К Ольге, как назло, привязался один наш радист-фанатик. Он и меня упрекал: «Что вы носитесь с этой девкой? Нечего в пса бросать колбасой, когда есть палка». Во время дежурства он сам выводил Ольгу на прогулку, не спускал с нее глаз.
У Ольги одно было на уме: бежать. И она всячески затягивала прогулки. Как-то радист, сопровождая ее, рявкнул: «Цурюк!» — Ольга не расслышала или сделала вид, что не слышит. Взбешенный наци подбежал к ней, ударил так сильно, что она возвратилась вся в крови. Я доложил шефу: «В таких условиях работать нельзя», — и «опекуну» попало на орехи.
Решение связаться с партизанами созревало во мне давно. О моих планах знал и Комахов. Решили действовать вместе. Я сказал Ольге, что устрою ей побег, если она поможет мне установить контакт с партизанами или советским командованием.
Ольга не сразу согласилась. И это было разумно с ее стороны: а что, если провокация? Но ведь рисковал и я, хоть и подготовил заранее, на случай провала Ольги, легенду для своего шефа: дескать, все делается для того, чтобы выйти на советского резидента и всю группу.
План побега наметился такой. Вечером вызвал Ольгу на очередной допрос. Она попросилась по естественным надобностям. Во дворе деревянный туалет как раз прилепился к ограде, задняя стенка его выходила на шоссе. Я заранее все подготовил, вытащил гвозди: две доски едва держались. Часовым в этот день поставил стыдливого студента-новобранца. Знал, что он не станет заглядывать, если там женщина.
Когда стемнело, я вывел Ольгу во двор, предупредил часового, чтобы тот внимательно следил, а сам спокойно возвратился в свой кабинет.
Раздвинуть доски, выбраться, перебежать шоссе — на все это требовались считанные минуты. Тревогу я поднял минут через двадцать, когда Ольга была уже далеко.
Теперь остается, пожалуй, главный вопрос: почему я так поступил? Я, думаю, Вас и теперь интересуют настоящие мотивы моих действий. Почему я согласился работать на советскую разведку? Вы и Ваши друзья до сих пор знали одну версию: я Вам — информацию; бы мне — жизнь. А на самом деле причины были и глубже и серьезней.
Родом я из прибалтийских немцев. Родился в Риге 25 мая 1901 года. Мать моя, хотя и была немкой по национальности, выросла в Москве в семье русских военных. Ее отец — мой дед — был генералом русской армии и героем Севастополя.
В Москве прошла юность матери. Она любила Тютчева, Надсона, Пушкина, даже ездила в Ясную Поляну, чтобы увидеть Толстого. В таком духе она воспитывала и нас. Переехав после замужества в Ригу, мать дала сестре и мне совершенно русское воспитание, привила нам глубокое чувство любви к русскому народу, России. Мы, например, говорили с сестрой только по-русски и долгое время даже не чувствовали себя немцами. Когда началась первая мировая война, наша семья во время наступления кайзеровской армии эвакуировалась из Риги в Москву.
Вас интересует, чем я занимался в Германии, в частности, в годы третьего рейха. Там я, однако, жил очень короткое время: после революции мы возвратились в Ригу. Работал помощником нотариуса. В гитлеровскую Германию попал как репатриированный в 1940 году. Меня мобилизовали, направили в абвергруппу 315 на должность переводчика.
Есть такая немецкая пословица: «Кто хочет долго ездить верхом, должен запастись овсом». Я же запасался терпением, так как твердо решил при малейшей возможности бежать, связаться с партизанами. Во-первых, потому что Россия — моя первая Родина, я не мог в ней видеть врага. Во-вторых, в Гомеле и в других городах, селах Белоруссии я был свидетелем таких зверств, такого издевательства, над невинными людьми, что сердце обливалось кровью.
А тут случилось такое. Летом 1943 года органы СД задержали вблизи Гомеля группу советских парашютистов-разведчиков. Среди них была молодая девушка Лена. Она поверила мне и согласилась «сотрудничать» с нами (считалось, что Лена завербована мною).
Вскоре я ушел в отпуск. Добился отпуска и для Лены. Сама она была родом из Могилевской области. Мне казалось, что в родных местах ей будет легче связаться с партизанами.
По моей просьбе она должна была сообщить партизанскому командованию, что я, офицер вермахта, готов в любом месте встретиться, чтобы договориться о работе на партизан.
Лена хорошо знала, как велико мое желание помочь советскому народу. Доверие между нами было полное. Скажу больше, я полюбил эту девушку, и она ответила мне взаимностью.
Но с отпуска Лена возвратилась ни с чем. Ей так и не удалось вступить в контакт с партизанами. Из Гомеля наше подразделение перевели в Мозырь, затем — в Брест».
Из другого письма:
«Я уже писал Вам о своей первой попытке связаться с советскими партизанами. Лена говорила мне, что в последнюю минуту у нее сдали нервы. «Погибнуть с клеймом предательницы от рук своих, — сказала она, — это выше моих сил». Партизаны, дескать, узнав о ее связях с абвером, немецкой контрразведкой, все приняли бы за провокацию. А суд партизанский короткий.
