э, какой ганжа!..
Пока Ефим думал, как ему вежливо отказаться, чтобы в очередной раз не обидеть хозяина дома, папироса, с необыкновенной ловкостью забитая пальцами Керима, оказалась меж испачканных чернилами пальцев Ефима. Не заметил он и как Керим поднес ему горящую спичку: «Вот тебе и “природный фитиль”».
– Не пожалеешь, ага. Хороший найша-ганджа, по-вашему – план, – все вопросы снимает. А когда вопросы уходят, выше своего роста становишься, да.
– Ты ведь имеешь в виду не пятилетний план? – откашлялся Ефим и улыбнулся.
– Ай, ага, зачему все так точно сказать хочешь всегда? – Керим присел на табурет. Уставился на карту. Кот тоже уставился на нее.
– Как твоего кота зовут?
– Когда как. Как сегодня хочешь, так называй. Только Васька не называй. Он этого не любит.
– Ну это понятно. Какой из него Васька?..
Ефим подумал, что наверняка эта литографическая пара (будто из богато проиллюстрированного готического романа) ищет сейчас на карте Каспийское море, Апшеронский полуостров и город на его кончике, но нет, кот, зевнув по-человечески, вскоре запрыгнул на колени Ефима, устроившегося на кровати, а Керим многозначительно покачал головой: вероятно, география казалась ему знанием не просто лишним, но еще и во всех смыслах вредным. Потом он вновь коснулся взглядом письменного стола и, догадавшись, что карта и стол каким-то образом заодно в судьбе нового квартиранта, так же многозначительно и мрачно покачал головой.
Ефим только сейчас заметил, какие у него огромные уши.
– Ты сегодня будешь Израфил, – сказал Ефим коту. – Тебе должно понравиться это имя.
– Зачему Израфил? – поинтересовался Керим.
– Моя судьба теперь от Израфила зависит.
– Все судьбы от Израфила зависят. Моя тоже.
– Моя – в большей степени.
– Зачему так много пишешь, ага? – Он подцепил пальцами последнюю отпечатанную страницу. Сощурился.
– О жизни пишу своей.
– О своей неинтересно, о моей напиши, да.
– Чем же это твоя жизнь интереснее моей?
Керим взглянул на Ефима глазами человека, никогда не покидавшего узеньких улочек. А потом вдруг, с собою не совладав, резко повернулся на табурете и… лицом к стене.
– Э, Керим, ты чего это? Мы так не договаривались.
Керим, не оборачиваясь, приподнял свою палочку с костяным навершием, мол, погоди, ага, погоди.
Ефим сбросил кота с колен, поднялся, осторожно дотронулся до плеча Керима, но обходить, заглядывать мужчине в лицо, когда он плачет, – последнее, что надо делать.
– Ай-й-й! – сказал, и, когда повернулся, Ефиму показалось, что тот в себе что-то убил. Что-то прямо посередке груди.
Таких ни живых ни мертвых Ефим немало повидал на своем веку.
«Тут все дело в безысходности, когда человек понимает, что изменить ничего нельзя, а жить надо. В результате получается ни то ни се».
Превращая серебряное яйцо в шарик, а затем в блин и снова в яйцо, Керим рассказал Ефиму, что родом он из Сураханов, есть такой пригород Баку, что когда-то там рос виноград, а потом землю залило нефтью. Гул и грохот работающих скважин сопровождал все его босоногое голодное детство. Когда Керим подрос, он пошел работать к Нобелю.
– К братьям Нобель… – Ефим почувствовал, будто какая-то сила, которую он впускал в себя вместе со степным дымком, начинает стягивать ему затылок.
– Нобель-Шнобель – какая разница э, ага… Знаешь, что такое «соган бозбаши»?
Ефим, набравши в рот очередную порцию дыма, отрицательно покачал головой: «Откуда мне знать?!»
– Луковый суп, ага…
– А… пища для бедняков, – и дым весь вышел, и Ефиму показалось, что у него начинают расти волосы на макушке. Мысли поплыли далеко…
«Вот было бы здорово: приезжаю в Москву, а Мара смотрит на меня с недоверием и по волосам новым гладит, и рука у нее ну прямо мамина, и называет меня “Фимушкой”… если бы это действительно было так!..»
Израфил пошел к двери и сел рядом с ней.
Ему не нравились ни густой синий дым, ни та история, которую поведал Керим.
А Керим рассказывал, что Месмеханум и его покойный отец часто брали еду взаймы. Хозяин лавки записывал их имена в «толстый и серый книг» старыми арабскими буквами. А потом случился пожар на промыслах. Отец его и старший брат погибли в том самом пожаре.
– Я не знал, ага, что люди умеют так быстро гореть, – и Керим показал, какие были у них глаза, когда они бежали прочь от нефтяных вышек и себя самих – полыхающих точно факелы.
– Ай, ага, я после пожара на нефтяных промыслах в Сураханах сразу уехал в Баку. Ходил туда, ходил сюда, работу искал, ага. Устроился матросом на нобелевский танкер «Зороастр».
Израфил начал скрести дверь.
Керим нехотя поднялся с табурета, открыл коту дверь.
– А иди, да, иди э, предатель!.. – после чего продолжил рассказ.
