Сама Анна Федоровна выросла в Германии, где отец находился на дипломатической службе, была выпускницей Мюнхенского королевского института и, приехав в Россию только после шестнадцатилетия, все, увиденное на «чуждой родине», сравнивала с привычными европейскими реалиями.
Особенно Тютчеву волновала нравственная жизнь в Смольном, которая заметно отличалась от атмосферы, в которой воспитывалась она: «Весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светскость. Хорошие ученицы, те, которые лучше других умели танцевать и грациозно кланяться, умели причесываться со вкусом и искусственно оттенять клюквенным соком бледность лица, всегда могли рассчитывать на расположение со стороны начальницы, г-жи Леонтьевой, а следовательно, и со стороны директрисы и классных дам. Дети богатых и сановных родителей составляли особую аристократию в классах. Для них почти не существовало правил институтской дисциплины. Они могли безнаказанно пропускать уроки, по утрам долго спать, не обращая внимания на звон колокола, пренебрегать обедом, подаваемым в общей столовой (кстати сказать, отвратительным) и питаться лакомствами из соседней лавочки. Как с нравственной, так и с физической стороны весь режим был отвратительный».
«Мои сестры, благодаря своим хорошеньким личикам и положению родителей, а главным образом благодаря протекции великих княгинь, пенсионерками которых они состояли (то есть им выделялось денежное содержание от княгинь), сразу попали в категорию аристократок, то есть детей, обреченных на порчу», – пишет Тютчева.
«Человек, преждевременно состарившийся, вызывает удивление, если не страх», – это умозаключение графиня Лидия Андреевна Ростопчина отнесла к памяти своего отца, Андрея Федоровича.
Не очень-то лестные слова, но дело в том, что младший сын всемогущего московского генерал-губернатора и правда выглядел значительно старше своих лет. И когда его будущий тесть накануне свадьбы случайно увидел в каких-то бумагах, что молодому не за тридцать, а только восемнадцать, был ужасный конфуз: жених оказался даже моложе невесты – что больше всего поразило ее саму, и о чем бы никто никогда не мог подумать, учитывая его внешность.
«Несмотря на свою преждевременную плешь, мой отец умел нравиться, когда желал. Он имел важную осанку, прекрасный рост, блестящий и игривый ум», – вспоминала 67-летняя Лидия Андревна своего папу. Прозвучит банально, но на самом деле совсем не внешности надо бояться в людях, и не внешности удивляться.
Надо отметить, что если в мусульманской культуре отношение к старости самое позитивное, то в христианском мире старость воспринималась как нечто ужасное и гадкое. Особенное возмущение вызывало желание пожилых людей заниматься сексом. Вспомним картину Пукирева «Неравный брак» или «Капричос» Гойи, в которых постоянно фигурирует образ развратной старухи.
Многие письма Толстому содержали слова «я ваших книг не читал, но не могли бы вы дать мне денег».
Это не то, о чем можно подумать, а Одиссей, обманывающий циклопа
Почему возникали такие письма? Потому что очень многие, не знакомые с литературным творчеством Толстого, все-таки имели какое-то понятие о его убеждениях.
1872 год, богатый холостяк упорно добивается любви замужней женщины, и никакие отказы на него не действуют. Супруги решают проучить сластолюбца: он получает от нее надушенное письмо с приглашением в дом, когда мужа не будет. Явившись в назначенный час, любовник находит хозяйку лежащей в полутьме залы на диване, бросается к ней со страстными поцелуями, но встречает крепкие мужские объятия и густые усы! Это наряженный в дамское платье муж. В комнате загораются фонари, входит жена с конским хлыстом. Незадачливого ухажера порют изо всех сил, пока муж не устает его держать. Больше одинокий бродяга любви не вернется к объекту своего обожания. Хотя сдается мне, что в действительности все было не так однозначно.
В европейской культуре опиум имел несколько поэтическую репутацию – в частности, во многом благодаря творчеству французских писателей XIX века Пьера Лоти и Клода Фарера. Кроме того, уже в XVIII веке появилось интересное произведение «Исповедь англичанина – курильщика опиума». Все это окружало опиум поэтическим идеалом средства для возбуждения грез. Опиум соотносился в европейской культуре с образом таинственного Китая. Именно таким выступает образ опиума в известном фильме Режи Варнье «Индокитай».
Студенты Гейдельбергского университета курят опиум в перерыве между занятиями. Здесь учились Менделеев, Ясперс, Гельмгольц, Вундт, Фромм и Ханна Арендт
Античность совершенно не стеснялась мужской наготы. До нас дошли так называемые гермы – вертикальные плиты, которые увенчивались изображением головы Гермеса, а внизу на герме изображались рельефно мужские половые органы в натуральную величину. Причем герма являлась объектом поклонения.
