Человек в бледно-синем, с жёлтыми разводами комбинезоне стоял на одном колене на куче мусора перед окном и целился в меня из винтовки с оптическим прицелом. Небритый, без шлема и бронежилета, с длинным тёмным чубом.
Он выстрелил. Всё ещё скользя на спине, я вдавил спусковой крючок. Его пуля рикошетом ушла от бронежилета, а мои наискось полоснули снайпера по груди. Он отклонился назад, выпустив винтовку, потом качнулся вперёд, упал лицом вниз и медленно съехал по груде мусора.
Держась за грудь, я кое-как встал. Сердце колотилось, ныли рёбра. Оглядел просторный холл. Обе ведущие наверх лестницы обрушились — вот почему он не поднялся выше. Подойдя к снайперу, я сложил и убрал в кобуру разряженный «кедр», взял винтовку, вытащил из его подсумка два магазина и побежал на улицу.
Теперь стреляли прямо под памятником безголовому Ленину, я видел жёлто-голубые комбезы гвардейцев и зелёную, с бурыми разводами форму солдат регулярной армии. Все они лежали за брустверами с двух сторон от памятника. Несколько солдат пробирались за кустами сбоку, и гвардейцы их, судя по всему, не видели.
Опанас сидел за баком. Когда я встал над ним, он поднял ко мне смертельно бледное лицо и просипел:
— А я думал… конец пилоту… пристрелили…
Я молча ухватил его за плечи, поднял и потащил в сторону Майдана.
В этот момент военные перешли в атаку и быстро смяли гвардейцев. Мы уже подходили к Майдану, когда нас заметили и открыли огонь. Стрелки были далеко, между нами стояли машины, дым стелился по Крещатику. Пули взвизгивали вокруг, били в асфальт, в обгорелые остовы автомобилей. Я тяжело дышал, волоча едва ковылявшего Опанаса. Голова его то падала подбородком на бронежилет, то откидывалась назад, он кашлял и всё спрашивал:
— Грузовики есть? Есть?
— Есть, — отвечал я, хотя видел: нет.
По словам погибшего Барцева, они должны были ждать нас у большого ступенчатого фонтана, но там лишь зияли воронки взрывов. Я сделал ещё несколько шагов и остановился.
— Что? — спросил Опанас. — Почему встали, пилот? Не вижу ни хрена, темно в глазах… К машинам идём!
Слева раздался гудок. Я повернул голову — одинокий грузовик стоял между колоннами, подпиравшими широкий козырёк Центрального городского почтамта. Наверное, на открытом месте у фонтана стало опасно, и командир приказал отъехать туда. Но где остальные машины?
— Эй! — донеслось сквозь частый стук выстрелов. — Сюда!
Стоящий на подножке худощавый человек махал рукой. Я поволок Опанаса к почтамту. Военные почему-то начали стрелять в другую сторону — возможно, с площади Льва Толстого появился ещё один отряд гвардейцев. Худощавый нырнул в кабину, и вскоре от грузовика к нам бросились двое бойцов в комбинезонах, бронежилетах и шлемах.
Подбежав, они схватили Опанаса под мышки и поволокли к грузовику. Я обогнал их.
Два высотных дома справа от почтамта были полностью разрушены, у третьего проломлена крыша, из дыры валил дым. Мы почти дошли до грузовика, когда тяжёлый низкий рокот заглушил звуки боя, начавшегося на Крещатике.
— Чьи это вертушки? — прохрипел Опанас, а потом из-за крыш домов вылетели вертолёты. Массивный грузовой «тандем» с двумя винтами сопровождала пара узконосых «чёрных крокодилов» с блоками ПТУР на подвеске и пулемётными турелями под кабиной.
Они открыли огонь, и грузовик исчез в яркой вспышке.
Взрывная волна едва не сбила меня с ног, я присел, потом упал на колени. Загрохотал пулемёт, полоса разрывов побежала ко мне по асфальту, но вертолёт отвалил в сторону, не прекращая стрелять, и она изогнулась дугой, ушла за спину…
Сквозь грохот донёсся короткий вскрик.
Я оглянулся.
Увидел три неподвижных тела. Расколотый шлем Опанаса. Кровь, бегущую по чёрным усам.
И тогда мне стало всё равно. Спасения не было — некуда бежать, незачем прятаться.
Не на что надеяться.
Я уже давно ни на что не надеялся. Всё шло к этому, другого будущего у меня не было.
Сев, я стянул через голову ремень винтовки, отстегнул кобуру с «кедром» и бросил оружие на асфальт. «Крокодилы» понеслись над Крещатиком, «тандем» опускался посреди Майдана, а из-за домов вылетали всё новые вертолёты, и на боках их изгибали шеи двуглавые орлы.
Глава 2
— Ты — военный преступник, — произнёс мужчина в штатском. — Хотя это слишком громко звучит для обычного наёмника, но по закону ты — военный преступник и в качестве такового подлежишь уничтожению.
Сидевший рядом с ним генерал российской армии молчал.
Звякнув наручниками, я откинулся на спинку неудобного, твёрдого стула. В комнате был низкий потолок с лампочкой под решётчатым колпаком, покрытые бетонной «шубой» стены, железная дверь, стол, за которым в креслах расположились эти двое, и стул, на котором сидел я.
Я облизал рассечённую губу. Заживающая ссадина на скуле зудела, но почесать её было нельзя — руки скованы за спиной. И обритая прошлым вечером голова, смоченная дешёвым одеколоном, тоже чесалась.
