а и открытости по вопросам секса. Не думаю, что это случайность».
Глава 5. Орел — ты проиграл, решка — я выиграл. Проявления расизма в белом мире
Поздним ноябрьским вечером я шла по кампусу крупного университета на Среднем Западе. Сгущались сумерки. Я дрожала от холода, засунув руки глубоко в карманы, и жалела, что не захватила перчатки. Детство я провела в Миннесоте, но за тридцать лет в Калифорнии определенно превратилась в неженку. Здешние студенты выглядели так же, как и сотни других по всей стране: девочки в черных легинсах и пуховиках, с распущенными волосами, свободно падающими на плечи из-под вязаных зимних шапок; парни в джинсах, ботинках с прорезиненными носами и, несмотря на прохладу, в толстовках с логотипом колледжа. В другой раз я бы не обратила на них внимания, а еще меньше — на их расовую принадлежность. Однако сегодня я отмечала только одно: белые, белые, белые и белые. Такими были все студенты, что встречались мне на пути. Белая девушка любезно впустила меня в свое общежитие, даже не спрашивая, к кому и зачем я пришла. Наверняка она решила, что дама средних лет (то есть я), опять же белая, ни для кого не представляет угрозы. А вот ребята, с которыми я условилась встретиться, таким доверием не пользовались. Первокурсники Хавьер и Эмметт были афроамериканцами, представителями самой малочисленной группы на кампусе, о чем им регулярно напоминали. Много раз, когда Эмметт приходил в общежитие к другу или шел по кампусу поздно вечером, его останавливала охрана и требовала доказать, что он здесь учится. Даже когда парень показывал студенческий билет, на него смотрели с подозрением.
Неравноправие в сфере высшего образования — известное явление. Оно распространено и в классах, и в социальной жизни учащихся. Всего 40% афроамериканцев-мужчин оканчивают традиционно белые четырехлетние колледжи в течение шести лет после поступления[136]. Такие студенты испытывают финансовые проблемы, они изолированы, им приходится адаптироваться к существующей культуре — вместо того чтобы эта культура стала более открытой и включила их. Все это, вместе с завуалированным или явным расизмом, приводит к определенным последствиям. Обсуждение подобных проблем выходит за рамки нашей книги, хотя игнорировать их невозможно. Я не претендую на то, чтобы рассказать об опыте всех меньшинств. В данном случае меня интересует, как маскулинность, которую принято называть «нейтральной» — особенно в ее белой гетеросексуальной версии, — влияет на молодых людей любой расы, сексуальной ориентации и гендерной идентичности. Темнокожие парни, с которыми я беседовала, представляли конкретную немногочисленную группу. Это однокурсники других парней, у которых я брала интервью. Они получили образование в старших школах, где большинство учеников белые (хотя в большинстве своем — из бедных районов), и поступили в традиционно белые колледжи. Однако эффективность такого социального лифта обманчива. Темнокожие парни здесь — словно канарейки в шахте эгалитарной мечты. Зачастую их отношение к вечеринкам и случайным связям в кампусе сильно отличалось от представлений сверстников. Белые студенты, с которыми я беседовала, и парни, и девушки, говорили о «жизни в колледже» как о самом подходящем времени для «отрыва». Можно подумать, они на четыре года отправились в Лас-Вегас. Сначала меня это ставило в тупик: моя собственная «жизнь в колледже» была направлена на самопознание, а не саморазрушение. По мнению социологов Элизабет Армстронг и Лоры Т. Гамильтон, университеты сами поощряли такой образ жизни[137]. По мере роста финансовых трудностей — особенно в таких относительно селективных, флагманских заведениях, как колледж Хавьера и Эмметта, — администрация стала привлекать состоятельных студентов из других штатов, которые могли платить за обучение больше, чем местные жители. Именно эти ребята провели активный ребрендинг жизни в колледже. Для них она стала четырехлетним загулом, который желающие поучиться (не в ущерб кутежам) могут разбавить разнообразными несложными предметами.
В пятилетнем исследовании «Кто платит за вечеринку?», посвященном обучению студентов в одном из таких университетов, Армстронг и Гамильтон выяснили, что все это «веселье» вполне подходит состоятельным светским львам и львицам. Пусть они не получат хорошего образования — семейные связи и ресурсы все равно обеспечат им успех в будущем независимо от оценок[138]. Более серьезные, ориентированные на получение профессии студенты тоже не жаловались на жизнь, если их родители были состоятельными и образованными и, прекрасно понимая положение дел, вмешивались пораньше: наставляли отпрысков, чтобы те не отвлекались от основной цели обучения. Только менее привилегированные студенты действительно страдали из-за новых университетских приоритетов. Неважно, насколько они мотивированы и стремятся к финансовой независимости или профессиональным достижениям: они получают так мало поддержки, что либо переходят в менее престижные вузы, либо просто бросают учебу. Тем временем масштабное исследование 2018 года, в котором наблюдали за жизнью миллиона детей, показало: даже когда темнокожие и белые мальчики растут вместе, в одном и том же зажиточном районе, и их родители получают примерно одинаковую зарплату, повзрослев, афроамериканцы мужского пола все равно зарабатывают меньше и большинство из них беднеют. Среди девочек подобной разницы не наблюдается[139].
