– Что? Нет-нет. Нравится. Кстати, что мы едим?
– Какая-то утка. – Он взглянул в меню и добавил: – Утка «Питивье». Даже не знаю, что это. Тарт? Пирог? В любом случае довольно вкусно, правда?
– Очень. Я просто думаю… Мы так часто говорим, что нужно помнить прошлое. Нужно искупать ошибки тех, кто жил до нас. Учить молодое поколение, чтобы оно не наступало на те же грабли. Но вдруг все это не более чем благонамеренная болтовня?
– Что ты имеешь в виду?
– Как бы лучше выразиться… Мы привыкли различать священную память о злодеянии и обыкновенную злобу, затаенную на обидчика. Но так ли они в действительности отличаются?
Глубоко вдохнув, Джулиан сказал:
– Думаю, тут все просто.
– Не уходи от вопроса.
– Я не ухожу. Еще совсем недавно сербы резали боснийских мусульман в отместку за то, что в 1380-каком-то году Османская империя победила их в битве на Косовом поле. В 1380 году! Да вся сербская идентичность построена вокруг мифа о Косовом поле. Не лучше ли было просто обо всем забыть? Вынашивать обиду на протяжении шестисот лет? Безумие!
– Согласна, – ответила я, чувствуя, как на меня снова накатывает усталость.
– Или взять, к примеру, битву за Галлипольский полуостров 1915 года. То, что случилось с войсками АНЗАКа[58] – произошло по вине австралийского правительства. В итоге день начала этой операции стал национальным праздником Австралии. Но вместе с тем сохранилась и обида на британских командиров. Во многом благодаря этой обиде австралийцы стали теми, кем стали. Хотя Британия потеряла в два раза больше людей, чем Австралия и Новая Зеландия, вместе взятые.
Испугавшись, что я вот-вот упущу все, чего с таким трудом добилась часом ранее, я опустила глаза, а потом вдруг поднялась из-за столика и сказала:
– Спасибо за чудесный вечер. Извини, но мне кажется, пора возвращаться домой.
Джулиан накрыл ладонью мое запястье.
– Прости меня. Я что… опять заболтался?
– Нет-нет. Я просто устала.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да. Просто устала. То, что я рассказала тебе раньше… Как камень с души.
– Погоди, я поймаю для тебя такси.
Я почти не видела Тарика с тех пор, как он устроил вечеринку в честь дня рождения. На следующий день он предложил отдать свою комнату Жасмин, которой до того приходилось делить постель со мной. Я согласилась и поблагодарила его за столь щедрое предложение. И Тарик сразу же куда-то испарился, сказав на прощание, что вернется в конце недели, когда моя подруга улетит обратно в Нью-Йорк.
В пьяном угаре вечеринки я не особенно задумалась о том, как сильно Тарик опозорился с генералом де Голлем. Сразу после этого он вышел в туалет, и разговор спокойно продолжился без его участия; вернулся он нескоро – бледный, как простыня. Но если подумать, кто я такая, чтобы его судить? На первом курсе у меня самой случались неловкости с участием месье де Голля. Правда, меня они лишь раззадорили, и я с упоением просиживала в библиотеке все свободное время. Но не потому, что свято верила в «любовь к знаниям», а потому, что боялась, как бы меня снова не разоблачили.
Нежелание смеяться над Тариком говорило о более глубоких, фундаментальных изменениях, которые происходили у меня в душе. Я не могла подобрать этому процессу подходящего определения, но ощущала некое… тектоническое волнение. Задумавшись об этом, я вздохнула. Теперь было уже поздно менять краеугольные жизненные установки. Меня ждала настоящая работа: разложить на столе все бумаги, составить план, писать, удалять и начинать заново. Так я наконец приступила к написанию главы.
Я услышала, как в двери повернулся ключ. Зайдя в гостиную, Тарик снял с плеча небольшой рюкзак.
– Ты в порядке? – спросила я. – Где ты был?
– Навещал одного старого друга. Китаянку, которая живет на двадцать первом этаже в «Олимпиадах». Жасмин уехала?
– Да, сегодня утром.
– Она мне понравилась.
– Я заметила.
Вновь сосредоточившись на работе, я вдруг поняла, что улыбаюсь. Тарик сходил в душ, а потом вернулся в гостиную с банкой колы. Когда он уселся на диван, я нехотя оторвалась от экрана компьютера и смерила его строгим взглядом поверх очков, но молодой человек даже глазом не моргнул.
– Славная получилась вечеринка, да? – сказал он.
– Да. Было хорошо.
– Мне понравились твои друзья.
– Спасибо.
– Значит, это был тот самый приятель, с которым ты все время ходишь на обед?
– Джулиан? Ну, не все время. Иногда.
– Но он не твой парень, так?
– Нет. Я ведь тебе уже говорила.
– И он водит тебя по ресторанам?
– Он все время пытается за меня заплатить, если ты об этом.
– И о чем же вы разговариваете, когда встречаетесь?
– Почему ты спрашиваешь?
