, напоминавшей о доме, которую словно бы воспроизводила лучшая стереосистема Парижа.
Когда ты такой накуренный, ты не можешь воспринимать чужую речь буквально, скорее как впечатление. То, что рассказала мне Клемане, я запомнил лишь урывками:
«…когда я была маленькой, я ходила в школу на рю де Вожирар. Моей учительницей была пожилая монашка, которая носила серую рясу, апостольник и очки. Со мной в классе училось очень много девочек, и иногда после обеда нас водили гулять в Люксембургский сад. Мы выстраивались в ряд, парами, и шагали вверх по рю де Вожирар. Улица такая длинная, что на дорогу нам требовалась целая вечность! Школа была католической, поэтому мы, как примерные девочки, знали по именам всех святых и соблюдали посты. Мой день проходил по расписанию. А дома меня ждали добрый отец и строгая мать. Вот так вот. Конечно, мне очень хотелось брата или сестренку, но, когда я спрашивала маму, она так грустно на меня смотрела, что было ясно: этого никогда не случится. Нам часто казалось, что наша жизнь чересчур идеальна. Нам хотелось, чтобы так было всегда. По пятницам мы спускались в кондитерскую и покупали там пирожные в сахарной глазури. По воскресеньям ходили на службу в огромную церковь, и я надевала новую шляпку. Потом соседи приглашали нас на обед; я помню распахнутые двери гостиной, через которые виднелась деревянная терраса. За столом всегда царило такое веселье, что даже моя мать смеялась. Но мне было страшно. Я боялась других стран. Войны. Боялась, что наши традиции исчезнут. Мы не были готовы к вторжению незнакомцев, к вторжению чужих идей, народов, богов».