Она была, поверьте мне, храброй девушкой. И в этом я смог убедиться очень скоро. Несчастье ходит в шерстяных чулках, подойдет — и не заметишь. В Бресте нас арестовали органы СД. Лена оказалась в камере для политических, я — в военной тюрьме.
Мне было предъявлено обвинение в «аморальном поведении» (связь с неарийкой, кровосмешение). Нас допрашивали в одном помещении, но в соседних кабинетах. Что такое допрос в СД, Вы хорошо знаете. Я слышал сдержанные крики, стоны дорогого мне человека. Но что я мог сделать?
Лена, как я узнал позже, держалась стойко, планы наши не выдала. Только благодаря ей я остался в живых. Лену отправили в город Эссен, в рабочий лагерь. Меня с месяц продержали в тюрьме, затем повезли в штаб 20-й армии, разжаловали в унтеры, и я оказался в штабе «Валли» под Варшавой.
Тут я встретился со своим добрым знакомым, можно сказать приятелем, майором Шмальшлегером. Он взял меня в свою команду, предоставил отпуск к родным в Познань. Из Познани я сразу поехал в Эссен, где в последний раз встретился с Леной. Передал ей белье, продуктовую посылку. Добился разрешения перекинуться несколькими словами, и на этом наше грустное свидание закончилось.
Когда я возвратился из отпуска в штаб «Валли», меня уже ожидало назначение в Краков. Вот Вам вся моя история.
После этого я еще больше возненавидел Гитлера и все, что было с ним связано. Возможно, это тоже содействовало моему решению сделать еще одну попытку через Ольгу-Комар.
Потом в лагере мне говорили, что я сделал это для спасения жизни, но жизни моей ничего не угрожало, кроме того, конечно, что угрожало каждому на войне, — быть убитым. Я никого не убивал, не пытал и никаких зверств не творил, так что даже если бы я попал в плен к советским частям, мне, кроме нескольких лет тюрьмы, ничто не грозило (как оно в действительности и оказалось).
Я работал на Вашу группу из желания помочь русским людям в их правом деле. Я пишу Вам все это потому что Вы по-настоящему мой бывший командир и должны знать все.
Привет Алексею («Грозе»). Он мне с мая ничего не пишет. Что он — болеет или просто так?»
«Дорогой Евгений Степанович! Вас интересуют приемы моей разведывательной работы на «Голос».
Приведу еще одну немецкую пословицу: «У кого холодная плита, тот охотно греет руки на чужой кухне».
Я держал своде плиту холодной, а руки грел на плите шефа, неизменно придерживаясь правила: прежде чем приступить к выполнению очередного задания Грозы — соответственно подготовить начальника. Я учел, что мой шеф — человек крайне неосведомленный (в абвер он попал уже после покушения на Гитлера и эту должность занял по протекции), поэтому самостоятельно анализировать мои действия он, как следует, не мог.
Как все получалось на деле? Если помните, первым моим заданием по линии «Голос» была: уточнить личный состав офицеров и солдат гарнизона.
Во время неофициальной встречи я привел шефу цифры и факты, весьма убедительно свидетельствующие, насколько за последнее время возросло количество партизанских налетов на гарнизоны вермахта. Тут же предложил для успешной борьбы с таким «неприятным явлением» создать в отдельных подразделениях агентурные группы для наблюдения за подозрительными элементами среди населения. Я знал его слабость: чужую идею выдавать за свою — но за лаврами не гнался.
Шеф подписал приказ, и я мог спокойно инспектировать части гарнизона, требуя соответствующие списки и ценную информацию о личном составе.
В районе Кракова — Вы знаете это на личном опыте — была безупречно налажена служба пеленгации. Как предупредить советских радистов? Мы с Грозой долго ломали над этим голову. Говорят, не одалживай денег тому, перед кем снимаешь шляпу, а подавай ему умные советы. Я и подбросил начальнику идею, что, дескать, с помощью пеленгации мы обнаруживаем лишь радиста и его арестом предупреждаем всю группу и резидента. Надо разделить функции: пеленгаторы засекают радиста, а клубочек распутывает абвер.
По санкции шефа я совершенно официально связался с одним пеленгатором. Как только ему удавалось засечь объект, он тут же передавал координаты мне.
Таким образом удалось через Грозу предупредить провал нескольких групп. Они вовремя исчезали или меняли дислокацию.
Еще пример. Считаю одним из самых ответственных заданий — разведывание дислокации состава армейских корпусов, дивизий, полков, входивших в 17-ю армию.
Гроза передал: сроки минимальные, надо спешить.
Тут помог простой случай. Узнаю: из лагеря для военнопленных исчезло несколько английских офицеров. Я доложил об этом по инстанции и сказал, что собираюсь пустить по их следу лучших агентов и займусь этим делом сам, если будут указания.
Я знал: генеральная карта 17-й армии находится в подвальном помещении штаба под охраной офицеров. В воскресенье утром (по субботам штабные офицеры напивались до положения риз) я с новенькими документами — абверовским удостоверением (красная карточка с поперечной желтой полосой) — явился в подвальное помещение, о котором уже шла речь. Застал там не офицера, а фельдфебеля (к счастью, «под мухой»). Показал ему удостоверение, намекнув, что разыскиваю чрезвычайно опасных преступников, врагов рейха, проникших в расположение 17-й армии.