«Ораниос: один из вариантов греческого слова οὐράνιος (Ураниос, Оранос, Уранос); в греческой мифологии – небо в облике бога и отца титанов; нечто небесное, то есть принадлежащее небесам или приходящее с небес; звезды.
Римский аналог: Caelus».
«Caelus», – подумал я и почему-то вспомнил Кэли.
Интересно – почему?
8
Я и не заметил, как погода из солнечной превратилась в пасмурную, но, когда мы свернули к отцовскому дому, над головой уже висели плотные серые облака. Дом был похож на единственного человека, выжившего после грандиозной катастрофы. Мы вышли из машины и поднялись на крыльцо. Приятно было убедиться – после стольких лет, – что ключ по-прежнему лежит под ковриком. Мы открыли дверь и вошли.
– Что мы ищем? – спросил Джейсон, едва мы оказались в прихожей.
– Хороший вопрос.
И в самом деле. Как я должен относиться к тому факту, что последнее слово отца на пароме и имя чуть ли не самой депрессивной в мире девчонки, по сути, обозначают одного и того же персонажа классической мифологии? Что они, в общем-то, синонимы? Да, меня это потрясло. Думаю, с любым на моем месте случилось бы то же самое. Однако, как относительно здравомыслящий человек, я был решительно склонен считать это простым совпадением.
И тем не менее…
Мы двинулись дальше. Какая мертвая тишина! Всего два дня назад я забирал отсюда отца, чтобы отвезти на паром, а теперь казалось, что он покинул наш мир давным-давно. Я постоял у порога гостиной, стараясь увидеть ее свежим, непредвзятым взглядом стороннего наблюдателя, но это было трудно. Все, на что натыкался мой взгляд, вызывало лавину воспоминаний. Несмотря на все усилия, я смотрел сквозь пелену событий прошлого.
– Осмотри кухню, – велел я Джейсону.
Я прошелся по гостиной. Ничто не изменилось, ничто не казалось странным. Так выглядят заброшенные комнаты. Но глаза подмечали печальные мелочи, связанные с последними днями отца. Два дня назад я не обратил на них внимания. Сборник кроссвордов на боковом столике, раскрытый, лежащий обложкой вверх. Тапки перед любимым отцовским стулом. Недопитый бокал разбавленного виски на столе. Стопка непрочитанных писем. (Кто, собираясь на паром, станет читать письма? Разумеется, никто.)
Вернулся Джейсон.
– Нашел что-нибудь?
– Грязные тарелки в кухонной мойке.
Мне не хотелось смотреть на следы последней отцовской трапезы. Да и зачем?
– Идем со мной, – велел я парню.
В отцовский кабинет можно было попасть из прихожей, пройдя по коридорчику. Сколько я помню, двустворчатая застекленная дверь всегда была занавешена с внутренней стороны. Даже теперь я не решался просто нажать ручку и войти. Кабинет был святая святых отца, его личным мужским пространством, куда меня звали очень редко и лишь с одной целью – прочитать нотацию. На первый взгляд обстановка не изменилась, но перемены вскоре обнаружились и здесь. Стеллаж с юридической литературой и пухлыми папками, содержавшими материалы о прежней деятельности отца, находился на своем месте, однако письменный стол, который всегда стоял посередине, был сдвинут к окну, а на его месте стоял чертежный. На нем лежал крупный чертеж какого-то судна, подпертый по краям массивными стеклянными пресс-папье. Судно, естественно, было парусным. Чертеж состоял из трех фрагментов. Первый – вид сбоку при поднятых парусах, второй – вид корпуса в разрезе, третий – внутренние помещения: кают-компания, камбуз, каюты в носовой и кормовой частях, машинное отделение. Изображение было фантастически подробным, вплоть до мельчайших деталей оснастки. Судя по указанному масштабу, судно имело внушительные размеры: свыше восьмидесяти футов в длину.
– Ваш отец строил это судно? – спросил Джейсон.
– Не представляю, как он мог. Ты видел его мастерскую.
– Тогда зачем ему понадобился чертеж?
Этого я не знал. Я подошел к стеллажам. Как я уже сказал, там в основном помещались юридическая литература и документация. Но несколько полок были отданы морской тематике: истории путешествий, кораблестроение, рассказы о морских приключениях, навигация по солнцу и звездам. Помимо книг, на полках стояли разные вещицы, тоже имевшие отношение к морю. Кораблик в бутылке. Гироскопический компас в изящном деревянном футляре. Секстант. Я провел пальцем вдоль полок. Они оказались чистыми. Я поднес палец к носу и ощутил запах полировочного средства для мебели.
– Давай посмотрим второй этаж.
Мы начали с родительской спальни. Комната была просторной и двусветной: окна выходили частью на восточную лужайку и сад, частью на океан. Одна сторона широкой кровати была застелена аккуратно, вторая – наспех. На полу валялись груды одежды, ящики комода были выдвинуты. Мой взгляд натыкался то на недопитые чашки с чаем, то на грязные тарелки.
– Запах, однако, – наморщил нос Джейсон.
