Лавочник выстрелил, дробь ушла в сторону, а я приложил его лбом о дерево ещё несколько раз, пока не потекла кровь. Неподалёку стонали. Когда я разжал пальцы, лавочник сполз на пол. Обрез упал. Я повернулся, перекинул ноги через прилавок и встал лицом к мешкам. Человек за ними лежал на боку, обеими руками сжимая ногу. Дробь разворотила его бедро, там пузырилась кровь. По лицу текли слёзы, он разевал рот, как вытащенная из воды рыба, стонал и дёргал второй ногой. Самострел валялся рядом.
Юна вскочила, когда Чак перерезал верёвки, вырвала кляп и ударила носком ботинка толстяка по рёбрам. Тот не пошевелился.
Я поднял обрез, крикнул: «Чак, забери у того самострел!» — и стал один за другим выдвигать из прилавка ящики. В одном на дне россыпью лежали патроны для обреза. Зарядив его, я ссыпал патроны в карман и бросился назад, в то время как Чак, сняв с лавочника за мешками патронташ, перезарядил самострел и направился к Юне.
Подняв двустволку, она с ненавистью глядела на толстяка. Я прошёл мимо, встав у двери, прислушался. Карлик, приблизившись к девушке, усмехнулся:
— Дырку в нём взглядом не прожги, сестрица.
— Они схватили меня, когда… — начала она, но я перебил:
— Выходим. Там катер, спускаемся — и к нему.
Я первым выскочил наружу, но не успел сделать и несколько шагов по мостку, как снизу донеслись голоса.
Тощий парень, которого я ударил подзорной трубой, и с ним ещё двое рыбарей стояли под колесом с кривыми тесаками в руках.
— Болтали, что через посёлок пойдут. Я хорошо слышал, — говорил тощий. — Им к реке надо, встречать их там должны.
— Да кто они такие, Миля? — спросил высокий рыбарь, щёлкая большим пальцем по лезвию тесака. — Объяснить можешь толком?
— Не знаю! — огрызнулся тощий. — На монашьем баркасе приплыли. Я сразу-то не понял. Девка с ними была, на неё пялился.
— Да вон же катер ихний…
— Тупой! То катер из Храма, а они на баркасе были, который с другой стороны, от заставы ходит. — Он потрогал шишку на голове.
— А чего мы здесь тогда стоим? — сиплым голосом спросил третий рыбарь и закашлялся. — Болен я, а ты меня вытащил. Пошли на берег их искать.
— Не, — возразил Миля. — Фреда, пока бельё стирала, слышала, что они про лавку толковали, когда мимо прошли. Кто это палил там щас наверху?
— Да это старый Сот перепился опять, наверное.
Из лавки вышли Чак с Юной. Не выпуская рыбарей из вида, я жестом показал спутникам, чтобы молчали, и попятился к решётке.
Между расходящимися от центра толстыми «спицами» колеса было видно, что катер медленно дрейфует к колесу, покачиваясь на волнах. Скорее всего, капитан не включал моторы, опасаясь намотать на винты сети.
Вдруг снова зажглись оба прожектора на носу, лучи скользнули по посёлку. Голоса рыбарей доносились со всех сторон, трещали доски под ногами.
Тощий с двумя дружками шли прочь от колеса. Сзади заскрипело, я развернулся, вскинув руку, показывая, что надо молчать, но было поздно. Оказывается, Юна за это время успела забраться на крышу лавки. Размахивая руками, она закричала:
— Монахи! Это Юна Гало! Мы здесь!
Рыбари обернулись на голос, и когда лучи прожекторов скрестились на колесе, бросились обратно.
На корме монахи стали тыкать длинными шестами в дно, подталкивая катер ближе к нам. Вышедший из надстройки человек в коротком плаще крикнул:
— Юна? Говорит Дюк Абен!
— Чё смотрите?! — завопил снизу Миля. — Наверх! Подмогу зовите!
Рыбарь с сиплым голосом пронзительно свистнул, а высокий, сунув тесак в зубы, прыгнул к лестнице.
Я поднял обрез, клацнув затвором, дослал патрон в ствол и крикнул:
— Назад, а то пулю поймаешь!
Сиплый опять свистнул. С мостков доносились голоса, хлопали двери, кто-то спрашивал, что происходит. В нашу сторону побежали несколько человек. Отступив к лавке, я поставил ногу на нижнюю часть оконной рамы. Снизу донёсся плеск, и когда я влез на крышу лавки, Чака с Юной там уже не было. Встав на краю, я выстрелил в поднимающегося по лестнице рыбаря, но не попал. Он выскочил на мосток, а я сунул обрез за пояс, в два прыжка пересёк крышу и оттолкнулся от края. Прижав руки к бокам и вытянув ноги, «солдатиком» ушёл в тёмную холодную воду. Вынырнул и поплыл.
Позади раздался выстрел, и тогда на катере заработал пулемёт.
Рука ткнулась в шершавый борт. Монахи дали три длинные очереди — и посёлок будто вымер. Разом погасли все огни. Рыбари попрятались по хибарам; если бы не рокот набиравшего обороты мотора, воцарилась бы полная тишина.
Что-то скользнуло по ноге, я дёрнулся, вспомнив про вьюнов, но тут в плечо ткнулся шест, а над бортом вверху показались головы.
Когда я ухватился за шест, меня двумя сильными рывками вытащили на палубу. Перевалившись через борт, я искоса оглядел стоящих надо мной вооружённых монахов, снял куртку и стал выжимать. Раздались шаги, между ногами монахов ко мне пробрался Чак и с ходу закричал:
— А, тоже прыгнул, человече! Я едва не утоп, веришь, девка меня до катера дотащила.
