– Как ваши часы.
– Часы уже не мои.
Комиссар снова улыбнулся и вдруг заметил, что небо на востоке стало светло-серым, и уже выглянула, как ночная рубашка на девице, нежная розоватая полоска над горизонтом.
Мимолетный, незабвенный миг…
Глава девятаяТруба зовет
Наутро командование Западного фронта предложило главкому разрешить отвести войска на линию озеро Нарочь – Сморгонь – Молодечно – Красное – Изяслав Самохваловичи – Романово – река Случ. В ответ на это предложение главком указал, что отвод войск на указанную линию затруднит советской делегации ведение переговоров в Риге, и отдал приказ, пока идут переговоры, удерживать максимально возможную территорию.
Гришаня первый узнал, что за территорию выпало удерживать их полку. Сказал себе под нос довольно: «Весьма даже!..», оторвал от бобины телеграфа кусок ленты с приказом – и к окну на свет.
Только сейчас он понял по-настоящему, как далеко все зашло. Ни у полка, ни у него выбора нет. Поздно. Все решено.
Ему хотелось все делать быстро. Хотелось, чтобы жизнь сейчас текла без подробностей. Пусть они будут потом, пусть их будет потом много, но не сейчас.
Как назло, комполка он на месте не нашел. Обнаружил только незатушенную папиросу в скорлупе яйца на подоконнике комнаты.
Сказал про себя: «Жаль даже!..», но, поразмыслив, решил поискать комполка в окрестностях штаба. Судя по папироске – далеко он уйти не мог.
И только Шаня разлетелся, как пришлось ему остановиться.
Верховой, охая и ахая, стоял подле дубка и целился в него струёю.
– Твою ж мать, какая осень на дворе, какая осень!.. – все восклицал он, косясь на телеграфиста счастливым глазом.
Шаня отправился ждать комполка на порожке. Потом стоял еще у рукомойника, будучи единственным свидетелем шумных плесканий командира, потом – вышел за ним в сени, потом из сеней снова в светлицу.
А Верховой все пребывал в романтическом состоянии:
– Ох, Гриша, мухи твои животные!.. Ща бы кофею панского!..
Только после того, как голова Верхового с мокрыми волосами вынырнула из гимнастерки, послышалось:
– Что ты все бантик с буковками мне показываешь, долго я буду ждать, пока ты голос свой подашь?! Прочти и скажи. Ну же!..
Когда Гришаня зачитывал приказ, время ему казалось безмерно растянувшимся, а собственный высокий и дрожащий голос точно принадлежал другому, отчего в Шаниной груди прошел холодок и лоб его покрылся испариной. Но Верховой ничего не замечал.
– А я уже с поляком на лобызания летел, – не скрывал он своей радости.
И то, что Гришаня без конца дергал пальцами губу, интерпретировал в своем духе:
– Ты, брат, не тоскуй, сколько ночью могил вырыли, столько утром в них ляжет. Перебору не бывает никогда. Так что ходи, брат, под куполом без страховки. А сейчас – давай мне Матвейку.
Шаня, обретя прежний ход времени, кинулся искать ординарца Верхового.
Как только Матвейка появился, Верховой тотчас послал его собирать командирский состав. В течение получаса все офицеры были в штабе полка.
Верховой выглядел так, словно вчера не гулял. Говорил сухо. А главное – осмотрительно.
– Пришла пора прощаться с Белыми столбами. Пожили мы тут хорошо, пепла за собой не оставили. А что оставили, забудется. Выступаем немедля. Командирам эскадронов подготовить состав. Если есть вопросы, пожалуйста, а нет – так у меня есть.
И поднял командира пулеметного эскадрона, поинтересовался, что с тачанками, что с пулеметами. После показал всем на выход.
Командиры лениво застучали сапогами.
Верховой дал знак комиссару остаться.
– Полагаю, приключением твоим интересоваться более не станут, потому как не до тебя сейчас совсем, найдут упырям занятие поинтереснее. Но сам-то ты, брат, не остывай, помни, что вытолкнуть тебя хотят из жизни нашей общей. Об остальном – по дороге тебя проинформирую. А пока что обеспечь мне прощание с народом без страстей.
Бабы – те, что успели сойтись с красноконниками, – все утро кто плакал тихо, пользуясь моментом, что их никто не видит, кто давал волю чувствам прилюдно, не стесняясь своих и чужих детишек.
Нюра не плакала. Нюра просто шла в сторону «Проспекта», как называли белостолбовцы небольшую, мощенную черным камнем площадь, чтобы еще раз посмотреть на того, с кем провела ночь.
Анна Евдокимовна не заметила, что за нею, на всякий случай, по просьбе комиссара шел Родион Аркадьевич.
Эскадроны выстраивались повзводно на «Проспекте», прямо напротив трактирчика.
Нюра встала впереди кучки местных баб, мужиков и ватаги восхищенных мальчишек, вышедших провожать полк.
Она стояла, скрестив руки на груди, точно норовистый пацаненок перед школьной схваткой, и безотрывно глядела на своего комиссара, проверяя крепость его льда. А Ефимыч, поймав на себе влажный и долгий взгляд Анны Евдокимовны, в ответ глянул на нее коротко, унося в памяти образ первой своей женщины, первой жалочки.
