Белоцерковский, соблюдая симметрию, положил на тарелки по два глазка яичницы себе и комиссару, налил чаю и в рюмочки – настоящего французского коньяку. Задумался, коньяк из своей рюмочки вылил в чай и после вновь наполнил рюмочку коньяком.
Ефимыч заметил в одном из желтков красную точку и, как всегда бывало в таких случаях, вспомнил, как мать немедленно отбраковывала яйцо, если замечала капельку крови в желтке.
«А еще Дуня наша никогда не начинала готовить, пока папа или дядя Натан не зажигали плиту. Ах, какой венский штрудель пекла Дуняша!.. Ёське его всегда было мало, и приходилось жертвовать своим кусочком. Вот и дядя Натан говорил, что у Дуняши яблочный штрудель выходит вкуснее, чем в кафе “Демель”. А уж дядя Натан знал толк в европейской кухне. Он новый 1917-й год отмечал в Вене, в ресторане у Штайнера. Да… Если бы не дядя Натан, да разве бы ушел я так стремительно в революцию, разве комиссарил бы сейчас?!»
– Позвольте полюбопытствовать, с чего это вы прячетесь от своих? – прервал его мысли Белоцерковский.
Комиссар коротко рассказал о том, что случилось. Пока рассказывал, все смотрел на стебелек огня за стеклом лампы: «Как живой. Как на свечах домашних в пятницу. Интересно, как будет выглядеть этот стебелек после того, как керосин в лампе закончится?».
– Скажите, а что испытывает человек, только что совершивший убийство? – Родион Аркадьевич был явно впечатлен рассказом.
– Ничего не испытывает. Думает: если бы не я его, то он меня…
Белоцерковский посмотрел на комиссара так, будто сам только что выпал из чертогов жизни.
– В самом деле? – Голос его стал глухим и тихим. – Страшно, когда человек, подобный вам, говорит такое. Если вы, конечно, не из-за бравады одной…
– Мы на войне, Родион Аркадьевич. Война – дело злое, как вы успели заметить. И потом, чем это я так сильно отличаюсь от остальных своих товарищей? – сказал так и подумал, что сейчас больше всего ему не хватает чувства, что самое страшное позади, что, быть может, еще совсем немного, и он вернется домой в Самару, к отцу. О, сколько вопросов он ему задаст!
– Давайте выпьем, давайте за тех, кто умом и сердцем не убог! – Белоцерковский поднял хрустальную рюмку, выпил, сделал несколько глотков из чашки с чаем и потом закусил колечком зеленого яблока. – Спрашиваете, чем отличаетесь? – прожевал и нарезал еще одно колечко. – Многим, мой дорогой Ефим Ефимович. И поверьте, настолько сильно, что вас даже ваша серьга не спасает. Вы только меня простите. Поверьте, придет время, и вы будете писать стихи. И какие стихи! Да-да-да… И пьесы будете писать, и сценарий к какой-нибудь фильме… И не улыбайтесь вы так, будто я чушь несу. Это все в вас уже сейчас есть…
Слова Белоцерковского и трепетавший в лампе волшебный огонек напомнили комиссару, что сегодня действительно вечер пятницы, и снова в одно мгновение столько воспоминаний вдруг стеснилось, что сдавило грудь.
Он смотрел на огонек, как если бы уже писал те самые стихи, о которых говорил Белоцерковский.
Свет размывался, огонь переставал быть именно этим огнем, именно в этой лампе, в глазах темнело, и эта завеса по краям взгляда казалась первым предвестием вечной тьмы, избежать которой не дано никому.
«Шабат шалом вам, товарищ комиссар, гут шабес. Пароходик уже отправили за вами. Так что ждите», – посмеялся кто-то внутри комиссара, тот, кого он давным-давно отверг и кто вдруг проступил неожиданно и нашел возможность поздороваться с ним.
– И чем это все кончится? Я имею в виду то, что произошло с вами сегодня? – Родион Аркадьевич плеснул еще коньяку. – Да вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. – Голос начал возвращаться к нему. – Вот замечательный окорок, а вот еще грибы. Грибы берите… Я ведь денег с больных да раненых не беру, да и какие сейчас деньги! А вот продуктами – пожалуйста.
– Вы спрашиваете, чем все кончится?.. Если кончится, конечно… – Комиссар, прежде чем проглотить кусочек нежной ветчины, подержал ее во рту, посмаковал.
– О, в этом не сомневайтесь.
– Как сказать… Натравят «кедровцев»[19]…
– И?..
– Или герой помрет, или люди из Особого отдела ВЧК.
– Вот как! Снова кто-то должен отправиться на небеса…
– Как говорит наш комполка: «Ниже травы счета нет и Закона Божьего тоже». С другой стороны, наштадив – бывший царский офицер, вряд ли ему все это нужно, тем более сейчас, к концу войны. К тому же, говорят, он в товарищеских отношениях с хозяином имения. Коли не сообщат выше, думаю, замнет историю.
– Знаете, как говорили во времена Сенеки? «Что знают трое – знает Город».
– Тогда попробую связаться через нашего телефониста с дядей, он старый большевик, возможно, сможет помочь. Если успеет, конечно…
Тут в дверь забарабанили руками и ногами.
Белоцерковский и комиссар переглянулись.
Комиссар поднялся, запахнул полы халата. Снял с предохранителя маленький «браунинг».
