Но вот и его гусиная слава к концу подошла. А между командиром полка и паном Леоном неожиданно завязалась оживленная беседа.
– Господин офицер, вразумите, что делают в полку командиры, понимаю, но никак не могу взять в толк, к чему в полку комиссар и каковы, собственно говоря, его служебные функции?
Ответив пану Леону пару раз: «Ась?», Верховой все-таки попробовал объяснить, что комиссар является нравственным и, так сказать, духовным наставником личного состава полка.
– Понимаю, понимаю, – перебил его пан, – значит, комиссар – это своего рода красный поп.
– Leon, po co ci to potrzebne? – попробовала остановить сына старуха.
– Религию мы, господин ротмистр, не признаем, – сказал Ефимыч, внимательно следивший за беседой.
– Комиссар воспитывает бойцов в духе преданности новой родине и идеям большевизма, вселяет в них бодрость, следит, чтобы бойцы были здоровыми и веселыми, – вступился за комиссара комполка.
– «Здоровыми и веселыми»?! – Пан ротмистр вздохнул тяжело. – Ну на фокусника пан комиссар не похож, может, он искатель новой веры, новой правды? Что же вы ищете? – обратился пан Леон к комиссару. – Какое волшебное зелье есть у вас от болезней, чтобы делать всех веселыми и здоровыми?
– Мы ищем всеобщее благоденствие в вечности, – нашелся комиссар, несмотря на неожиданно прямо поставленный ясновельможным паном вопрос. – Вот и вся наша стратегия.
– Всеобщее благоденствие?! – Пан изломал бровь, как это делал в салонах, когда не мог ни понять, ни принять чью-то позицию, и подлил комиссару «чистенькую».
– Разумеется, всеобщее, всечеловеческое. Разве может живой человек существовать отдельно от других людей, иметь иные, нежели у них, интересы и представления о жизни? А лекарств у меня нет, я не лекарь. И веселье внушаю исключительно победами большевиков на фронтах революции.
– Вечность и благоденствие… Интересно, как вы их себе представляете. – Ядвига Ольгердовна уставилась на остатки Друджика.
Возникла неловкая пауза.
Пан Леон кивнул головой в знак того, что понял комиссара, хотя по выражению его лица сказать этого было нельзя.
– А вы, Родион Аркадьевич, что ищете вы? – обратился он уже к Белоцерковскому, чувствуя, что время розенкрейцерства наступило.
Родион Аркадьевич, быстро проглотив остывающий кусочек Друджика, сказал, что сейчас уже и не ищет ничего, одну лишь мечту холит: добраться до своего учителя, до группы единомышленников, от которой они отстали из-за болезни сестры. И хотя ему очень хотелось рассказать ясновельможному пану о «Четвертом пути», об «идиотах», о трех силах и мифических кругах, которые каждый из нас себе сначала нарисует, а после запирается в них, рассказать о том, как в августе 1918 года под водительством учителя переходили они через Кавказские горы, – но что-то удерживало его от этого рассказа, словно сам Джордж Иванович со своего комода не позволял ему это сделать. Вместо всего перечисленного Родин Аркадьевич принялся говорить общо и довольно-таки путано, мешая времена, события, людей. К тому же он без конца теребил свои запонки.
– Ах, вы не поверите, сколько мы всего претерпели, – поддержала брата Ольга Аркадьевна, – не поверите, сколько всего на Кавказах на нас обрушилось. – И, сама испугавшись своих слов, смолкла, сникла – на сей раз вполне искренне.
– Мы с Джорджем Ивановичем, – очень осторожно вышел на новый виток Родион Аркадьевич, – познакомились еще в Петербурге…
«А мне говорил, что в Москве», – отметил про себя комиссар.
– …знаете, в тот момент, когда существо человеческое стремится к проявлению впечатлений, и восприятие мира его предельно обострено… – командир третьего эскадрона в эту минуту громко рыгнул и, озадаченный своим же непроизвольным поступком, закрыл рукою рот, чтобы тут же не загоготать. Белоцерковский продолжил: – Мы шли от большого Бога к маленькому «я». А потом – Россия «без власти», революция, дорога, северокавказская мистерия… – и снова за помощью к запонке своей обратился.
– А вот это интересно!.. – оживился ясновельможный пан. – Родион Аркадьевич, просил бы вас поподробней, коли не возражаете и тайны в том большой не усматриваете.
– Бог с вами, какая уж тут тайна. Поначалу жили в Ессентуках, неподалеку от учителя, он тогда познакомил нас с упражнением «Стоп!»…
– Это что еще такое? – спросила старуха одышливо, не переставая тянуться к ликеру всей душой.
– А чтоб себя вспомнить, себя ж забывать ни в коем разе нельзя.
– Что вы за люди такие, все о себе да о себе?! – не выдержал командир третьего эскадрона.
– Ваничкин!.. – оборвал его Верховой и на всякий случай переместил сверток с колен за спину, потому что с характером Ваничкина судьба его не раз сталкивала.
Ольга Аркадьевна, сильно испугавшись, ухватилась за руку брата. И нечаянный жест ее означал только одно: чтобы брат более ничего не говорил и был внимателен ко всему происходящему за столом. Не было сомнения, что у этой дамы имелся опыт общения с красноармейцами.
– Ну так что, звезды влияют на судьбу человека? – Старуха Ядвига выказывала явное нетерпение. Бенедиктин в рюмочке тоже шел на убыль.