Ему казалось сейчас, что, как только кончится война, он непременно отыщет Нюру. Вернется за ней. Вот и Люська встрепенулась, как бы знак подала, что так оно и будет, пришлось даже малость осадить ее. И если Нюра не устроит разных глупостей, устоит против многих бабьих соблазнов, он, конечно, увезет ее с собою в Москву. Потому как, ясное дело, не в Самару же ему с ней возвращаться.
Кони стояли основательно отдохнувшие, вычищенные железной скребницей, деревянной щеточкой, мягкой суконкой. Конный театр – врагу на загляденье, даром что на восток, а не на запад.
– Что, комиссар, запряг свою Люську на лихие бега? – поинтересовался Кондратенко, заметив на лошади комиссара расшитый чепрак.
Всадники зубоскалили, подначивали друг друга. Красноконникам не терпелось тронуться прочь от этих мест. Столько бабам чужим было говорено безответственно сладкого, столько при детишках страстей утолено, что после этого только к своей благоверной и беги грехи замаливать. А коли далеко до своей, так сам себе все прости по дороге.
Когда полк окончательно построился, ясновельможный пан подошел к Верховому, пожал ему на прощание руку, затем вынул из кармана платок и несколько раз взмахнул им над головой. Тотчас откуда-то на рысях к полку выкатилась двуконная повозка, на которой была укреплена деревянная бочка.
Управляющий Ян сошел с повозки и поспешил к пану Леону. Сказал что-то по-польски. (Глаза его в тот момент начали стрелять по-лисьи.) Пан Леон в ответ одобрительно кивнул головой.
– Примите обещанный подарок, господин комиссар, – сунул платок в карман, – кони и повозка в полковом хозяйстве всегда пригодятся. А в бочке, господин комиссар, тридцать ведер пшеничной водки плещутся, пусть помогут вашим бойцам быть веселыми во все время кампании.
– Пан ротмистр, – комиссар одной рукой оттянул вниз кожанку, в которой еще оставался, долетал до него дух возлюбленной, – примите мою искреннюю благодарность за тридцать ведер пшеничной водки. Полагаю, как и вы, что с водкой действительно веселее.
– Сдается мне, господин комиссар, что родился я не в то время. Очень бы хотелось охватить живым взглядом историю большевизма до последней страницы.
– Что ж, долгой жизни вам, пан ротмистр.
– Хотел бы и вам того же пожелать, да вот на войне желать «многая лета» – дурная примета.
Ясновельможный пан глянул на комиссара – худенького еврейского юнца с серьгою в ухе и с синевой под глазами после бессонной ночи – и улыбнулся в ответ, как улыбаются люди, думающие про себя: «Где ты сейчас, я уже был, голубчик».
Верховой дал отмашку. Горнист сыграл: «выступаем». И полк застучал сотнями копыт. По низам, садам и огородам, питомнику растений, пасеке и даже по старому кладбищу пронеслось эхо выступивших красных кавалеристов.
Высоко в многоярусном небе летали голуби. Их было немного, но они все же были.
Как только полк удалился версты на полторы-две от поместья, комиссар, помня о том, какое пьянство царило в дни Октябрьского восстания, процитировал Верховому Льва Давидовича: «Водка есть такая же политическая сила, как слово, но если слово пробуждает, водка усыпляет, и усыпленный будет побежден», после чего велел вылить все тридцать ведер водки в землю, чем вызвал страшное неудовольствие всего личного состава.
Верховой, и тот тихо заметил:
– Ты бы погодил, Ефимыч, зачем так горячиться. Сначала в душу народу загляни.
А Тихон, тот вообще рассерчал:
– Водку в землю – на помин собственной души.
И дальше все по Тихону случилось.
Только они от того места, где водку слили, отошли, только проехались всем полком по живой и мертвой родне комиссара, как вдруг совсем близко взметнулись разрывы снарядов. Будто кто-то поджидал красноконников, будто телеграфировал поляку, передавая данные для прицельной стрельбы.
Бойцы скатывались с седел, бежали с криками, кто вправо, кто влево, кто в поля. Кто подхватывал поводья, устремлялся с лошадьми в сосновый лесок, за которым чувствовалась сырость реки.
– Куда в поля-то?! – ревел Верховой, осаживая карабахца. – В поле вы поляку – парадный портрет!
Тачанки, по приказу Верхового, уже мчались на края рассыпавшихся за несколько минут эскадронов, и ездовые уже нахлестывали лошадей, из-под копыт которых летели комья грязи, пулеметчики уже снимали на ходу «максимы», а от командиров эскадронов, пригибаясь, неслись посыльные.
– Комиссара кто видел? – Кондратенко изо всех сил пробовал выровнять свой эскадрон. – Чернявого пошли ко мне незамедлительно!..
Наконец застучали пулеметы, и отступающие красные цепи захлопали реденько выстрелами.
– Лови, поляк, мамкину титьку! – хищно скалился Кондратенко.
В ответ вновь загрохотали тяжелые польские минометы.
Зазвенел и задрожал воздух. Снаряды и мины противника ложились плотно и точно. Не оставалось никаких сомнений, что кто-то помогал полякам вести огонь.
– Словно с дережаблю какого наводють, все орудия по пристрелянным орэнтирам кроють! – бесновался командир третьего эскадрона Ваничкин. – Почто только Войцеха им отдали, в толк не возьму? Почто пану глумливому поверили, растяни его на кресте рымском?