– Видишь, сколько их? Но президент решения принять не может, если с ним другие члены коллегии не согласны. Не приняли решение – дело в Сенат переходит.
– Так ведь это и хорошо, – не понял Ломоносов. – Одна голова хорошо, а две лучше. Меньше глупостей наделают.
– Эх, Михайло. Глупостей что один, что трое могут понаделать. А когда глупость сразу десять человек натворили, кто отвечать будет?
Ломоносов, поразмыслив, кивнул.
– Прав ты, Василь Никитич. Получается, что когда все виновны, так никто и не виноват…
– Именно, Михайло ты мой Потапыч! Надобно, чтобы президент коллегии имел полную власть. Но! чтобы он за свои решения нес ответственность перед государем!
Коллежский регистратор хотел еще что-то сказать, но Татищев отмахнулся – на него уже напала зевота.
– Пойду-ка я спать, – сообщил Василий Никитич. Поднявшись, спросил: – Ты-то ведь опять всю ночь читать будешь? Спать-то когда будешь?
Этот вопрос хозяин задавал своему ученику уже давно, а что толку? Когда Михайло спал, не знал даже Аким. Старый холоп уже не выговаривал парню про трату свечей, благо тот закупил их впрок, лет на пять, а то и больше, потратив на то десять рублей из наградных денег.
А награду Михайло получил вот за что. Сказал ему как-то Василь Никитич, что с Монетного двора пропадают деньги. Вроде бы не так уж и много – сегодня недостача в десять рублев, завтра в пять, а послезавтра – в три. Не так чтобы большие деньги, а все равно – непорядок! Михайло Ломоносов, не поленившись, три дня торчал в конторе, бродил по мастерским, пытаясь определить – кто же ворует? Вроде бы во время работы надзор за мастерами строгий. Солдаты-сторожа, с которых вычитывали из скудного жалованья за потрату, лютовали вовсю – раздевали всех донага. А эти – только посмеивались, потрясая подштанниками. Михайло выяснил, что пропадают-то не рубли или полтинники, а серебряные копеечки. Не так уж много их и было – в прошлом году Верховный тайный совет почему-то решил возобновить чекан серебряных «вшей», а указа о том еще никто не отменял. Не мудрствуя лукаво, доложил о своих соображениях Татищеву, а тот лишь ахнул – да как же он сам-то не догадался? Приказал после обеда поить мастеров с подмастерьями простоквашей, смешанной с постным маслом, и через пару дней кражи прекратились.
Василь Никитич на радостях доложил о смекалке своего помощника кабинет-министрам, а те, чтобы не отягощать государыню пустяками, отписали парню награду – пятьдесят рублей серебром и звание штык-юнкера, сделав Ломоносова потомственным дворянином[49].
Михайло Васильевич, получив красивую бумагу, почесал затылок, убрал документ подальше и начал постигать науки еще прилежнее. Благо у него появилась возможность покупать книги – жалованье по рангу коллежского регистратора, вкупе с окладом штык-юнкера, составляли аж сто рублей в год. На такие деньги можно кормить деревню.
Десять наградных рублей, как уже говорилось, Михайло потратил на свечи (лошадь едва не надсадилась, пока дотащила!), а двадцать отправил отцу. А с оставшимися двадцатью отправился по книжным торговцам и притащил такое, что крякнул Татищев, – первое издание «Апостола» Ивана Федорова…
Утро и следующий день Михайло и Василий Никитич почти не виделись. Забот у обоих было много. А вечер опять был посвящен внутреннему обустройству государства. Михайле полезно, к тому ж через месяц назначено первое собрание парламента. Или как там оно будет называться, если по-русски? Парламентом назвать – очень уж не по-нашему. Эвон, при Петре Алексеевиче столько иноземных слов взяли – Сенат, Коллегии, Адмиралтейство, что иной раз и не выговоришь. А Земским собором поименовать – чересчур старомодно. Так и прет от него суконным рылом с калашным рядом. Нежданно помог Остерман. Андрей Иванович предложил обозвать собрание Государственной думой всея Руси. На том и порешили. Пусть будет Государственная дума с двумя палатами – верхней, где родовитое дворянство заседает, и нижней, где простая шляхта. Великих родов поменьше, так пусть у них сорок представителей будет. Шляхты побольше – их восемьдесят. Татищев рескрипт составил, кабинет-министры подписали. Списки представителей велено было подавать по губерниям, по коллегиям и по полкам. Думалось – за месяц-два все чинно-благородно порешают, а в августе Дума уже и будет заседать.
А дальше… По всей России шел вой. Это грызлись великие (и не очень великие) фамилии за право представлять себя в Государственной думе. Князья, кто вел свое происхождение от Рюрика и Гедиминаса, – природные, сцепились с теми, кто вел свое родословие от ханских беков, турецких пашей да от немецких дюков. Чем хуже Юсуповы или Черкасские, доказавшие государыне свою надобность, перед Куракиными и Гагариными? А как быть с тем же Кантемиром, чей батюшка был господарем Молдавии, но русским князем стал лишь при Петре Великом? А князья Туган-Мурза-Барановские, которые одновременно и поляки и татары?
А где должны заседать потомки бояр московских – Шереметевы с Салтыковыми, Бутурлины? А куда причислять графов и остзейских баронов? К верхней, родовитой палате, или к шляхте?
