– Возможно, и смогу. Но тебе нельзя оставлять пульт управления.
– Я все равно пока ничего не могу здесь сделать.
– Он чертовски прав, – заметил Малкольм. – Пульт управления без электричества – это уже никакой не пульт управления…
– Ну, ладно, – согласился Малдун. – Давай попробуем. А то все это как-то не очень хорошо выглядит.
Лежа в постели, Малкольм пробурчал:
– Не очень хорошо выглядит – это еще слабо сказано. Все это похоже на настоящую катастрофу.
Ву сказал:
– Но рапторы погонятся за нами и перейдут к гостинице…
– Здесь мы все равно лучше защищены, – ответил Малкольм. – Так что давайте, приезжайте.
Рация отключилась. Малкольм закрыл глаза и постарался дышать помедленнее, экономя силы.
– Постарайтесь успокоиться, – попросила его Элли. – Не волнуйтесь…
– Вы поняли, о чем мы недавно говорили, – сказал Малкольм. – Обо всех этих попытках контроля… Мы говорили о западном мировоззрении, существующем уже пять сотен лет. Оно начало зарождаться в те времена, когда итальянская Флоренция была самым значимым городом в мире. Тогда основная идея науки, которая теперь стала основой современного мировосприятия, была еще совсем новой, захватывающе необычной – о том, что реальность объективна и рациональна и не зависит ни от верований человека, ни от его национальности. Это была многообещающая идея, которая давала надежду на будущее и позволяла отринуть всю старую средневековую систему взглядов, просуществовавшую много сотен лет. Средневековый мир с его феодальной политикой, религиозными догмами и ненавистническими суевериями разваливался на куски перед новой наукой. Но на самом деле так получилось только потому, что старый средневековый порядок больше не соответствовал существующим реалиям. Старые порядки не срабатывали ни в экономике, ни в интеллектуальной жизни – они не могли удовлетворить запросы нового, нарождающегося мира.
Малкольм закашлялся, потом снова продолжил:
– А теперь эта самая наука превратилась в систему верований, которой уже много сотен лет. И, как средневековая система до нее, наука уже не вполне соответствует потребностям нового, изменившегося мира. Наука набрала такую мощь, что уже стали очевидны ее практические ограничения. Но какими бы ни были достижения науки, миллиарды людей по-прежнему живут в одном маленьком мире, тесно связанные между собой множеством связей. И наука не может подсказать нам, что делать с этим миром или как в нем жить. Наука может построить ядерный реактор, но не может объяснить людям, что строить его не надо. Наука может создать пестициды, но не может убедить людей, что применять их нельзя. И все в мире начало загрязняться – вода, воздух, почва – из-за бездумного использования достижений науки. – Малкольм вздохнул: – Теперь это уже очевидно практически для каждого.
Он замолчал и долго лежал, закрыв глаза. Дыхание его было тяжелым и размеренным. Элли показалось, что он наконец заснул, но Малкольм вдруг снова присел на кровати.
– И в то же самое время наука утратила свою великую способность все объяснять. Со времен Ньютона и Декарта наука давала людям иллюзию полного контроля над природой. Считалось, что наука со временем может объяснить буквально все происходящее в окружающем нас мире – через постижение законов природы. Но в двадцатом столетии это убеждение развеялось раз и навсегда. Во-первых, принцип неопределенности Гейзенберга установил пределы тому, что мы можем узнать о субатомном пространстве. «Ну и что? – можете возразить вы. – Люди ведь не живут в субатомном пространстве, и кому какая разница, что там происходит? Практически это никак не влияет на нашу повседневную жизнь». Потом теорема Геделя установила такие же ограничения для математики – официального языка любой науки. Математики считали, что их язык несет в себе изначально заложенную особенную истинность, происходящую от законов логики. А теперь оказалось, что сама логика – понятие произвольное и неопределенное. Она вовсе не так абсолютна, как принято было считать раньше. А теория хаоса доказала, что вся наша каждодневная жизнь наполнена неопределенностью и непредсказуемостью. Это так же естественно, как внезапная буря с грозой, предугадать которую тоже невозможно. И вот теперь великая иллюзия всемогущества науки, иллюзия полного контроля разума над природой, которая господствовала несколько сотен лет, должна умереть – и случится это уже в нашем столетии. А вместе с ней отойдет и безоговорочная вера в науку, в право науки делать то, что она делает. Люди всегда верили: если науке пока еще что-то неизвестно, со временем она обязательно все постигнет. А теперь оказалось, что это далеко не так. Это только пустая похвальба ученых, свято верующих во всемогущество науки. Они и сами обмануты, они ошибаются искренне – как ребенок, который бесстрашно прыгает с крыши, искренне веря, что умеет летать.
– Ну, это уж слишком, – проронил Хаммонд, качая головой.
