– Сам ведь все знаешь.
Герлик деликатно вздохнул, надул и без того пухлые мамины губы.
– Вот забудется советский остров Хайлуото, и придется возвращаться назад – в Москву.
– Почему придется? – Ефим затушил папиросу, поднялся первым на правах старшего. – Можно и не возвращаться.
– Можно. Конечно, можно – но нельзя. – Встав, Герлик погладил себя по намечающемуся брюшку. – Тамара!..
– Ну ты и Казанова! Слышал, позавчера закон об абортах приняли?
– Я уже неделю газет не читаю, радио не слушаю. А ты чем здесь заниматься собираешься? Надолго в Баку?..
Ефим поделился своими новостями в телеграфном стиле.
– Выходит, местного Шолохова тебе уже подыскали. А «бригадир» из местных или тебя прочат?
– Мне пока что ничего не прочат, я вообще болтаюсь на тонкой ниточке.
– Все мы на тонкой ниточке. Надо переждать.
– Герлик, а почему ты не переждал в Вене? – Он открыл дверь в гостиную, и они вышли из сестринской.
– А ты?.. в Фонтенбло у своего Джорджа Ивановича?
Посмотрели друг другу в глаза, будто впервые осознали, как много знают друг о друге и какую опасность это знание может представлять для них. И, как это часто бывает с болтающимися на тонком волоске, вдруг рассмеялись, отчего поднявшиеся из-за стола барышни с удивлением посмотрели на них.
– Кажется, вы сплетничали, – сказала одна из трех нимф, от которой Ефим не мог оторвать взгляда.
– Ни в коем разе. – Герлик подошел к столу, взял за горлышко бутылку, глянул на этикетку, поставил на стол, взял пробку, обвел ее носом с видом опытного сомелье. – Токайское. Пятнадцатилетнее!.. Ну, может быть, совсем немножко – о женщинах.
– Ах, о женщинах!.. – изломала бровь в показном недоумении княжна.
Когда все вновь расселись за столом, Сарочка осторожно спросила, правда ли, что Ефим был командиром кавалерийского полка и что однажды ему спас жизнь ординарец-казак.
Ефим, не показывая, что приятно удивлен тем вниманием, какое она проявляла к нему, поправил ее: «Я был комиссаром полка, а Тихон, мой ординарец, спасший мне жизнь, – кубанским казаком. К Михаилу Шолохову он не имеет никакого отношения».
Ефим хотел было рассказать, главным образом для Сарочки, что пишет роман как раз о том времени, о той войне, но, замешкавшись, момент упустил: Герлик предложил перебраться на соседний балкон.
– Что-то душно!.. И запах этот ду-ра-цкий!.. Мы как раз вчера с Сарочкой ковры на том балконе расстелили. Лиза, Ли-и-за!.. – начал звать горничную. – Куда она подевалась? Сара, иди, найди ее.
– Сам иди.
– Дора, тогда иди ты.
– Сам иди.
– Никакого уважения! Вот если бы Соломон сказал…
– Ну так то же Соломон!.. – хором затянули сестры.
По-видимому, это была их домашняя заготовка, пользующаяся неизменным успехом.
О, если бы Соломон знал, что творилось сейчас на душе у Ефима – разрядил бы свой именной «наган» немедля.
Аккуратно вырезанная луна, висевшая на темном бархатном фиолете, мягко обливала балкон. Загоралась и тухла фонарная лампа. Ствол старой акации в том месте, где добирался до уровня балкона, разбегался надвое, ветви с длинными коричневыми стручками буквально лезли на решетку.
Ефим дотянулся до одной, сорвал ближайший стручок, надломил, выдавил зернышко, еще одно и еще, затем подкинул невысоко и взвесил все три на ладони, а потом бросил за ненадобностью вниз и стручок, и зернышки, сказав прошлому «прощай»: такая же в точности акация росла в Вене, в саду неподалеку от Музея истории искусств, и он, тогда еще будучи Войцехом, попросил под этим деревом у высших сил возможности когда-нибудь вернуться на родину, желательно под собственным именем.
«Что ж, все как просил, и, что бы ни случилось со мной, я на родине, я – это я и никто другой».
Женщины, скинув обувь, усаживались поудобней, поджимали под себя ноги – а как еще на коврах прилично выглядеть, либо ноги вперед крестом, либо под себя, – откинулись на пестрые турецкие подушки, подложили под локти и спины продолговатые мутаки с хвостами. Герлик только устроился у длинных ног княжны, все равно что пацан в ночном у костра, как в дверях возник Самуил Новогрудский.
Странно, но только сейчас Ефим обратил внимание, что на патриархе были сапоги и что они никак не шли к его костюму-тройке.
Патриарх поманил пальцем сына. Герлик поднялся с таким скрипом, словно был старше отца вдвое как минимум. Глядя на своего молодого друга, Ефим подумал: старость – это то, от чего ты устал. От чего мог так устать Герлик? От своей «Правды», в которую гнал статью за статьей?
Патриарх и Герлик поговорили о чем-то недолго в сестринской, после чего Герлик вышел на балкон и сообщил с досадой, что должен удалиться по неотложным делам часа на полтора.