Белоцерковский указал Ефимычу глазами на лестницу, по которой можно было подняться на второй этаж, и, рассчитав, сколько комиссару потребуется времени для совершения этого маневра, пошел, не спеша, открывать дверь, нарочно шумно шаркая ногами в домашних туфлях.
«Неужто Белоцерковский и в самом деле решил, что эта лестница небесная?!»
– Кто там? – Родион Аркадьевич взял такой тон, будто у него назначена встреча с адвокатом в Петербурге на Морской и ему только что помешали правильно повязать галстук-бабочку.
– Не видал комиссара нашего? – спросили за дверью.
– По воле тех, кто правит миром, – сказал Родион Аркадьевич и отворил дверь.
Перечеркнув встречу с адвокатом и тут же приняв облик пустынножителя времен первых великих отшельников, он заверил вломившихся казаков, что такового комиссара не видел, что здесь прежде его не было и сейчас нет.
– А коли проверим?
– Можно и так, – сказал Родион Аркадьевич, позабыв, какие неприятности обыкновенно случаются с людьми после подобных заявлений.
Однако красноконники проверять не стали, хотя подозрительные следы у крыльца заметили.
Небо чернело.
Огонь сторожевых костров поднимался выше.
Наштадив, демонстрируя передовой вкус во всем, что касалось формы одежды и оружия офицера республики, ходил по веранде взад и вперед, заведя за спину длинные сухие руки и сжимая в кулаке лайковые перчатки.
– Значит, говоришь, согласен со мной, – задумался ненадолго, взглянул на Верхового. – А что толку с того, что согласен? – резко хлопнул тоненькими перчатками о раскрытую ладонь.
Часовой, краснощекий молоденький казак с круглым лицом и бойкими глазами, симулирующими усталость, улыбнулся наштадиву во весь рот.
Наштадив в ответ строго нахмурил кустистые брови, перебивая неуставную улыбку.
Бывший царский офицер, он не любил, когда красные казаки, глядя на него, улыбались. В таких случаях ему всегда хотелось срезать эти улыбочки с живодерских морд. Но у этого мальчишки совсем другая улыбка была. Его сегодня простили за необязательный выстрел по мужику, когда народ пришел комиссара требовать, и он готов был улыбаться всем во всю жизнь.
– Вот скажи-ка мне, солдат, «Правда» свежая есть у вас тут? Читаешь ты «Правду»?
– Не шибко грамотный я. Знаю только, «Правда» августовская имеется.
– Что так? – Наштадив выудил из шинели серебряный портсигар, заглянул в него, как подслеповатая старуха в заветный ларчик.
– Мыслей по такому случаю не имею, – отчеканил часовой, избегая смотреть на наштадива, но при этом продолжая широко улыбаться. – «Красного кавалериста» тоже нема.
– Вот! Вот, Степан Васильевич!.. – подпрыгнул к Верховому наштадив. – А ты за своего комиссара горой, понимаешь ли.
– Комиссар в сем деле без сил и возможности. Экспедицию политотдела сто лет как никто не видел.
– Степан Васильевич, – наштадив скривил худое, гладко выбритое лицо с резкими аристократическими чертами, – опустим это! Вот выкурю папироску и, если не найдут твоего комиссара, поеду без него. Чем дело обернется, сам знаешь. Двух бойцов потерял на ровном месте, понимаешь ли…
Глядя на наштадива, Верховой вдруг сделал для себя неожиданное открытие: «Бывших царских офицеров не бывает».
Тут из сумерек на крыльцо взбежал Матвейка.
– Ну? – спросил Верховой, заранее зная, что тот скажет, но при том на всякий случай незаметно сложив пальцы в кукиш.
– По дну реки ходит.
– Что ж они его никак не выловят-то? – Наштадив обломал в пальцах папиросу, и оттого, что ему тут же ее стало жалко, раздраженно метнул в кусты. – В за́мке управляющего смотрели?
– За́мок барский на замке́, а ключики у ключника, – спел частушку ординарец, опомнился, добавил: – То есть у управляющего они в точности имеются.
– У сестриц искали? – Наштадив достал новую папиросу, чиркнул спичкой. Теперь обломалась спичка.
– И сестрицы его не видали. Говорю же, по дну реки ходит.
– Алексей Алексеевич, может, подождете? Дороги вконец размыло. Автомобиль – не лошадь, – снова вступил Верховой.
– Подождал уже, ночь скоро, Степан Васильевич, – взглянул на часы с решеткой на циферблате, способные противостоять темноте, ударам, холоду, жаре, ливням и песчаным бурям, но только не разложению в армии в период между миром и войной.
Дал перчатками отмашку водителю, что стоял внизу у ступенек. И тут вроде как вспомнил:
– А поляка пленного нашли? Как его там? Войцеха?
– Вы же сами велели: передать его в руки…
– Позвольте, Степан Васильевич, я ничего такого не говорил… – и перчатку на руку натянул, пощекотав пальцами воздух.
Верховой кашлянул. Промолчал. Понял, что от него требуется.
– И вот что я тебе скажу, Степан Васильевич, – продолжил наштадив, – если мы на поляке крест поставить еще можем, то комиссар твой должен ответить за это происшествие по полной. Красная армия такого шабаша не потерпит. По полной, Степан Васильевич, понимаешь?
Глаз Матвейки при этих словах сверкнул и тут же спрятался. Часовой по-прежнему улыбался.