[46]. Когда-то был легок на подъем, а теперь вот четвертый год сидел на одном месте и никуда не хотел бы ехать. Да и возраст сказывался – как-никак, на седьмой десяток перевалило. В эту пору уже пора быть привязанным к одному месту.
Были у князя коллекции разных диковин – китайские вазы, где сквозь тончайший фарфор прорастали морские водоросли, серебряные кружки, из которых пили пиво чешские великие князья, голландские картины. А уж всякого оружия, привезенного князем из дальних стран, – не счесть.
Но очень грустил князь Василий, что не может он развернуться так, как вельможи во Франции. Ни парк тебе версальский на Москве разбить, ни фонтаны поставить. В бытность свою на дипломатической службе – во Франции ли, в Дании – навидался князь многих чудес. А уж как жили паны в Польше!
Одно хорошо – была у Василия Лукича такая власть, что и королям не снилась. Кто из европейских королей мог своей волей отправить благородного человека на плаху? Никто! А Василий Лукич мог!
Но все закончилось в одночасье. Вместо послушной царицы, что из лености ли, из трусости ли, вилась бы, как веревка в руках Василия Лукича (ну не считать же себе вровень двоюродных братьев?), получил князь великую остуду. Сидел он теперь и ждал, что явится к нему на дом гвардейский офицер и скажет – собирай, князь, манатки, езжай куда-нибудь в Соль Галицкую или в Великий Устюг. Месяц сидел князь в усадьбе, два сидел, но царского гонца все не было. И, когда наконец Василий Лукич уже решил, что пронесло, свершилось…
Ранним утром в княжеский парк ворвался верховой. Сметя грудью коня старика привратника, сержант лейб-гвардии Измайловского полка подскакал прямо к дверям дворца, спешился и гулко забухал ботфортом в створку:
– Гонец к его светлости! Открывай… твою мать…
Князь Василий, еще в халате, но уже проснувшийся, вышел из спальни и глянул вниз, в пролет лестницы. Дворецкий не осмелился держать гвардейца за дверью – иначе и дверь вынесет, – и сержант уже мерил шагами приемную. Сердце у немолодого уже князя заекало – как-то арест? Слуги, на всякий случай, попрятались, но гвардеец, хоть и выглядел совершенным невежей, особо не грубил – мебеля не крушил и морды никому не бил. Утешило еще, что сержант был один. Решили бы арестовывать – прислали бы человек трех-четырех, с каретой. Перекрестившись, Василий Лукич спустился вниз.
– Чего изволите? – спросил князь, пытаясь казаться небрежным. Хотя сердечко и продолжало екать, но форс держать нужно.
– Князь Василий Лукич Долгоруков! – чеканно отозвался измайловец. – По указанию Ее Императорского Величества, велено тебе собираться и отправляться на исправление должности сибирского губернатора. Вот, подорожная твоя.
Трясущимися руками князь развернул подорожную. Указано – из Москвы на Переславль-Залесский до Ярославля сухим путем, а далее Волгой до Казани. От Казани – до Тобольска.
– Ух, грехи наши тяжкие, – по-стариковски вздохнул князь. Уж лучше бы в деревню. Но губернатором сибирским – тоже ничего. Ссылка, конечно, но родич там уже не первый год сидит, не вякает. Спохватился:
– Так, господин сержант, сибирским губернатором мой родственник пребывает – князь Михаил Владимирыч, – умильно стянул морщины в улыбку князь Долгоруков, впервые в жизни назвав какого-то сержанта по званию, да еще и господином. Обычно-то хватало оклика – «Эй, ты!», чтобы гвардейцы подскакивали к его высокопревосходительству. Вспомнив, что князь Василий Владимирович пока еще фельдмаршал и президент Военной коллегии, сказал чуть строже:
– А господину генерал-фельдмаршалу Долгорукову известно, что родственника его в Сибирь отправляют?
– Ты, князь Василь Лукич, мне зубы не заговаривай, – сурово отозвался сержант. – У меня командир – гвардии полковник Бобылев, а над ним – токмо Ее Величество. Думаешь, государыня-царица перед твоим родичем – али еще перед кем – отчет держать обязана? Если тебя в Сибирь посылают, на губернаторство, стало быть, старого губернатора уже тоже куда-то послали.
– Да я так… – хотел было что-то сказать князь Долгоруков, но его намерение было пресечено измайловцем:
– Ты, Василь Лукич, лучше бы собираться начинал. Велено тебе до сегодняшнего вечера из Москвы отъехать. А не успеешь собраться – не обессудь. Придется мне нижних чинов брать да из Москвы на простых телегах вывозить.
– Да как же так? – всплеснул руками князь. – Да мне ить одних лишь постелей да книжных шкапов паковать – неделя уйдет. А хрусталя мои, что из Богемии привезены? А оружие аглицкое? Фарфор мейсеновский?
– Сам смотри, Василий Лукич… Сейчас я отъеду, а вечером вернусь. И не один, а солдатами. И телег у нас нет, окромя навозных… Радуйся, что тебя в губернаторы отправляют, а не в Березов, как родича твоего…
– А кого отправляют-то? – не удержался князь от вопроса.
Сержант, верно имевший специальные инструкции, хмыкнул:
– Когда надобно будет – тогда и узнаешь. Давай, князь, не мешкай…
С уходом гвардейца в доме Василия Лукича начался кавардак. Дворовые мужики спешно сколачивали ящики, девки набивали их соломой, чтобы уберечь хрупкое и недолговечное.
