Книга была составлена из вспоминательных очерков, коротких рассказов, документов, помеченных давними днями, и пожелтевших фотографий. Время потрудилось на славу, не оставив читателю подробностей и следов боренья рассказчика с рассказываемым, – только суть историй, в которых правда не всегда торжествует, а идеалы оказываются недостижимыми.
И вдруг между одной войной и другой я налетел на коротенький рассказ, написанный не только для семейного круга. Своей отстраненной холодноватостью и неожиданной развязкой он словно отвалился от борхесовских рассказов-миниатюр. «Подарок комиссару» назывался он. С первых же строк я оказался буквально захвачен им.
«Мой старший брат в Гражданскую войну командовал кавалерийским полком красных. Как известно, на войне случаются порою истории, которые просто так не выдумаешь. Вот про один из таких случаев он мне как-то раз и рассказал.
В ходе боевых действий его полк оказался в Польше, в каком-то из воеводств, граничащих с Россией. Полк сосредоточился в поместье одного ясновельможного пана, про которого было известно, что он придерживается либеральных взглядов и даже когда-то укрывал у себя революционеров, преследуемых полицией. Поэтому из старшего штаба было указание: пана не обижать, ничего из его хозяйства не забирать и относиться к нему с полным уважением».
Заканчивался рассказ так:
«– Примите подарок, господин комиссар, – сказал ясновельможный пан, – кони и повозка в полковом хозяйстве всегда пригодятся. А в бочке тридцать ведер пшеничной водки, которая, безусловно, поможет бойцам быть веселыми.
Комиссар учтиво поблагодарил ясновельможного пана за подарок, но, когда полк удалился на пару верст от поместья, велел вылить водку на землю, чем вызвал большое неудовольствие всего личного состава полка».
«Подарок комиссару» не давал мне покоя. Я крутил его в голове и так и эдак, отмахивался от него, – но он держал меня крепко. Определенно, какой-то расчет свыше в том был.
Обзаводиться своим кавалерийским полком, имением, ясновельможным паном либеральных взглядов и даже небольшим готическим замком я начал в преддверии пятидесятилетия, когда число прожитых лет в Баку практически сравнялось с прожитыми годами в Москве, когда мое бакинское прошлое, без уходящих в лучшие миры родных мне людей, все чаще становилось неожиданным для меня самого, а московское – с каждой новой публикацией в журналах лишалось и героя, и сцены.
Когда я понял, что более не в силах удерживать свое прошлое в привычных границах, я, поразмыслив, обратился к прошлому еще более давнему, решив начать со своего имени.
Дело в том, что я ношу имя деда со стороны отца. До шестнадцати лет я был Афанасий Исаакович Милькин, а деда моего звали Афанасием Ефимовичем Милькиным. (В романе я его назвал Ефим, чтобы избежать некоторого неудобства.) Так что я почти полный его тезка.
О своем деде я знал до обидного мало, в основном от бабушки Доры, родной сестры моей бабушки Сары. Понятно, что к нему она испытывала сложные чувства: Афанасий увез в другой город любимую младшую сестру, и ничего хорошего из этого не вышло. Сестра вынуждена была вернуться в Баку, беременная моим отцом, и через некоторое время заболела туберкулезом, скончавшись в возрасте 36 лет.
По словам бабушки, дед пользовался большим успехом у женщин. Причинами такого успеха она считала не его счастливую наружность, – дед был невысокого роста, переболев в Хиве цингой, остался без волос и зубов, – а исключительно галантное обхождение и фантастическое умение обольщать слабый пол словом: «Во всю свою жизнь я не встречала более ни одного человека, который умел бы говорить так, как твой дед». Примером служила одна и та же рассказываемая ею история – история первого появления Афанасия Милькина в доме Новогрудских на Второй Параллельной.
Теплый тихий бакинский вечер. Гости поднялись из-за стола (дом Новогрудских был хлебосольным во все времена, даже в те, которые застал я, – развалины некогда большой старинной семьи), молодые перешли на балкон – пить кофе, чай, есть безупречно изготовленные пирожные (кондитерские цеха прадеда работали и в тяжелые военные годы, и после, буквально до середины 50-х годов). Возлегли на текинские ковры (два из них хорошо помню). Потекли неспешные беседы с длинными южными отводами. Дошла очередь и до моего деда. Он принялся рассказывать какую-то сказку, и никто из присутствующих не заметил, как пролетела ночь. Над Шемахинкой вставало солнце.
Что это была за сказка? О чем? Я у бабушки Доры не спрашивал. Спроси я ее, наверное, лишился бы возможности без конца сочинять свою сказку. К тому же я почему-то был уверен, что бабушка скажет, что не помнит, о чем она была, ведь с той поры столько лет прошло.
Могу предположить, что эту тысячу первую сказку – «Подарок комиссару»? – дедушка рассказывал больше для моей бабушки, в которую влюбился с первого взгляда, несмотря на прежнюю, еще тлеющую, любовь к другой женщине.