– Что вам сказать, мадам, наш учитель считал, что они влияют на тип, но никак не на индивидуальность…
– Что же дальше? – Нетерпение выказывал и ее сын, застывший со штофом в руке в той исключительно живописной позе, оценить которую по достоинству могли бы художники, украшавшие своими полотнами гостиную. – Помнится, вы мне рассказывали про какие-то суфийские пляски, про битву магов, хотелось бы поподробнее…
– Учитель снял дачу к югу от Туапсе… Затем снова Ессентуки, «Интернациональное идеалистическое общество», которое он создал…
– …А-а-а, звездочет, все ж таки развернуло тебя к интернационалистам!.. – Лицо командира третьего эскадрона вспыхнуло, и, казалось, песочного цвета усы его – и те загорелись от счастья. Он откинулся на спинку стула, поправил маленький кленовый лист, подобранный им в аллее и там же вставленный «на счастье» в петлицу, и затянул казачью:
– «А как на горе, горе, горе, да, стояла корчма, корчма польская, да королевская, да…»… Что, не нравится?.. – обратился он ко всем сидящим, – А вот это? «Нам Пилсудский ни куяси, нам поляки ни кера, мы вам врежем по мордаси, дорогие господа…»…
Комполка вскочил со стула и огрел по уху командира третьего эскадрона Ваничкина.
Тот вернулся в прежнее положение не сразу, вернувшись же, расцвел глазами и совсем разошелся:
– Ты мне скажи, почто Войцеха ихнего отпустил, комиссар?
– Я? Войцеха?
– Нет у тебя права такого революционного, чтобы пленных разбазаривать по ходу войны! Что смотришь-косогоришься?! – и снова затянул: – «А у нас на Дону весело живут. Не ткут, не прядут…»… Вот только как подует ветрило юго-западный, так вода-то донская и поднимается, хаты-то позатопляет… А так оно ничего, так оно жить можно.
– Что это с ним? – вытянула черепашью шею старуха Ядвига.
– Ну что, эскадронный, оголил свой зад?! – спросил комполка, продолжая стоять над Ваничкиным, точно осерчавший старорежимный директор гимназии. – Тебе, брат, не водку пить, а дерьмо теплое хлебать.
Старуха, забыв про свой лорнет, изучала командира третьего эскадрона, точно тот служил редким экспонатом в кунсткамере. Ольга Аркадьевна смотрела на расстроенного пана Леона, как смотрели на него женщины лет двадцать назад, но тут же опустила глаза, будто кто-то за этим столом мог ее в том упрекнуть. Комиссар же взглянул на Родиона Аркадьевича, страшно занятого запонкой на своей манжете, и понял, что он был много сложней, чем казался ему раньше. Сложнее того человека, каким подавал себя во все то время, что гонялся за Нюркой или делал вид, что гонялся. И причиной тому, решил комиссар, наверняка война, а вовсе не мистика и не учитель Джордж Иванович.
Застолье явно зашло в тупик. Пан Леон посмотрел на Яна. Ян кивнул в ответ седою головой и понес свой горб в том направлении, в каком ушла борзая.
И пока Яна не было, стало так тихо, как бывает либо «до», либо «после» крушения надежд и подсчета того, во что они встали.
Да, было тихо. Совсем тихо. Если не считать того, что взметнулась занавесь, и горничная кинулась закрывать слабую форточку, старуха постукивала тростью по паркету, командир третьего эскадрона все наливал себе и пил, а комполка смотрел на него и молчал. И Кондратенко молчал, скрестив на груди руки. И комиссар…
Он сейчас безотрывно смотрел на свечи, следил, как танцуют в тишине стебельки пламени. «Почему сейчас они горят без прежнего сильного качания? Почему вдруг стали одинаково торопиться? Почему так неравномерно догорают? Вон той, что ближе остальных к блескучей запонке Родиона Аркадьевича, жить совсем ничего осталось, а она о том и не ведает, горит наравне с остальными и не печалится…»
Он представил себе, как стало бы темно в этой зале, если бы все свечи вдруг разом погасли, и погасла бы люстра. К какому действию темнота побудила бы людей, сидящих за этим столом? Насколько бы отрезала их друг от друга? И тут ему почему-то вспомнился малец Ёська, у которого с темнотой были сложные отношения: «Чего ты ее боишься, братец?» – «В темноте много всего разного живет, но не показывается».
А потом появился Ян с седлом, следом за ним неторопливо перебирала беременная борзая. И у комиссара возникло чувство, будто пара эта вылепилась из той страшной и враждебной темноты, в которой путешествовала ночами кроватка Ёськи. «Ты не бойся, братец Ёська, мы все немного из темноты. А свет – он каждому для временного утешения дан».
– Позвольте в знак величайшего моего уважения преподнести вам памятные подарки, – нарушил тишину пан, поднимаясь со стула и направляясь к стоявшему с подарками Яну.
Пан Леон преподнес Верховому канадское седло, обтянутое кожей вишневого цвета с бронзовой передней лукой и затейливо расшитым чепраком. После этого недовольный Ян исчезал еще два раза и возвращался с чепраками для эскадронных.
– Для вас, господин комиссар, тоже приготовлен подарок, но вручить его вам я смогу лишь тогда, когда полк построится в походную колонну…