Томас, видимо, уловил свое имя, хотя я говорила по-польски. Он выглянул из-за иврит-немецкого словаря.
– Почему ты перестала рисовать с тех пор, как вы стали жить вместе? – тихо спросил Михал. – Ты видишь мир в цветах и контрастах, но вместо того чтобы рисовать картины, занимаешься икебаной, украшаешь мастерскую, делаешь себе очередной фантастический макияж. Все это очень красиво, но за счет чего-то другого, правда?
– Мастерская слишком мала для нас двоих. Я написала несколько картин, они лежат в спальне. Я тебе как-нибудь покажу.
– Я помню твои работы, очень неплохие.
– Может, кофе? – перешла я на французский.
– Потом, потом. – Ксавье закончил эскиз. – Теперь надо прибить к потолку эти кожаные ботинки с оторванной подметкой.
– Ну уж нет… старые ботинки над головой… Ты хочешь, чтобы мы спали в этом амбре? – запротестовал Михал.
– Мы еще и есть здесь будем. – Не обращая внимания на жалобы, Ксавье забрался на стремянку. – Через неделю я все уберу, – пообещал он, приколачивая бальные туфельки.
– Есть мы теперь будем редко, – сообщила я, тасуя карты. – Это не астрологический прогноз, просто деньги кончаются. Из того, что дал Томас, тысяча семьсот ушла на электричество и газ. Ужины по-итальянски – это недорого, если отказаться от кафе, хватит еще на неделю. Вместо того чтобы покупать недельный билет на метро, можно ходить пешком или пробивать в автобусе использованные талончики. Можно подождать, пока заплатят за твою скульптуру… Но к чему тратить сорок франков на пиво в Ле Мазе, если такое же «Экю» в магазине стоит семь? И зачем покупать специальный корм для крыс возле Нотр-Дам, они ведь сожрут все что угодно?
– Я не знал, что деньги кончаются. – Ксавье сел за стол. – Я люблю крысок, – принялся он осторожно убеждать удивленного Томаса, – они мне нравятся. В детстве после воскресной мессы мы с родителями гуляли вокруг Нотр-Дам. Родители обсуждали проповедь епископа или кардинала. Мы с сестрой кормили голубей. Нам не разрешали подходить к клумбам – они кишели крысами. Мне было запрещено их разглядывать: это, мол, отвратительные, грязные животные, которые разносят всякие болезни. А мне они казались более беззаботными и ловкими, чем глупые голуби. Крысы порой выхватывали из рук спящих в коляске младенцев леденцы, кусали друг друга за хвост, с веселым писком катались по земле. Я ставил ногу на цветник и, сделав вид, что завязываю шнурки, потихоньку кормил их. Родители не разрешали мне держать дома мышку или хомячка. Поэтому в соборе я прятал облатку под язык и скармливал крысам – ведь кардинал обещал, что вкусивший Тело Христово обретет вечную жизнь. Я ждал, что в один прекрасный день какая-нибудь крыса преобразится, и тогда родители ее полюбят: позволят взять с собой, и у меня появится настоящий друг. Если раньше я угощал крыс облатками, почему бы теперь не покупать им корм? Они умные, разбираются, где сухой хлеб, а где витаминно-протеиновая смесь. Ну ладно, раз нет денег, не будем покупать жратву для зверюшек, но ароматное медовое «Экю» имеет в Ле Мазе другой вкус, чем дома. Сидишь себе на втором этаже, попиваешь темное пиво, а самые классные парижские музыканты играют что-нибудь фантастическое. За окном улица, на которой в шестьдесят восьмом строили баррикады. Я же не заказываю кофе. У Ле Мазе свой вкус, и это вкус именно одиннадцатипроцентного «Экю». В пассаже Ле Мазе жил Дантон, представляете? Дантон, который вел народ к революции, пока его сосед не построил гильотину.
Безмятежно поигрывавший приборами Михал вдруг ойкнул и упал лицом в тарелку.
– Гильотина, топор, что угодно! – закричал он, пытаясь воткнуть себе в затылок нож и вилку. – Я больше не могу, покончите со мной!
– Ну что за модель мне досталась! – Ксавье намотал на руку волосы Михала, собираясь извлечь его голову из тарелки. – Сначала окурки, теперь патлы в блюде.
Томас отобрал у Михала нож и вилку.
– Что это с ним? – спросил он, вытирая салфеткой нож.
– Не видишь, что ли? – ехидничал Ксавье. – Баба его бросила. Дай салфетку, вытрем Михалику мордашку, а Шарлотточка подойдет наконец к этому чертову телефону.
Я сняла трубку, стаканы наполнились бордо и канелли.
– Алло? Да, ничего страшного, мы еще не спим, позвать мужа?
Михал успокоился, а Томас попытался предложить библейскую интерпретацию сего жеста отчаяния:
– Голова на блюде… Ты решил изобразить Иоанна Крестителя, занимающегося самообслуживанием?
– Боже мой, Михал в роли Иоанна Крестителя. Можно подумать, что он первый теряет голову из-за женщины. Томас, передай мне, пожалуйста, трубку. Да, слушаю, это Ксавье Буало. Конечно, через две недели… четыре тысячи франков… разумеется, на ваше имя. Спокойной ночи. Что за вечер! – Ксавье вновь занялся ботинком.
– У нас долги? – уточнил с подиума Михал.
– Можно сказать и так. – Одним ударом молотка Ксавье прибил к потолку позолоченную босоножку. – Мы задолжали квартплату за два месяца. И почему этому ростовщику понадобилось звонить именно сегодня?