Статуя Приапа, Рим, 170–240 гг. н. э. Бостонский музей изящных искусств
Приап же обыкновенно изображался с двумя половыми органами, мужскими и женскими, оголенными поднятым подолом. В подоле Приап держал фрукты – это отсылка к плодородию. Еще одна характерная черта иконографии Приапа – улыбающееся лицо, своей улыбкой он отгонял силы зла. Обратите внимание, что на скульптуре Приап изображен с покрытой головой. Покрытая голова, особенно у мужчины, символизировала участие в религиозном культе.
Сложно поверить, но Приапа до сих пор чествуют, причем не только в Греции – по всему миру вдохновленные его образом истуканы устанавливают на огородах. Считается, что огородные пугала – это именно трансформация традиционного образа Приапа. Антропоморфные конструкции в нелепой одежде, в смешных шляпах, трусах, с блестками и всяческой ерундой как бы олицетворяют жизнерадостное божество, заодно отгоняющее зло.
Есть в церковнославянских текстах такое красивое и редкое слово – петоглашение. Оно обозначает время между полуночью и утром и соответствует первому пению петуха. В это время произносятся особые молитвы – полунощные, иначе называемые курогласными. В общем, дарю вам и петоглашение, и курогласие.
Памятник псу Султану, одному из первых ротвейлеров в России, собаке выдающейся женщины своего времени, графини Софьи Владимировны Паниной. Скульптура установлена в парке ее подмосковной усадьбы Марфино
Абдул Мирза Юсуфов, нареченный Дмитрием и получивший от Федора Иоанновича титул князя Юсупова, однажды решил подшутить над московским митрополитом и накормил его в постный день гусятиной под видом рыбы. Митрополит очень осерчал и просил царя наказать Юсупова. Князя лишили половины имущества. Впрочем, оставшейся части хватило еще надолго.
В воспоминаниях Элизабет Виже-Лебрен описывается, как в 1787 или 1788 году она встретила в опере троих посланцев Типу Султана, мусульманского правителя одного из крупных индийских государств, союзничавшего с французами против англичан.
Вид восточных послов сильно впечатлил художницу, и она просила их позировать ей, поставив тем самым в неловкое положение, ведь в исламе делать изображение одушевленных существ считается харамом и препятствованием ангелам. Поэтому посланцы майсурского султана напрочь отказались, сделав риторическое отступление и завуалировано ответив, что смогли бы позировать, только в одном случае, если сам король даст на это свое разрешение.
Должно быть, иностранцы не подозревали, сколь близка Виже-Лебрен к королеве. Сложно сказать, то ли близость с Марией-Антуанеттой помогла повлиять на решение Людовика XVI, то ли он и сам проникся духом авантюры, но индийские дипломаты получили высочайшее разрешение стать героями картин именитой художницы.
В итоге были написаны портреты всех троих послов, два одиночных и один парный.
Портрет Мухаммада Дервиш Хана – не самый типичный для Виже-Лебрен. Во-первых, он выполнен в полный рост, а во-вторых – взгляд модели отстраненный и направлен не на зрителя. Остается только гадать, как выстраивались отношения Мухаммада и Элизабет во время работы над картиной, что она писала в первую очередь, многие ли детали воспроизводила по памяти, известно лишь о впечатлении, произведенном портретом на героя.
При виде себя на холсте, посол был столь ошеломлен, что сразу же забрал картину. Из воспоминаний придворного переводчика известно, что Мухаммад Дервиш Хан сразу же запрятал портрет под кровать, а на вопрос, почему, он отвечал, что этому изображению нужна его душа. Все же мистическое чувство пересилило рациональное. Портрет буквально пришлось похищать из комнаты посла, который поймал на этом своего французского слугу и настаивал, что того необходимо казнить. Жизнь слуге удалось сохранить личным вмешательством Людовика.
А вот сам Мухаммад Хан вместе с двумя другими посланниками султана по возвращении домой был обезглавлен – за недостижение цели переговоров.
Кстати, придворная портретистка Марии Антуанетты Виже-Лебрен живо интересовалась всем происходящим в мире, а не только в Версале, и охотно путешествовала. Более того, она была уникальной женщиной своего времени, которая объездила Европу самостоятельно, без мужского сопровождения – муж ее в это время оставался в Париже, а компанию в дороге художнице составила дочь, ее гувернантка и один помощник.
В автобиографии баронессы Трампингтон, Жан Элис Баркер, крупной английской политической деятельницы, 37 лет заседавшей в палате лордов и занимавшей в свое время министерское кресло, есть самый милый в истории мемуаров эпизод:
«Несколько месяцев назад я делала недельные покупки в Вэйтросе, и довольно красивая, довольно элегантная маленькая беловолосая леди натолкнулась на меня, а я натолкнулась на нее. После всего я объяснила: «Послушайте! Меня зовут баронесса Трампингтон, я слепая и не видела вас, я была в Блетчли». Небольшая беловолосая леди, которая была в розовом брючном костюме и с ниткой жемчуга, сказала: «Я княгиня Радзивилл и я работала на Бейкер Стрит». Я воскликнула: «Это просто шикарно!»