Со шляхтой тож… Столбовое дворянство кинулось доказывать, что оно куда важнее дворянства выслуженного. А те, кто шляхтичем стал, заполучив офицерский шарф или дойдя до коллежского асессора, кривили губы, кивая на столбовых, чьи грамоты уже давным-давно никому не нужны. Опять-таки, среди столбового дворянства единства не было. Московские помещики драли носы, а «испомещенные» при Алексее Михайловиче кичились заслугами предков при Смуте. Офицеры – дети иль внуки крепостных – не уважали статских…
Михайло Ломоносов, в числе прочих дел, был еще поставлен надзирать за канцеляристами, которые составляли и переписывали списки. Когда все списки были сверены и переписаны, чтобы отдать на подпись государыне, Татищев и Ломоносов схватились за голову – в реестре, где числились представители верхней палаты, стояло аж четыреста фамилий! А в нижней – две тысячи!
– Что делать-то станем, Василь Никитич? – робко поинтересовался Михайло.
Татищев, удивленный метаморфозой (ну не в духе Михайлы было чему-то удивляться или от чего-то робеть!), только сдвинул набок парик:
– Ну-ка, Михайла, дай-ка мне тот список, где родовитые фамилии. Себе другой возьми, со шляхтой. Вот, гляди. Кто тут у нас первым в списке? Князь Долгоруков Василь Лукич. Мало ему, дураку, в Верховном совете сиделось? Не понимает, что в ссылку скоро? Вычеркиваем. Далее – Долгоруков… Ну сказано ж было, чтоб по одной фамилии от рода, так нет же! Стало быть, вычеркиваю я всех Долгоруковых, окромя генерал-фельдмаршала Василия Владимировича. Вон, Голицыных прорва… А где же Михал Михайлович, который фельдмаршал? Значит, из всего выводка оставляем… вписываем фельдмаршала, а остальных – на хрен… Понял?
– Не очень, – честно признался Михайло. – С князьями-то хоть более-менее понятно, а с этими… Вот, первым у меня идет столбовой дворянин Заикин Варфоломей Феофанович. Пращуры его еще Дмитрию Донскому служили, о чем у него и бумага есть.
– Тебе его имя о чем-нибудь говорит?
– Нет, – замотал головой Михайло. – Да и фамилия-то какая-то несуразная. Заикин…
– Вот и вычеркивай ее.
– Василь Никитич, следующим у меня вообще Дураков – из бояр Коломенского уезда, пращур у него – боярин Вакула Умнов. Вычеркивать? А если он пользу в Думе принесет? Кой хрен тут разница – какая фамилия!
Василий Никитич, оторвавшись от увлекательного занятия – вычеркивания князей, посмотрел на помощника:
– Вот скажи мне, Михайло Васильевич, как эти реестры собирались? Претендентов в Думу, их что, в Коллегиях да полках кто-то избирал, как наилучших людей?
– Да нет вроде бы. Вписывали всех, кто желание изъявил.
– Ты не скажешь ли, часто так бывает, чтобы тот, кто во власть лезет, порядочным человеком был? Вспомни хоть деревню свою. У вас же там староста должен быть. Или – кормщик. Лезет какой-нить наглец во власть, в те же кормщики, а вы его кормщиком сделаете?
Подумав, Ломоносов помотал головой:
– В кормщики да в старосты добровольно никто не лезет, дураков нет. Ноша почетная, да тяжелая. Избирают их. Коли избрали – не отказываются. А если какой настырный нахрапом лезет, так живо ему окорот дают.
– Еще, Миша, участие в думе Государевой не за казенный кошт, а за собственный. У умных да у честных откуда деньги?
– И то верно, – согласился Михайло. – Честные да умные, они без денег сидят. Хотя, – задумался парень, – неправильно это. Умные должны много денег получать.
– Должны, – не стал спорить Татищев. – Есть, конечно, не бедные, но мало. Но погляди-ко сам – Брюса Якова Вилимовича в списках нет, Голицына Михайла Михалыча – тоже не было. А я же их первыми людьми почитаю. Да и не только я. Понял?
Михайло понял. Была, конечно, опаска, что выкинет он из списка кого-нибудь не того – ну, родича или ближника нынешнего царского фаворита – полковника Бобылева, или, там, кума псаря государыни, ну что тут поделать? Потом, чай, можно кого-нить и обратно вписать…
Татищев, на минутку оторвавшись от реестра, спросил:
– Вот скажи-ка мне, Михайло, что нам с князем Хованским делать?
Кто такой князь Хованский, Михайло не знал. О «хованщине» – стрелецком мятеже, конечно ж слышал. Но знал, что главаря оного мятежа вместе с сыном и зарубили. Вроде бы зарубили по приказу царевны Софьи, которую они в государыни прочили… Но на всякий случай изрек:
– А что с Хованским не так?
– Так вишь, по молодости слава у него дурная была. Напоил как-то Васька Хованский – не один, а с такими же молодыми дурачками – молодого князя Долгорукова до поросячьего визга, в гроб его уложил, а потом в церковь притащил, к алтарю. С утра поп пришел покойника отпевать – а тот взял да и ожил. И смех и грех!
Михайло едва не заржал, но сдержался. Все-таки, невместно как-то над такими делами шутить. Загоняя гогот в кулак, спросил:
– И было ему что-то за дурость или с рук сошло? Ежели наказан был – так, может, и ладно. У нас говорят – по резаному не режут. А коли сошло, так на кой он такой?