– Не знаю, наверное, какое-то отношение все-таки имеет, – пожала плечами Ольга Аркадьевна.
– Как арка к войне, – бросил Епифаний и сделал головой такое движение, будто он уже прошел под аркой и у него заболела шея.
– Я не понимаю, какую цель преследовал художник? Вылить из тюбиков потоки крови, навести на все человечество ужас?
– Иногда мы делаем что-то, не имея вначале цели, просто нам приятно делать это в силу того обстоятельства, что мы видим в нашем творении красоту, мы верим, что если делать все правильно и честно, в конце концов и цель придет, и будет она достигнута и одобрена свыше. Правда, при одном условии.
– Каком же именно?
– Если мы перестанем придавать содеянному нами чрезмерную важность.
Ольга Аркадьевна казалась ему необыкновенно хорошенькой, когда так умно рассуждала, он даже поймал себя на мысли, что, не будь знаком с ее мужем (или все-таки братом?), непременно бы влюбился в нее, несмотря на разницу лет.
– Я вас не совсем понимаю. – Комиссар отвлекся от происходившего на арене Колизея, перенацелил взгляд на большое батальное полотно и, возможно, сделал это не вовремя, поторопился, потому что она посмотрела на него как на человека, повернувшегося спиной к цезарю, к Вечному городу.
На еще одном батальном полотне у самой дороги, около брошенных окопов стоял перевязочный отряд и самоотверженно подбирал и перевязывал раненых. Рубленые головные раны были тяжелыми. Противник прекрасно владел саблей: уж он-то понимал, что раны в большинстве случаев смертельны.
Вот в пыли оскалившийся полковник поворачивает лошадь и взмахивает саблей над головами бегущих с поля боя солдат. Мало кто из них думает о сопротивлении, они уже смирились с тем, что обречены. (Это чувство смирения в бою было ему так же хорошо знакомо, как и чувство ненависти и звериной клокочущей злобы.) Добегут ли они до распадка у самой кромки леса?
На другой картине – оставленные в низине полки, скрытые от противника. Полусотня казаков летит в сторону врага. Распадаются цепи пехоты. Редкие шрапнели пущены не столько для поражения, сколько для того, чтобы дать знать другой колонне, которая должна взять врага с тыла, о своем местонахождении. Воодушевленный незначительным числом и редким огнем защищающихся враг наступает. Комиссару даже показалось, что он слышит цоканье пуль, пролетающих мимо него. Еще секунда, и все побегут без оглядки. «Ах как им сейчас нужен комиссар!» И тут же заметил в углу картины ординарца, склонившегося над умирающим офицером.
Епифаний вдруг вскочил с кресла, оттолкнулся от леопардовой шкуры с проплешинами, метнулся к картине, будто прежде ее не видел. Он тоже вперился взглядом в ординарца и офицера. Произнес с удивлением: «Мама-моя-матка!..» А потом внимательно посмотрел на Ефимыча и еще раз на офицера с картины. Спросил с участием на чистом русском:
– Вы намерены жить? Вы же не из тех, кто погибает прежде, чем в него выстрелят?
Комиссар не понял его вопроса, пожал плечами, почувствовав, каким невыносимо тяжелым становится воздух между ним и картиной, между ним и апостолом:
– Нет, в того офицера не стреляли, должно быть осколками покалечили, – сделал он предположение, показав на картину, и подумал: «Нет ничего мимолетнее выпавшего тебе сражения. Сражения, которое не запомнит даже история. Разве что останутся место и дата, и еще – число погибших, которое, вероятно, окажется сильно неточным. Но ведь на войне до большого сражения тоже надо еще дожить. А тот, кто дожил, участвовал в нем и остался в живых, будет ли он помнить это сражение или постарается забыть, ведь как жить в мире с миром, если помнить все сражения, из которых ты вышел живым? Как объяснить самому себе, почему именно ты выжил и для чего? Чтобы потом эти сражения жили в непрерывном и разнообразном времени, из которого тебя будут тянуть, выдергивать, выволакивать, как живого свидетеля, чтобы показывать детям, точно мартышку в зоопарке?»
Заметив, как внимательно комиссар смотрит на картину, Ольга Аркадьевна тоже подошла к ней и подаренным листиком закрыла ординарца с офицером:
– Так-то лучше будет. Ну что вы решили? Тут очень холодно…
– Погодите!.. – Комиссар подошел к шпаге, висевшей на стене между двумя окнами. И прежде чем снять ее со стены, представил себе рассвет в этой зале, мягкий свет от камина и его отблеск на паркете, одинокую свечу в чьей-то руке и неспокойные тени, перемещающиеся по стене в тот самый момент, когда влюбленные быстро проходят через залу, спеша покинуть ее незамеченными.