— Суд состоялся, приговор вынесен. Тебя расстреляют.
— А был суд? — спросил я. — Наверное, я его случайно пропустил.
Гражданский — сдержанный в движениях, с властным взглядом и сединой в волосах. На столе перед ним лежал чёрный лэптоп, на экран которого он всё время посматривал. Ещё у него была манера сжимать левую руку в кулак и потирать подбородок большой золотой печаткой на безымянном пальце.
Генерал — средних лет, молодцеватый и румяный. Глядел на меня с лёгким презрением, но в целом вполне равнодушно, как на букашку, которую скоро раздавят, после чего о ней не вспомнит ни одна живая душа. А вот у гражданского взгляд был иной: заинтересованный и острый.
— Не помню зала с судьей и свидетелями, — продолжал я, — адвоката, прокурора… Что там ещё положено в суде?
Кажется, этим я немного вывел генерала из себя. С того момента, когда конвой ввёл меня в комнату, он сидел молча, только кивал иногда, но теперь заговорил:
— Трибунал это был, а не суд. А для тебя и расстрела мало. Сколько жизней у тебя на совести, наёмник?
— Не знаю, — честно сказал я. — Я же военный лётчик. Пилот, такая у меня работа.
— Пилот-наёмник, какая разница? Убивал ты за деньги.
— Все, кого я убил, были солдатами или бандитами. Вооружённые бандформирования, слышали о таких? Если б не я их — они бы меня.
— Да лучше б тебя духи сбили из «стингеров» своих, не тратили бы мы сейчас время. Надо было вас всех прямо там, на Майдане, к стенке поставить, а не везти сюда.
Генерал повернулся к седому:
— Как времена изменились! Раньше наёмники эти… ну чистые бандиты, зря, что ль, их душьём прозвали? А теперь вон самолёты у них!
Я криво улыбнулся.
— А ты скольких на смерть отправил? Сколько солдат из-за тебя домой не вернулись из горячих точек к мамкам своим? Взвод, два? Батальон?
Всё-таки это был генерал, а не лейтенант какой-нибудь желторотый — он не полез вокруг стола двинуть мне по морде, даже не выругался, лишь бросил презрительный взгляд.
А седой посмотрел на экран лэптопа и сказал:
— Егор… Редкое имя сейчас. Кто тебя так назвал?
Я пожал плечами:
— В детдоме.
— А фамилия ещё интереснее — Разин. О детстве совсем мало сведений… Может, расскажешь нам?
— Не было у меня детства. Детдом, и все дела. Потом лётно-военное училище…
— Которое ты не окончил. Так, из характеристики: малоэмоционален, замкнут, неразговорчив, предпочитает роль стороннего наблюдателя, нет друзей… Короче, общительным болтуном тебя не назовёшь, а, Разин? Интровертный тип, вот как это в психологии называется. Самодостаточен, себе на уме. До выпуска не дотянул полтора месяца и вместо красного диплома получил два года условно за драку… — седой опять кинул взгляд на экран, — с нанесением тяжких телесных повреждений. Двоим.
— Эти уроды девчонку в машину тянули. Ночью. Школьницу. Платье на ней было порвано, и кричала она. А я в училище шёл из увольнительной…
— И один из уродов оказался сыном вице-губернатора края, — продолжал седой. — В результате девушка так и не подала заявления о попытке изнасилования, тебя же выгнали из училища, после чего про Егора Разина долго не было слышно. Почему?
— Да завербовали его! — Генералу явно надоели все эти разговоры. — Наёмники ведь как шлюхи со своими сутенёрами, которые на них деньги имеют. Завербовали, в лагере каком-нибудь в горах отсиживался, потому и сведений нет. А, Разин? Что, не так было?
Я покачал головой:
— Это ты — сутенёр, солдат своих под пули ко всяким моджахедам посылаешь. А я сам места выбирал, куда лететь и за кого воевать.
— Солдат Родина посылает! Они за страну свою воюют! А ты… ты за бабки сраные!
— Родина или правительство? А гибнут они за страну или за хозяев страны?
Я мог говорить что думаю, терять мне было нечего — больше одного раза не расстреляют. Вот только зачем этот разговор, к чему тут штатский хрыч, расспросы о детстве, лэптоп на столе? Хотели бы завалить — вывели бы из КПЗ в тюремный дворик, окружённый глухими высокими стенами, да пулю в затылок.
Седой произнёс:
— А ты вроде равнодушен к своей судьбе, Разин. Неужели такой смелый? Или такой глупый? Мы ведь не пугаем — тебя и вправду расстрел ждёт.
— Не очень я смелый, — сказал я. — Хотя глупый, иначе не сидел бы здесь. Но тут в другом дело: просто всё к этому шло.
Он посмотрел на меня с интересом:
— Что именно?
— Судьба моя к этому катилась. К ракете, летящей прямиком в кабину, или вот к такому… Я свыкся уже, что так всё закончится. Ну или примерно так.
Седой потёр печаткой на пальце подбородок.
— Неужели? Ты же деньги зарабатывал. Зачем тогда?
— Летать люблю. Хотел на острове в Карибском море поселиться и частный аэродром открыть. Был там когда-то… Хорошие места.
— И много заработал? — хмыкнул генерал.
— Туристов возить, — закончил я, проигнорировав его.
— Ясно. — Седой глядел мне прямо в глаза. — А перед тем как в Киев попасть, что ощущал?