Сам хозяин, не съевший с утра ни крошки, пытался сортировать книги. Так и не решив – какие нужны, а что можно тут оставить (чай, хоть и ссылка, сибирское губернаторство, но имение не отберут!), плюнул и велел все перевязывать в ровные кипы и тащить в телеги. Надо бы, конечно, книги в рогожу обернуть, да уж где там…
Раздосадованный князь, прихватив с собой управляющего, пошел смотреть – как обстоят дела с упаковкой хрусталя и прочим. Вошел – и сердце прямо-таки обмерло. Прямо на его глазах Тимоха начал упихивать китайскую вазу – не ту, что с водорослями, а другую – но тоже редкую – в ящик с соломой.
Ящик был почти с чашу, ну, если и меньше, то самую малость, а холоп, от великого ли радения или от дурости, слегка нажал на горловину, пытаясь запихнуть драгоценное изделие династии Мин, отчего оно вдруг резко взорвалось…
– Ах ты, сволочь толстопятая, – в сердцах сказал князь. Кивнул управляющему: – Сто плетей…
Василий Лукич, присев на корточки, грустно взял осколок драгоценной чаши. Вот она, бренность… Делали это сокровище полтыщи лет назад, а тут какое-то мурло мужицкое раскокало.
Рассматривая чашу, князь обомлел – на сколе, где у всякого приличного фарфора должно быть гладко и ровно, явственно проступал шероховатый, неровный след.
– Merde! – по-французски выругался князь. Подумав, добавил: – Dégueulasse!
Дерьмом и сволочью Василий Лукич обозвал Августа Сильного, короля польского, курфюрста Саксонского, подарившего ему эту чашу. Конечно, не за красивые глазки, а за изрядную услугу. Август, взявший у Петра Алексеевича двадцать тысяч червонцев, отдавать долги не спешил. Да и неоткуда было. Князь Долгоруков не просто сумел отсрочить выплату долга, но и ополовинить его, убедив государя, что русское золото пойдет на благое дело. Признаться, князь рассчитывал лишь на «Белого орла», а получив к ордену еще и бесценную чашу, был на седьмом небе. Даже и не подумал тогда, откуда у нищего короля такое богатство? Сам Август, чтобы заполучить в свое собрание две вазы китайского фарфора, отдал за них ажно два полка солдат! А одну вазу подарил Василию Лукичу за важную услугу…
Золото, как это было в обычае у Августа, ушло на его бесчисленных баб, а сам Василий Лукич избежал наказания лишь потому, что нужен был государю в Дании.
М-да, подложил ему свинью курфюрст Саксонский, изрядный любитель фарфора[47]. Всучил подделку – и это взамен прощенных Петром Великим двадцати тысяч дукатов? Хотя что взять с Августа Саксонского, окромя внебрачных детей?
Князь загоревал. Ну как же так – делаешь людям добро, а они вон как… Некстати вспомнился еще и испанский посол герцог Лирийский. Ну подумаешь, взял он у герцога десять тыщ талеров, пообещав, что Россия не будет в союзе с Австрией и что поможет Испании в войне с Англией. Разве он виноват, что пройдоха Остерман сумел убедить государыню Екатерину не отправлять солдат на войну? И что высаживать десант в Англии, не имея кораблей, – глупо! Верно, англичане с французами заплатили Остерману побольше. А герцог, изобидившись на все и вся (а особенно на князя Долгорукова), растрезвонил по всей Европе, что князь Василий хорошо говорит на многих языках, но вместе с сим он очень любит взятки, не имеет ни чести, ни совести и способен на всё по корыстолюбию.
Из-за окна доносились вопли Тимошки. Ну, поорет да перестанет – через двадцать плетей сознание потеряет, а через пятьдесят вообще преставится.
Василий Лукич встрепенулся. Горевать сейчас некогда. Осенние дни короткие, надобно было еще и придумать – а на чем же все это добро вывезти? Октябрь месяц – самый тяжелый. Снега еще нет, стало быть, ехать придется на колесах. А когда поедешь, там и снег выпадет. Вот и думай…
Беда была еще и в том, что не было в московском имении Долгорукова потребного количества телег. Нужно было хотя бы десятка два, а было две – на одной конюхи вывозили навоз и возили сено, а на другой управляющий с поваром по Москве ездили. Ну зачем в московском поместье телеги, если все потребное для жизни мужики привозили? А как привозили, так и увозили. Были кареты – одна парадная, для выездов к императорам, да две дорожные. Но много ли увезешь на каретах? Да и лошадей не было. В конюшне стоял с десяток, а требовалось штук сорок. Если бы собираться не торопясь (ну, как положено), послал бы в имение, что под Переславль-Залесским, – за неделю бы все потребное было. Значит, нужно хотя бы добраться до имения, а там уж как-нибудь… Вот только на чем до него добраться?
Управляющий, пробежавшийся по ближайшим дворам, новость принес неутешительную – никто из соседей не желал ни одалживать, ни продавать ни телеги, ни лошадей. Мол, самим мало. Прознали, канальи, о беде! Ломовые извозчики – оброчные крестьяне из ближайших деревень – и те заломили несусветную цену – двадцать рублей с телеги! Да тут красная цена пять рублей! Эх, еще бы вчера за такое князь приказал бы батогами попотчевать, а сегодня… Повздыхав, Долгоруков велел платить…