Монахи расступились, пропуская невысокого плотного бородача в коротком плаще. Рядом, оставляя на палубе мокрые следы и кутаясь в плед, шла Юна.
— Дюк, эти люди помогли мне добраться сюда, — произнесла она, стуча зубами.
Мотор заработал на высоких оборотах, катер, развернувшийся кормой к колесу, стал набирать ход.
Монах неприветливо разглядывал меня с Чаком.
— Юна Гало, от имени Владыки московского Храма я гарантирую тебе покровительство и безопасность, — ровным голосом произнёс он.
— Мне и моим спутникам? — уточнила она.
Дюк Абен, не спуская пристального взгляда с Чака, промолчал.
Глава 18
Я потянулся так, что хрустнули кости, и сел на узкой койке, едва не стукнувшись головой о вторую, прикреплённую к стене выше. С неё свешивалась рука Чака.
Два иллюминатора были закрыты железными крышками на винтах, свет падал в каюту сквозь выпуклую решётку-колпак. Там виднелось хмурое небо. У стены на расстеленной тряпке стояли кувшин и миска с остатками того, что мы съели ночью, перед тем как завалиться спать. Зевнув, я натянул пластиковые мокасины — они сильно поистрепались за это время, один порвался у носка, подошва другого треснула, — накинул куртку и взял кувшин. Сделав несколько глотков крепкого кислого пива, сжевал кусок хлеба из миски и встал.
Чак дрых на боку, посапывая, подложив под щеку кулачок. За переборками тарахтел дизель. Я встал на край нижней койки; упёршись ладонями в решётку, попытался приподнять её, но она не шелохнулась. Попробовал сдвинуть в одну сторону, в другую… Да что ж такое? Пришлось залезть на койку Чака и, прижавшись к решётке теменем, осмотреть её края, плотно прилегающие к палубе.
Там были петли — то есть она откидывалась вбок, как крышка, — и большой навесной замок.
Запертый.
Чертыхнувшись, я сел на краю койки. И вспомнил, что вчера, укладываясь, положил обрез из лавки кормильцев рядом с собой.
Хлопнув карлика по плечу, я спрыгнул на пол. Обреза на моей койке не было, как и пистолета Луки Стидича на койке Чака.
Он сел, потёр кулачками глаза, пропищал:
— Какого ползуна будить меня?…
— Мы в плену, — перебил я.
Чак замолчал, приоткрыв рот. Дёрнул серьгу в ухе и сказал:
— А ну дай мне тот кувшин, человече!
Я так и сделал. Карлик хлебнул пива, потом плеснул из кувшина на морщинистую ладошку и потёр лицо. Пиво потекло по щекам, Чак утерся рукавом, отдал мне кувшин, вскочил на койке и, подпрыгнув, вцепился в прутья. Закачался на них, будто обезьяна на ветке, подтянулся. Некоторое время он разглядывал замок, потом заверещал так пронзительно, что я поморщился:
— Эй, вы! Эй! Монахи, некроз вам в печень! Эгегей!!!
Сквозь тарахтение дизеля донеслись шаги, и карлик спрыгнул на койку. Подошедший к решётке чернобородый монах нагнулся, заглядывая в каюту.
— Эй, ты… — развязно начал Чак. — Нас тут заперли по случайности, так ты давай, отомкни-ка замок.
Монах огладил бороду и сказал басом:
— Не бывать сему.
— То есть нас специально заперли? — уточнил я.
Он важно кивнул:
— Верно мыслишь, наёмник.
— Ага, а почему? — спросил карлик.
Пожав плечами, чернобородый выпрямился.
— На то воля преподобного Дюка.
— Эй, стой! — крикнул Чак. — Погоди! А если мне помочиться надо?…
Опять нагнувшись над решёткой, монах ткнул пальцем в угол каюты.
— Там сток. А станете орать, обольём водой из реки. Она холодная, вонючая, сами себе потом милы не будете.
Он снова выпрямился, и я спросил:
— Переговорщица Меха-Корпа тоже заперта?
Ничего не ответив, чернобородый ушёл. Чак, спрыгнув с койки, сунулся в угол, я шагнул за ним. Там был слив — то есть наклонная труба, утопленная в железный пол и накрытая крышкой. Сквозь трубу виднелась мутно-зелёная вода, бурлящая под бортом катера.
Переглянувшись, мы подступили к иллюминатору. Довольно много времени ушло на то, чтобы разобраться с гайками, но в конце концов крышка была снята. Выяснилось, что через иллюминатор не пролезть — снаружи такой же выпуклый решётчатый колпак, как и вверху, но без петель и замка, приваренный к борту.
Мы сняли крышку с другого иллюминатора. Круглые отверстия находились высоко над ватерлинией, видно было хорошо.
Справа открылся берег — пласты вздыбившегося асфальта и покосившиеся дома. Между ними росли деревья и кусты. Из воды торчал чудом уцелевший фонарный столб, и вдруг я понял, что на нём неподвижно сидит тощий длинноволосый человек в коротких штанах, с голым торсом. Обхватив столб худыми волосатыми ногами, он разглядывал катер в бинокль. На поясе его висела кобура.
— Это кто такой? — удивился я.
— А? Где? — Чак, отпихнув меня, выглянул в иллюминатор. — А-а… ну, мало ли бродяг по Москве шатается.
— Откуда у обычного бродяги бинокль?
Вверху стукнула дверь, раздался возмущённый голос Юны, и тут же голова человека на столбе дёрнулась, а бинокль поднялся немного выше.