Я поднялась на подиум, закутала Михала пледом и легла рядом. Мы разглядывали инсталляцию.
– Надо что-нибудь придумать, – захлопнул словарь Томас. – Где-то заработать деньги.
– Надо, – согласился Ксавье.
Швейцарец отыскал в блокноте серую визитку и набрал номер:
– Добрый вечер, Милан. Это Томас… Спасибо, нормально, а ты?… Ты тут как-то в библиотеке упоминал, что требуются люди на раскопки. Найдется место для трех человек?… Нет, не добровольцами, за деньги, по контракту… Спасибо, привет Эмануэль. – Томас улыбнулся и положил трубку. – Практически готово, Милан завтра перезвонит.
Мы не разделяли энтузиазма швейцарца.
– Что за раскопки? – спросила я.
– Недалеко от Парижа, на Марне американцы строят Диснейленд, так там благодаря этому открыли галло-романское поселение. Отличная работа: еда и ночлег за их счет, платят две тысячи в неделю. Ты, Шарлотта, не поедешь, махать лопатой – это не для тебя. Особенно после окончания сезона, когда начинаются заморозки.
– Я тоже остаюсь в Париже, – предупредил Ксавье. – Мне надо закончить инсталляцию.
– Ты сможешь ее продать? – Томас что-то подсчитывал в уме.
– Вряд ли. Будь ботинки из дерева, мрамора или даже бетона – тогда конечно, но такие, настоящие, никто не купит. Я думал, инсталляция подойдет для какой-нибудь часовни в современном стиле. Твердил священникам, парижским и провинциальным, что эти ботинки – метафора, что, глядя на мою работу, живее представляешь возносящихся над нашими головами ангелов, их ноги в сандалиях или калошах. Прихожанин заглядывает снизу в ботинок с оторванной подметкой, а там пустота, ничего не видно, ведь ангел незрим, и его нога тоже – подобно общению святых.
– Разве что попадется Ангел Materiel,[13] – захихикал под своим пледом Михал.
– Я такого не знаю, – удивился Томас.
– Не важно, – махнул рукой Ксавье, привыкший к неожиданным идеям своей модели. – Я задумал эту инсталляцию год назад, когда помогал реставрировать версальский алтарь. Приходили туристы – осмотреть часовню, понаблюдать за нашей работой на лесах. Ангел, которому я как раз приклеивал нос, понравился одной маленькой девочке. Она сбегала за отцом, подвела к скульптуре и спросила, что делает этот чудесный ангел. Отец ответил, что ничего, это ведь ангел, а ангелы ничего не делают. Быть может, так оно и есть, потому что мой ангел с отреставрированным носом и в самом деле ничем не был занят. Чуть склонившийся в барочном полуобороте, он был очень красив – и всё. Тогда я подумал, что ангелы, наверное, все же что-то делают, просто это недоступно нашему зрению. Нужно их обуть, тогда мы увидим, как они бегают по нашим делам. Священники отказываются от моей инсталляции с ботинками, а в результате миллионы девочек воспитываются в убеждении, что ангел – это тот, кто ничего не делает.
– А ангел Михаил? – вспомнил Михал, уютно закутавшись в мой свитер.
– Архангел Михаил, – поправил его Томас, – не уверен, что нужно употреблять форму прошедшего времени. По-моему, он все еще борется с драконом. Вы видели хоть одну картину или скульптуру, изображающую убитое чудовище? Ослабевшее, раненое – да, но не мертвое. Архангел в рыцарских доспехах заносит над драконом меч или, облаченный в развевающиеся одежды, играючи пронзает бестию изящным копьем. Такое впечатление, что эта сцена длится уже так давно, что наскучила обоим.
– Как ты думаешь, когда он наконец убьет его? – поинтересовался Ксавье.
– Вероятно, когда начнется Апокалипсис.
– Апокалипсису незачем начинаться, – буркнул в ответ недовольный Михал. – Мир и так вполне апокалиптичен. Достаточно, чтобы все шло своим чередом.
– Может быть, – согласился Томас, не желая уходить от проблемы драконов и ангелов. – Меня не интересует версия битвы Ангела с драконом, которую предлагают алхимики. Там дракон символизирует четыре стихии: Воздух – ибо он крылат, Землю – поскольку впивается в нее своими когтями, Огонь – потому что выдыхает пламя, Воду – так как у него покрытый чешуей рыбий хвост. Дракона нужно победить, а не убить, тогда он откроет тайну клада, который стережет. Метафорическая борьба с собственной – темной, драконьей – природой, стремление ее одолеть, очистить с помощью алхимии и освободить сокровище, то есть душу. – Томас скрестил руки над головой. – Алхимики считали, что ангел и дракон живут внутри человека, в душе которого добро сплетается со злом. В этом поединке участвуют мысль, слово, каждый наш поступок. Мы согрешили – дракон подымает голову, совершили хороший поступок – ангел берет верх над бестией. Великое благо, что нам даны оба. Задумчивый ангел оберегает и нас, и дракона. Истинная битва – не та, что на иконах, – начинается тогда, когда дракон убегает от меча ангела, а мы, освободившись от зверя внутри, кажемся себе безгрешными, ангельски добрыми. Зло в других, во мраке… быть может, но что толку в этой уверенности, если, выбравшись из нашей тесной души, дракон вырастает до гигантских размеров, расправляет крылья и превращается в огнедышащего демона. В своей молитве я прошу ангела, чтобы он присматривал за гадиной во мне. Дракон бессмертен, убить его невозможно, так пусть же он сражается с ангелом моей души, чтобы мне самому не пришлось с ним бороться, когда он покинет меня и станет сильнее, чем я.