С малых лет выпало мне судьбою остерегаться пары Радек – Барская. Я боялся их, как боится темноты засыпающий в одиночестве ребенок, чувствительный к проявлениям потустороннего мира: знал семейное предание: деда Афанасия забрали из дома Маргариты Барской, возлюбленной Карла Радека, которая в прошлом была гражданской женой деда, тогда еще, конечно, не помышлявшего ни о какой женитьбе на моей бабушке – Саре Новогрудской.
Когда в начале 2000-х в архивах ФСБ я ознакомился с делом деда, оказалось, что это был один из семейных мифов: деда Афанасия арестовали в Москве 8 апреля 1937 года на его квартире, в которой, кроме него самого, никого не было, хотя к тому времени он был женат на бабушке, и она, как я сказал, уже носила под сердцем моего отца.
В нашей семье точно знали, что кто-то успел предупредить ее. Как только деда забрали, она по совету этого человека бежала в Баку, что и спасло ее и моего папу.
Кто был этот человек? Я не знаю, как и не знаю, о чем была «шемахинская» сказка деда. И спросить уже не у кого. Может, это был Иосиф Прекрасный, а может, старший брат бабушки Сары Соломон Новогрудский, у которого были свои люди в НКВД. (По мнению некоторых, он и сам был крупным чекистом.)
В архивах ФСБ был развеян еще один семейный миф: из-за того, что через два-три месяца после ареста деда посылки начали возвращаться, все полагали, что дед «выбыл по литере “В”» (так называли высшую меру наказания), на самом же деле – если верить архивам ФСБ – журналист и кинодраматург Афанасий Ефимович Милькин, приговоренный ОСО при НКВД СССР к пяти годам лагерей за «контрреволюционную троцкистскую деятельность», погиб в Воркутлаге 1 сентября 1938 года.
В семье также говорили, что если бы Барская не сошлась с Радеком, если бы его не взяли, наверняка не забрали бы и деда. Думаю, это вряд ли, учитывая его прошлое.
В архивном деле деда я обнаружил немало запечатанных в конверты листов. Думаю, запечатанными они оказались главным образом из-за фигурировавших в нем имен известных людей, за которыми, естественно, следили лучшие на тот момент кадры НКВД. Но и того, что я прочел, было достаточно, чтобы составить портрет троцкиста Афанасия Милькина.
Я рад, что после моего похода на Лубянку уцелел главный семейный миф – Афанасий Ефимович был человеком лихим, умным и дельным и на допросах от своих взглядов на все происходящее в стране рабочих и крестьян не отказался. Но мне особенно по душе короткая характеристика, данная деду Николаем Давидовичем Оттеном.
В году 1975 он вместе со своей женой Еленой Михайловной Голышевой инспектировал Театр русской драмы им. Самеда Вургуна в Баку, директором в котором тогда служила Ирина Петровна Новинская, вторая жена моего отца. Она-то и узнала случайно, что Николай Давидович неплохо знал деда Афанасия. Рассказала об этом моему отцу, собиравшему по крупицам сведения о своем отце.
Николая Давидовича с Еленой Михайловной пригласили в гости, позвали и меня. Когда папа попросил Николая Давидовича рассказать о моем деде, тот сказал всего три слова: «Рисковый был человек».
Отношения деда с Маргаритой Барской, наверное, тоже можно назвать рисковыми. Мара была не только актрисой, фотомоделью Александра Гринберга, сценаристом, одной из первых женщин-кинорежиссеров, родоначальницей советского детского кино, она была в высшей степени женщиной эмансипированной, со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями. Отношения у них с дедом складывались далеко не простые – ревновали друг друга, сходились, расходились, бурно переписывались.
Писем деда к Маре, к сожалению, не сохранилось – если бы они были в Баку, моя мама бы точно привезла их в Москву. Зато сохранилось несколько писем Мары к деду, которые мне любезно согласилась показать специалист по творчеству Маргариты Барской, историк кино и автор первой монографии о Барской Наталья Федоровна Милосердова.
И у меня, и у Натальи Федоровны сложилось предположение, что именно с легкой руки Маргариты Барской дед оказался в городе ветров. Каким образом он встретился с моей бабушкой Сарой, я могу лишь предполагать. Познакомить их могли родной брат бабушки, журналист и детский писатель Герцель Новогрудский и кузен бабушки, кинодраматург и соавтор Афанасия Милькина по сценарию к фильму «Измена» Александр (Шура) Новогрудский.
Дед Афанасий жил в Москве яркой наполненной жизнью, писал в газеты и журналы, влюблялся, женился, водил дружбу со многими яркими людьми, среди которых такие, например, как Дмитрий Фурманов, Иосиф Уткин, Вениамин Каверин, участвовал в литературных баталиях. Но, судя по рассказу «Подарок комиссару» и характеристике, данной ему Оттеном, к сражениям в книжной Москве «красному командиру со светлыми глазами» было не привыкать.
В ходе первой семейной поездки в Израиль я получил от жены деда Иосифа в подарок фотопортрет молоденького Афанасия в буденовке и косоворотке с расстегнутыми пуговицами. Лихой вид имел мой предок. Однако более всего поразила меня надпись на обороте: «Всякия курьезы случаются, а вот это я». Что хотел сказать этим дедушка, что для него было курьезом: сама революция или он в ней, или и то и другое? Неужели в 1926-м уже все понял? А что еще он знал к тому времени, что чувствовал?