– Просто интересно. Я видел, как он… на тебя смотрит.
– Чаще всего мы обсуждаем мою работу.
– И все?
– Ну, на днях я рассказала ему… кое-что более личное. Но в основном мы говорим о прошлом. Кстати, он провел собственное исследование в моей области. И даже сделал несколько интересных предложений.
– То есть он тоже исследователь?
– В каком-то смысле.
– А он с тобой заигрывает?
– Боже, конечно нет, – рассмеялась я. – У нас совсем не такие отношения. Он – типичный британец, который постоянно говорит либо о пабах, либо о чае.
Допив колу, Тарик сплющил пустую банку, и та неприятно взвизгнула.
– Как думаешь… смеется ли он над самим собой? От того, что ему все время приходится соответствовать каким-то твоим представлениям?
– Возможно. Но он все равно не… Слушай, ситуация намного сложнее, чем тебе кажется. Поверь мне. А теперь, если ты не возражаешь, мне нужно вернуться к работе…
– Правда? – спросил Тарик, поднимаясь с дивана.
– Что правда?
– Что все так сложно?
Я ничего не ответила и, опустив на глаза очки, вернулась к аудиофайлу Матильды Массон.
В тот же вечер я получила е-мейл от Джулиана. В приложении я нашла поэму польской поэтессы Виславы Шимборской под названием «Конец и начало». Джулиан писал: «Вот что я пытался тебе объяснить в нашу последнюю встречу. Но у нее, конечно, получается намного лучше». В поэме говорилось о том, как после каждой войны и каждого зверства рано или поздно начинается рутинный процесс восстановления. Уцелевшие заново отстраивают сожженные мосты, хоронят мертвых. Жизнь продолжается. Пройдут годы, и лишь некоторые будут помнить истинную причину случившегося, а другие – начнут скучать при первом же упоминании тех событий. Поэма заканчивалась так:
Те, кто знал,
Что здесь произошло,
Должны уступить дорогу
Тем, кто почти ничего не знает.
И тем, кто знает и того меньше.
И даже тем, кто не знает ничего.
В траве, что выросла на месте
Причин и следствий,
Должен лежать хоть кто-то
С травинкой во рту
И смотреть на облака.
Хорошая поэма и к тому же, как мне показалось, довольно универсальная. И все же это не последнее слово. Прочитав ее, я только сильнее укрепилась в своем давнем желании съездить в Нацвейлер – концлагерь в Вогезах. Несмотря на то что в этом лагере держали только мужчин, я знала: именно там убили Андре Боррель и еще трех женщин – агентов УСО, которые спрыгнули на французскую землю с парашютами. На территории Франции не было других концлагерей, поэтому Нацвейлер представлял особенный интерес. К тому же мне очень хотелось отдать дань уважения Андре – женщине, которая была «примером для каждого из нас». Эта фраза, однажды сказанная в адрес Боррель, долгое время не давала мне покоя. Покопавшись в интернете, я узнала, что в Нацвейлер можно добраться из Страсбурга, хотя рядом не было ни железной дороги, ни автобусного маршрута. То есть мне пришлось бы арендовать машину.
Вечером того же дня я прибирала на столе, как вдруг мне на глаза попалась копия «Декабрьской ночи» Альфреда де Мюссе, которую я так и не перевела до конца. Я быстро дочитала до того места, на котором остановилась в прошлый раз: поэта повсюду преследовала загадочная фигура – не двойник, а скорее альтер эго. Эта фигура наблюдала за ним, когда он был ребенком, студентом, любовником и так далее. Иногда она являлась благодушным привидением, иногда – ужасным призраком; она сидела рядом, когда умирал его отец, и стала верным спутником в его путешествиях по Европе.
Следующая часть поэмы больше напоминала признание. В ней появлялось воспоминание о давно потерянной любви. Поэт лежит один в своей постели и думает о том, как когда-то в этой же самой постели его согревало тепло любимой. В память о ней он сохранил кое-какие сувениры: локоны волос, письма – и называл их «debris d’amour»[59]. Разглядывая эти реликвии, он вспоминал вечные клятвы, произнесенные одним далеким днем. «Слезы катились из его глаз, но очень скоро эти глаза не узнают собственных слез». В отсутствие двойника поэма приобрела совсем другое настроение и стала вдруг жестокой, поэтому я прекратила чтение и отложила текст в сторону. Мне оставалась только одна страница, и я решила, что переведу ее в поезде по дороге в Страсбург.
Ранним вечером следующего дня, чувствуя, что слишком засиделась дома (моя старенькая домоправительница-лионка называла это состояние «casaniere»[60]), я решила немного прогуляться по городу. Кажется, Джулиан однажды рассказывал, что альтер эго де Мюссе являлось к нему во время прогулок по саду Тюильри. Или он говорил про Люксембургский сад? Есть еще одна известная поэма – «Colloque sentimental»[61], написанная Полем Верленом. Ее сюжет вращается вокруг двух призраков – бывших любовников, которые встретились во «vieux pare, solitaire et glace»,