О том, что было во время его хождения на «Зороастре» по Каспию и после того, Керим рассказал вскользь – какое-то картофельное пюре из прошлого: нефть, контрабанда, революционное движение, Маркс под подушкой (“сам читал или ему читали?”), боевая ячейка в баиловском порту, которую кто-то сдал царской охранке, и смуглая яркоглазая девушка по имени Зейнаб, на которой Керим женился и которая родила ему трех девочек.
– Мехрибан, Афаг и Шахназ. Мы так их назвали, ага. На Зейнаб мою девочки похожи были, на меня мало. Хорошо да, я же некрасивый. На мои уши посмотри! – Удерживая свою палочку коленями, Керим дотронулся двумя руками до огромных ушей, тем самым показывая Ефиму, что он о себе знает все и заблуждениями не живет.
О хорошем Керим говорил так, как говорят о хорошем люди, оказавшиеся однажды сломленными. То есть так, как если бы в этом хорошем, когда-то с ними случившемся, в итоге не оказалось ничего, о чем можно было бы вспомнить со светлой улыбкой по прошествии лет.
Керима сломал погром восемнадцатого года[15], невероятной патологической жестокости.
– Дашнаки резали нас как хотели, да. От детей только глаза на стенах оставались… а от женщин – внутренности…
Когда Керим похоронил Зейнаб и трех своих девочек – Мехрибан, Афаг и Шахназ, у него не было сил даже на месть.
Он лежал в этой комнате, да, да, вот в той самой, где сейчас живет Ефим, на вот этой кровати, на которой сейчас спит Ефим.
– Она только не здесь стояла, а в том месте, где рукомойник.
Он не спал и ничего не ел, рассчитывал на то, что Бог его вскоре призовет.
И вот однажды явилась к нему младшая, любимица его Шахназ, и позвала, будто живая была: ата, ата[16]… Протягивает ему хурму-королек, спелую-преспелую, сочную-пресочную, и в окно открытое, за собою зовет идти, мол, иди, ата, за мною, в сады далекие, в сады богатые, где хурмы много-много.
И видит Керим, как Шахназ, кровиночка его, от подоконника легонечко так отталкивается и медленно-медленно в небо уплывает.
– До минарета она так почти доплыла, остановилась и машет мне, Кораном тебе клянусь, ага.
И решил тогда Керим последовать за ней.
Но нет, не послал ему скорой смерти Аллах. Все, что удалось Кериму, – это только сломать в нескольких местах ногу. Срослась нога неправильно, и вот теперь приходится ему ходить с палочкой, по ночам просыпаться от боли адской.
– Да, боль!.. Осень – боль! Зима тоже – боль. Один ганжа меня спасает, ага. – Он произносил «анжа», а не ганжа или ганджа.
Постучал палочкой по полу, а потом пододвинулся к Ефиму, сказал тихо по секрету, что один из убийц его жены и детей работает теперь заместителем директора на заводе «Парижской коммуны».
– Жду, ага, когда Бог его накажет, но Бог, наверное, не на моей стороне.
Ефим вспомнил, как укладывал штабелями зарезанных казаками евреев. Бог тогда тоже был не на их стороне. И между теми окаменевшими в памяти евреями теперь легла девчушка Шахназ.
Ефиму хотелось открыть по миру огонь из всех артиллерийских орудий разом и только после этого спросить Керима, как же он все это носит в себе, откуда берет силы, – но Керим исчез вслед за своим котом-зверюгой.
Ефим остался один, и это одиночество показалось ему невыносимым.
Он сидел, сжимая в руке серебряный шарик, напротив лампы и раскачивался из стороны в сторону. Что-то искал в своем прошлом. Оказалось – голос матери. Как только Ефим его обнаружил и воспроизвел внутри себя, случилось невероятное – то, чему он никак не мог научиться у Джорджа Ивановича в Фонтенбло: Ефим увидел себя, однако не таким, какими обычно видят себя люди в зеркалах, а как бы со стороны. Ефим увидел… Ефима, вглядывающегося в оттенки пламени, ищущего что-то важное на рисунке от копоти в том месте, где сужалось ламповое стекло.
…Вот Фонтенбло. Все здесь окутано легендами, флером тайны и избранности посвященных. Кажется, любая краска на тропинке, в палой листве – с полотна Коро, Ренуара, Сезанна… Фонтенбло – отдушина Стендаля, Бальзака, Мопассана и, конечно же, Бея. А вот и его аббатство «Бас-Лож». Когда-то, еще в Средние века, здесь был монастырь кармелитов, потом аббатство переходило из рук в руки, а в начале двадцатых в поместье водворился со своими учениками-искателями «русский маг» с Кавказа по прозвищу Бей. Кто-то в учение Бея верит, кто-то считает, что оно вовсе не учение, но единственно средство наживы, а сам учитель – гипнотист и сладострастник. Но кто бы и что о нем ни говорил, учение его переживет его самого, как переживут своих создателей учения Штайнера и Фрейда, которого Джордж Иванович Бей, к слову сказать, не выносит в точности так же, как и Чопура. Бей говорит, что Чопур извратил его учение, превратил в огромный красный огород, на котором поспевают к кремлевским парадам тупые головы его последователей, но ничего, он доберется до него, сколько бы Чопур в целях безопасности ни менял дату своего рождения, сколько бы ни прикрывался двойниками, сколько бы ни сулил своим опричникам.
…А вот и путешествие в Стамбул шестилетней давности. Вот Старик с Принцевых островов, козлиная бородка и копна непослушных седых волос, надменный взгляд из-за пенсне… Все жесты – жесты великого человека. У него тоже свое учение.