– Принесла нелегкая Школьника, – прошипел он сквозь свои белые, как у африканцев, зубы. – А ты, дружище, развлекай дам, пока меня не будет, – подмигнул Ефиму и прихватил печенюшку на дорогу из той самой жестяной коробки, которые рачительные хозяева никогда не выбрасывают и в которых хранят после исчезновения сладостей аттестаты, дипломы, фотографии на документы, счастливые трамвайные билеты, старые часы и авторучки, а иногда и, как Ефим, «браунинг» с запасной обоймой.
Сарочка села на колени и начала разливать душистый чай по чашкам.
– Герлик говорил, вы много путешествовали, – сказала она Ефиму, не отрывая взгляда от струйки чая и чашки.
В ту же минуту Дебора спрятала улыбку, отвернулась в сторону другого балкона, на котором минутой раньше еще сидели чета Новогрудских и Школьник. Без этой ее улыбки Ефим не придал бы Сариным словам такого значения.
Откуда у него было это странное чувство, будто он давно знал Сару, ведь ни Герлик, ни Соломон никогда не рассказывали ему о ней? Он даже не знал о ее существовании. А теперь вот стоит она на коленях на текинском ковре, протягивает ему чашку с чаем, и кажется, будто не здесь, а у него в Фурманном переулке, где Мары и не было никогда. Не было Леона Муссинака с его «Очертя голову», чулок на спинке стула, хранивших Марино набеганное за день тепло, и не писала ему Мара в очередную их размолвку: «Мое чувство к тебе никогда бы не стало меньше от случайных издержек плоти – твоей или моей». Как ему тогда не нравились эти ее слова, будто с их помощью она подталкивала его к этим самым «издержкам плоти», будто давала ему карт-бланш, чтобы таким образом самой освободиться, отдаться в руки тех, кто крепче, кто сильнее его. А теперь, глядя на Сару, он думал: «Как хорошо, что я свободен, что не связан никакими обязательствами, ну разве что с братцем Ёськой, но какие то обязательства, скорее мой посильный вклад в его будущее…»
Ефим заговорил, как Афанасий Никитин, перечислял города, в которых бывал, точно втыкал флажки в карту, вспоминал вокзалы, гостиницы, съемное жилье, повороты улиц и парки в разные времена года, соборы и торговые пассажи… И все у него собиралось в один город, в город где-то там, где нет ни Чопура, ни Мехлиса, ни Ягоды.
Неизвестно, почувствовали ли это барышни. Вероятно, почувствовали. Иначе разве спросила бы Сара:
– А правда, что за границей вы оказались благодаря странному стечению обстоятельств?
«Как же много всего Герлик им наболтал обо мне!»
– Если тяжелое ранение считать странным обстоятельством, то да, конечно.
– Расскажите, как это было. – Глаза Сарочки горели.
Именно в такие минуты человек бывает совершенно незащищенным, и сберечь его может только тот, кто возжег в нем огонь. Иногда это означает не подавать надежды, делать вид, что не замечаешь происходящего. Именно так Ефим и поступил, долил всем в бокалы вина, сказал:
– Расскажу только после того, как вы поведаете историю той картины, на которой изображен раввин.
– Ой, тут и рассказывать нечего. Папа оплатил обучение в Италии одному бедному, но очень талантливому художнику, – говорит, а сама смотрит на Дору, все ли правильно. – И в знак признательности тот подарил папе свою дипломную работу, на которой изображен его отец в синагоге. Это до революции еще было, мы тогда не здесь жили… Вот и вся история. Ну а теперь вы. Герлик говорил, что вы замечательный рассказчик и что вы могли бы написать множество романов, если бы не писали так много статей.
Княжна довольно шумно вздохнула.
– В самом деле? Он так сказал? – Ефим аккуратно отлепил свой парик от подушки, улыбнулся про себя. – Как хорошо, что ваш брат покинул нас на время, а то бы я ему задал перцу сейчас.
– Я сказала что-то не то? – Когда Сарино лицо стало серьезным, она еще больше походила на тех мадонн, что висели на каждом этаже венского Музея истории искусств.
– Право, Сарочка, история моя военная, вряд ли молодым женщинам будет интересно ее слушать.
– Товарищ красный командир, – вдруг сухо выстрелила княжна, закуривая папиросу, – как еще вас просить даме! – И послала в сторону Ефима длинную струю дыма.
«Действительно, как еще?!»
И тогда он начал прямо с первых страниц романа, с того места, как «стукнул в щели между небом и землею выстрел», и когда дошел до главы «Замок», Герлик уже вернулся, снова устроился поудобней у ног княжны. К тому времени все они смотрели на Ефима уже как на комиссара Ефимыча.
Глава седьмаяЗамок
Настойчивое ржание лошади, разлетающееся по сторонам чвоканье копыт по скисшей, потерявшейся от дождя дороге.
Родион Аркадьевич отлипает от окошка, находит за своею спиною застывшего у дверей комиссара и припадает к стеклу снова.
– Хорошо еще, что так оно обернулось, могло ведь и иначе сложиться.
– Могло, конечно, могло, – соглашается комиссар.
– В сторону штаба ускакали. – Белоцерковский тыкает пальцем в темный квадрат стекла, чтобы Ефим прислушался к стихии. – Вам такая расстановка сил о чем-то говорит?
– Разве что о любезности.
– Да-а-а?.. – Родион Аркадьевич снова оборачивается.
– Если б захотели взять, взяли бы.
– А раз не взяли?..