И действительно, дело было не только в подгнивших объедках. Я сразу почувствовал старческий запах, очень характерный, похожий на кислое дыхание. Мы начали с гардероба. С одной стороны висели отцовские блейзеры, костюмы и обожаемые им полотняные брюки, тщательно отглаженные. С другой – мамины платья и блузки, слегка потерявшие форму. Я проверил полки гардероба, просмотрел ящики бюро, потом встал на четвереньки и заглянул под кровать, но не обнаружил там ничего, кроме шариков пыли. Выбравшись оттуда, я вдруг с грустью понял, что плохо заправленная сторона кровати – мамина. Отец спал на ее стороне.
– Это она? – спросил Джейсон.
Он смотрел на небольшую фотографию в рамке, стоявшую на отцовском бюро. Я взял ее. Родителей сняли на какой-то вечеринке. Отец выглядел значительно моложе мамы. Он был в смокинге, а та – в облегающем красном платье. Они стояли плечом к плечу и улыбались. Снимок был сделан еще до моего появления в их жизни.
– Красивая женщина, – сказал Джейсон.
Меня тронули его слова.
– Да. Она была красивой. И очень общительной.
– А как ваши родители встретились?
– Мама работала у отца. И уволилась, когда они усыновили меня.
Я подумал, не забрать ли фото с собой, но тут же отказался от этой затеи. Зачем? Оно будет лишь вгонять меня в депрессию. И потом, брать что-либо из дома считалось противозаконным. Снимок, как и все личные вещи отца, теперь являлся собственностью Центрального банка.
– Продолжим осмотр, – сказал я, ставя рамку обратно на бюро.
Две гостевые комнаты ничего нам не рассказали. Они выглядели так, словно туда годами никто не заглядывал. Исчерпав все варианты, мы свернули в боковой коридорчик и остановились у двери комнаты, которая когда-то была моей. Я подсознательно оставил ее напоследок и вдруг понял почему: из-за телескопа.
Самое раннее мое воспоминание, и притом предельно ясное. Мой первый день после парома, когда вокруг – сплошные странности. Отец повел меня в комнату, сказав, что теперь она моя. И там, среди множества незнакомых вещей, я увидел красивый таинственный предмет: длинную, тонкую трубу, обтянутую кожей. Она крепилась к сверкающей медной скобе (точного названия я не знал), а скоба – к деревянному полированному штативу, поставленному в эркере. Мой взгляд сразу же примагнитился к волшебному прибору. «Что это? – спросил я у мужчины, назвавшегося моим отцом. – Для чего это нужно?» Я увидел радость в глазах отца, словно он ждал этого вопроса. Он стал объяснять устройство линз и принцип работы телескопа. Оказалось, телескоп способен приближать то, что находится далеко, и увеличивать мелкие предметы. В далекие времена мореплаватели вовсю пользовались телескопами (только те были поменьше и назывались подзорными трубами), чтобы вести наблюдения и ориентироваться по звездам. Отец употреблял много незнакомых слов, но мне понравилась сама манера объяснения. Многое прояснилось, когда я прильнул к окуляру и навел трубу на океан. Парусная лодка, до того еле видная, стала четко различимой. Зрелище показалось мне чудом; я задыхался от восхищения. Я понимал, что отец, рассказывая о действии оптического прибора, на самом деле говорит о том, как человек – в данном случае я – должен взаимодействовать с миром.
Поначалу телескоп был источником нескончаемого восхищения. Я часами всматривался в окуляр, познавая мир, частью которого теперь являлся. Разглядывал волны с белыми барашками, парусники, бесстрашно несшиеся под напором ветра, а вечерами созерцал луну, похожую на человеческое лицо: казалось, будто она тоже смотрит на меня и признает, что я существую. И конечно же, смотрел на звезды. Постепенно мои интересы изменились, и я мог повесить на телескоп рубашку, не испытывая прежнего благоговения. Но в памяти он оставался символом моей юности, величайшим из чудес той поры, когда я только вступал в жизнь.
Открыв дверь, я увидел, что телескопа нет. Мебели тоже. Комната была пустой.
Я остановился как вкопанный и с грустью подумал, что наше взаимное отчуждение, наступившее после гибели мамы, было очень болезненным для отца. И тогда он опустошил комнату, дабы вычеркнуть меня из своей жизни. Но человек, с которым я сидел два дня назад, вовсе не казался мне таким.
– Чем пахнет? – спросил я Джейсона.
Он принюхался:
– Свежей краской?
Я провел рукой по стене. Поверхность была совершенно гладкой. Потом я взглянул на пол и заметил белые капельки возле плинтуса.
– Когда те двое беседовали с тобой, они спрашивали что-нибудь о моем отце? – спросил я, повернувшись к парню.
Он ненадолго задумался.
– Простите, директор Беннет, но я не помню. Я был сильно напуган.
– А третий? Ты уверен, что он не включался в разговор и не задавал тебе никаких вопросов?
– Именно так. Он просто сидел. – Джейсон прищурился. – Думаете, это сделал кто-то из «три-эс»?
– Не знаю, но краска едва успела высохнуть. Мы с тобой не первые, кто побывал здесь после нашего отъезда в среду.
Я снова принялся разглядывать стены. Что-то здесь было, я чуял это. Однако глаза ничего не видели.
Мы вернулись ко мне домой. Я сказал Джейсону, что надо поставить машину в служебный гараж, а дальше он в