«Стоп!.. Тут бы поразмыслить, восстановить ход событий. Я ведь за этим сюда пришел. Дочь управляющего, кто она? Ей, наверное, около двадцати. Поздний ребенок или младшая дочь. Скорее первое. Выглядит и держится самым безупречным образом. В Белых столбах ее считают высокомерной и неприступной. В то же время она всеобщая любимица. С тех пор, как умерла ее мать, ни разу не покидала Белых столбов. С самого рождения замок был ее домом. Она примирилась с тем, что жизнь ее течет тихо, бесцветно и лишена особого смысла и неприятностей. Быть может, она испытывает какое-то неясное стремление к творчеству: немного занимается живописью, рисует акварели, немного играет на фортепиано и пишет стихи, похожие скорее на Гейне, чем на Мицкевича. В ее жизни до появления Войцеха не возникал ни один мужчина. Но вот полк Войцеха снимается с места, и любовь для этой девушки остается закрытой и неузнанной тайной. Тем не менее она редко жалуется и не считает, что Бог к ней жесток. Освободившись из плена, Войцех первым делом устремляется в замок. И вот она снова встречает его, и снова убеждается, что он, Войцех, – это указание судьбы. Чувства барышни в считаные часы вспыхивают с новой силой. Она воспринимает их как дар свыше, как награду за смирение. И тут под окнами появляются Игнашка с Кузьмой во всей своей красе, будь они трижды неладны, и все летит к чертям собачьим…»
Комиссар снял шпагу со стены.
Епифаний заметил не по-апостольски:
– Ничто так не согревает душу, как холодное оружие… Правда ведь?
Прямой однолезвийный клинок с одним широким долом. Общая длина – где-то шесть пядей с кувырком. По верху рукоятки пущена почерневшая серебряная нить. На эфесе клеймо месье Жакоба… дальше не разобрать, почернело сильнее серебра на рукоятке. Последние две цифры – 75. Насколько же она легче шашки и сабли. Если действовать стремительно – страшное оружие аристократа.
Ефимыч вспорол шпагой сонный воздух так, что тут же отдало в подстреленную руку, в плечо. Подошел к окну.
Ольга Аркадьевна начала перебирать тонкими пальцами свои длинные, вдвое сложенные бусы из черного оникса, будто была вдовою с большим стажем.
«Да, отсюда Войцех мог видеть все. Он схватил первое, что попалось ему в руки, – шпагу, и кинулся вниз. Его появление было столь неожиданным, что Игнашка с Кузьмой даже штаны не успели поднять, а пьяные товарищи пока зады свои оторвали, Войцех успел скрыться с дочерью управляющего, мало того, еще и прихватил в заложники прыщавого телефониста Гришани. Должно быть, он и меня из этого окна видел».
Ефимыч посмотрел на себя глазами Войцеха. Посмотрел и не понравился себе.
Худая длинная шея, оттопыренные еврейские уши, как у дяди Натана, набухшая от дождя папаха так тяжела, что съехала на брови. Вот он что-то говорит Кузьме, но что именно, Войцех не слышит, Войцех видит только облачко пара изо рта…
«Скорее всего, он не ожидал, что я убью Кузьму. Вот так зарежу его. Но разве он не понял по нашей перестрелке в лесу, чего я стою? Понял, все понял и, думаю, даже вспомнил, как я отдал приказ добить пленного, без всякого там “Господи, прости”».
Комиссар вернул шпагу стене. Глянув на нее с расстояния двух шагов, спросил:
– А нет ли здесь, случайно, второго выхода? Черного, так сказать.
– Я не знаю, мне это неизвестно. – Ольга Аркадьевна изобразила на лице безразличие, при этом она не отводила взгляда от беспокойной и смешной серьги комиссара.
– Наши говорят, есть здесь где-то подземный ход. В лес уходит… – оживился Епифаний.
Комиссар оживился тоже:
– А если показать?
– Не-а, не получится, не доказано, что он есть, одни голые слухи, без всякого подтверждения. Скорблю, что ничем не могу помочь.
– Значит, зря я сюда пришел. А могу я все-таки попросить у вас письмо? – холодно, но предельно учтиво обратился комиссар к Ольге Аркадьевне.
– Отчего ж нет, коли вам это поможет в расследовании. – Она слегка улыбнулась, отпустила наконец ониксовые бусы и протянула письмо комиссару.
Он вскрыл его стремительно. Достал и встряхнул сложенный вчетверо лист. На всякий случай посмотрел на пол: не выпало ли из него ничего? Нет, не выпало.
Две перекрещенные шпаги были нарисованы чернилами наверху листа. Прямо посередине. И все. И больше ничего. Было такое чувство, что под шпагами хотели что-то написать, но не успели, торопились, наверное.
– Досада-то какая!.. – на правах скорее придворного шута, нежели апостола, заглянул в письмо Епифаний.
– Это что же, герб такой здешний?
– Нет, герб Белых столбов – два оленя и олененок. – Ольга Аркадьевна снова собрала в пригоршню свои черные бусы, подержала немного так, потом поднесла их к губам, потом распустила.
– Я так понимаю, что мне лично брошен вызов?
Ни Ольга Аркадьевна, ни Епифаний ничего в ответ не сказали. Тогда сказал он:
– Что ж, вызов так вызов. Я готов. Знать бы еще, с кем придется скрестить шпагу.
Епифаний кашлянул. Заторопилась и женщина – ей явно не понравились его слова.
Попрощавшись с Ольгой Аркадьевной и вернув ей перед тем вскрытое письмо, комиссар подумал, что настоящая женщина должна пахнуть морем и, как море, порождать чувство неизбежного расставания. Вот как Ольга Аркадьевна.
– Кажется, я увлекся. – Ефим незаметно стянул пальцами то место на брюках возле кармана, что порвалось в момент запрыгивания на подножку трамвая.
– Возьмите пока… – Сара передала Ефиму английскую булавку.