– Мы с вами – свидетели упадка и гибели научной эпохи. Наука, так же как все изжившие себя системы, самоуничтожается. Набрав огромную мощь, она оказывается не в состоянии совладать с этим могуществом. Потому что все сейчас происходит очень и очень быстро. Пятнадцать лет назад все сходили с ума по атомной бомбе. Вот это было настоящее могущество! Никто тогда больше ни о чем не думал. И вот, всего через десять лет после атомной бомбы, мы получаем новую могущественную силу – генетику. А генетика на самом деле гораздо могущественнее атомной бомбы. И она может попасть в руки кому угодно. Ее продукты попадают в комплект принадлежностей садовника. В школьную лабораторию, где дети учатся ставить всякие опыты. В дешевые лаборатории всяческих террористов и политических диктаторов. И у каждого, кому попадет в руки такая мощь, должен возникнуть естественный вопрос: «Что я буду делать с таким могуществом?» А это, пожалуй, единственный вопрос, на который современная наука не может ответить.
– И что же теперь будет? – спросила Элли.
Малкольм пожал плечами:
– Изменения.
– Но какие изменения?
– Все крупные изменения в чем-то подобны смерти, – ответил Ян Малкольм. – Пока это не случится, невозможно узнать, что будет после.
Он замолчал и снова закрыл глаза.
– Бедняга… – пробормотал Хаммонд.
Малкольм вздохнул:
– Вы хоть немножко понимаете, насколько мало шансов у вас или у любого другого из нас выбраться с этого острова живыми?
Шестое повторение
Восстановление системы оказывается невозможным.
Возвращение
Электромотор мерно жужжал, машина быстро неслась вперед по темному подземному тоннелю. Грант сидел за рулем и правил, опустив одну ногу на пол. Тоннель был очень однообразным, только иногда наверху попадались отверстия воздуховодов. Эти отверстия, очевидно, были прикрыты козырьками, чтобы внутрь не попадала дождевая вода, поэтому через них в тоннель проникало очень мало света. И все же Грант во многих местах замечал белые кучки испражнений животных. В тоннеле определенно бывало очень много животных.
Примостившись рядом с ним на переднем сиденье, Лекс посветила фонариком назад, туда, где лежал усыпленный велоцираптор, и спросила:
– А почему он так тяжело дышит?
– Потому что я выстрелил в него дротиком с транквилизатором.
– А он не умрет?
– Надеюсь, нет.
– А зачем мы везем его с собой?
– Чтобы доказать людям на базе, что динозавры действительно размножаются на воле, – сказал Грант.
– Почему вы так уверены, что они размножаются?
– Потому, что этот рапторчик очень молодой, – ответил Грант. – И потому, что это динозавровый мальчик.
– Да ну? – Лекс принялась с интересом рассматривать сонное животное, освещая его фонариком.
– Да. Посмотрела? А теперь, пожалуйста, свети вперед, на дорогу, хорошо? – Грант протянул руку к девочке, показывая ей часы: – Сколько сейчас времени, видишь?
– Десять часов пятнадцать минут.
– Хорошо.
Тим сказал:
– Значит, у нас осталось всего сорок пять минут на то, чтобы связаться с кораблем.
– Мы уже почти приехали, – успокоил его Грант. – По моим прикидкам, мы сейчас подъезжаем к Гостевому центру. – Он еще сомневался в этом, но тут тоннель начал плавно подниматься, вынося их к поверхности земли, и…
– Ух ты! – воскликнул Тим.
Машина на огромной скорости вылетела из темноты тоннеля на яркий солнечный свет. В воздухе клубился легкий туман, частично скрывая очертания здания, которое возвышалось прямо перед ними. Но Грант с первого взгляда узнал главный корпус Гостевого центра. Они подъехали прямиком к воротам подземного гаража!
– Ура! Мы сделали это! Ура! – радостно завопила Лекс, подпрыгивая на сиденье. Грант завел машину в гараж. Возле одной из стен гаража он нашел пустые клетки для животных. Алан перенес маленького велоцираптора в клетку и поставил туда же посудину с водой. А потом все пошли вверх по лестнице на первый этаж Гостевого центра.
– Сейчас я съем гамбургер! И жареную курицу по-французски! И шоколадный молочный коктейль! И больше никаких динозавров! Ура! Ура! Ура!
Они дошли до вестибюля, открыли дверь.
И замерли на пороге.
Стеклянные двери главного входа в Гостевой центр были выбиты, по всему полу вестибюля валялись осколки стекла. В огромном холле клубился серовато-белый туман. Плакат с надписью «Когда миром правили динозавры» был наполовину сорван и, поскрипывая на ветру, болтался на одном гвозде. Громадный макет тираннозавра был перевернут набок и валялся на полу, растопырив лапы в воздухе и демонстрируя начинку из металлических распорок и пластиковых трубок. Снаружи через разбитые окна виднелись окутанные плотной завесой тумана заросли пальмовых деревьев – неясные тени в молочно-белом мареве.
Тим и Лекс, прижавшись друг к другу, стояли возле опустевшей конторки охранника. Грант схватился за валявшуюся на столе рацию и лихорадочно перебирал все каналы.