Темнокожие парни, с которыми я беседовала, говорили об этих и других проблемах, связанных с их непростым опытом обучения. Они отмечали, что в кампусе чувствуют себя одновременно в центре внимания и совершенно невидимыми. Такое ощущение, что за ними постоянно наблюдают, но при этом никто не обращает на них внимания. Они одновременно признавали и преуменьшали психический ущерб и эмоциональные затраты, без которых не выдержать мелкие, но постоянные оскорбления в классе, в общежитии, в кампусе, на вечеринках. И все эти нападки сводятся к неизменному, хотя и едва заметному сообщению: темнокожим ребятам здесь не место. Конечно, они были благодарны за возможность учиться, которую большинство моих белых собеседников — и парней, и девушек — принимали как должное. Но их положение оставалось шатким, заставляя тревожиться из-за того, как легко могут отобрать эту привилегию.
Когда Хавьеру было двенадцать, ему предложили полную стипендию в эксклюзивной частной школе. Казалось бы, для мальчика из бедного района на Восточном побережье это был золотой билет, прямая дорога в обеспеченное будущее. Перед началом семестра его мама, водитель школьного автобуса, заставила его посмотреть на YouTube печально известное видео 1991 года, где Родни Кинга избивает полиция Лос-Анджелеса. «Я показываю тебе это не для того, чтобы напугать, — сказала она, — а чтобы ты знал, что тебя ждет».
Как вы понимаете, родители его белых одноклассников совсем не так готовили своих сыновей к учебе.
Оглядываясь назад, Хавьер считает, что это было правильное решение, хоть тогда он и испугался. «От наивности и простодушия надо избавляться в раннем возрасте, — сказал он мне. — Особенно если тебе предстоит быть среди очень влиятельных и богатых людей».
Я познакомилась с Хавьером во время его учебы в старшей школе. Он был одним из темнокожих ребят в классе, у которых я брала интервью. Широкоплечий, с маленькой узкой бородкой и добрыми глазами, он производил впечатление человека меланхоличного, печального, возможно, из-за того, что рано потерял отца: тот умер от рака, когда Хавьеру было шестнадцать. В разговоре со мной парень не раз повторил, что отец активно участвовал в его жизни, — возможно, чтобы опровергнуть предрассудок, что темнокожих детей всегда воспитывают матери-одиночки, — хотя он плохо помнил его до болезни. «Мой дедушка учил меня, что значит быть настоящим мужчиной, — добавил Хавьер. — Я видел, как он помогал бабушке. Он научил меня не быть равнодушным и заботиться о людях, любить самоотверженно и бескорыстно».
Хавьеру не терпелось приступить к обучению в новой средней школе, он мечтал добиться академических успехов и завести новых друзей. Однако влиться в коллектив было нелегко. У него рано начался пубертатный период, поэтому ростом и весом он превосходил почти всех своих одноклассников, к тому же был единственным темнокожим мальчиком, принятым в том году. «Я старался быть дружелюбным, — сказал он, — но никакого общения не получалось. Да и вообще меня боялись как большого черного парня, который вел себя смешно, потому что рос не в белом районе. Так что я чувствовал себя изгоем. Мало разговаривал. Настоящих друзей не было. Приходилось нелегко».
Хавьер все равно не сломался, вопреки ожиданиям некоторых. Он вспоминает, как несколько лет спустя случайно столкнулся с учителем английского языка из средней школы. Тот удивился такой встрече.
«Ты все еще здесь?» — сказал он. «Я ответил: “А где же я должен быть, по-вашему?” — вспоминает Хавьер. — На что он заметил: “Я не думал, что ты справишься”».
В этом привилегированном мире Хавьер как будто постоянно находился под прицелом: его оценивали не как индивида, а как представителя определенной этнической группы. Как геи и трансгендеры, с которыми я беседовала, — да и все остальные парни, которые отклонялись от цисгендерных норм и гетеросексуального представления о маскулинности, — Хавьер следил за каждым своим движением, за каждым словом: как ему ходить, как разговаривать, как одеваться. «В общественных местах я держусь максимально строго и активно, — объяснил он. — Ради себя и своей семьи, но еще чтобы доказать другим… Понимаете, эти люди думают: “Ну, если он заявится сюда в рваных джинсах, мы его точно не пустим” — и еще много чего. А тут я: “Представляете, у меня правда есть классические ботинки под костюм”. Такое ощущение, что всем этим людям, фанатевшим от популярной черной культуры, надо объяснять, что нельзя судить о нас по клипам».