– Кто эти люди?
Клэр. Та, что всегда приносила ему полуденную еду. Она поставила поднос на рабочий столик, где Паппи держал свое хозяйство: банки с кистями, тюбики с красками, растворители и масла. Все это было расставлено и разложено в определенном порядке, чтобы он мог не задумываясь найти любую вещь.
– Какие еще люди? – резко спросил он, недовольный тем, что Клэр прервала его размышления.
Казалось, от него что-то скрывали.
– Не прикидывайся, – сказала Клэр.
– Я и в самом деле не знаю, о чем ты говоришь.
Перед глазами мелькнула серая полоса. Клэр указывала на холст.
– Люди, которых ты изобразил. Они какие-то странные.
– Расскажи, что ты видишь?
– Ты действительно не знаешь? – В ее голосе появилось раздражение. Новая картина явно чем-то задевала ее. – Они повсюду.
– Тебе это не нравится.
– Ты никогда не спрашивал моего мнения.
– А сейчас спрашиваю.
– Нет, совсем не нравится, – помолчав, ответила Клэр.
Она ушла. Паппи понял, в чем дело. Он был проводником. Через него говорил мир. Нет, не мир, а какой-то невидимый, скрытый план бытия. Делало ли это его сумасшедшим? Ему было все равно. Он понимал: сегодняшняя картина – лишь проблеск. Что-то вроде… прочистки горла перед тем, как оттуда вырвутся настоящие слова.
Чем были эти лица? Душами мертвых? Тенями тех, кто еще не родился? Кем были эти люди, выглядывавшие из домов, с деревьев, с поверхности океана, со звезд?
После реакции Клэр Паппи решил молчать о лицах. Ему было не о чем беспокоиться; никто не обращал внимания на его творчество. Он был частью сообщества, в котором жил: старый слепой чудак, заполнявший холсты разной чепухой, что приходила ему на ум. Такое положение вещей вполне устраивало Паппи, хотя ему часто недоставало того, кто был бы способен понять смысл его живописи.
И такой человек появился.
Он помнит, когда Тия впервые приехала. (Десять лет назад? Пятнадцать? Сейчас уже и не вспомнить.) Какой молоденькой она была, какой неуверенной – но одновременно в ней был характер, а внутри – духовный голод. Все это отражалось в ее голосе, но не только. Паппи чувствовал, что Тию окружает зона бурлящей энергии, похожая на гудящий пчелиный рой. Она рассказала, что изучает в университете эстетику и в дальнейшем намерена открыть художественную галерею. О нем она узнала от своих друзей, а те – от своих и так далее. Словом, непонятно как. Казалось, она нашла Паппи инстинктивно, по воле судьбы. Тогда он не поверил ее словам. Он не питал неприязни к просперианцам; раньше он их ненавидел, но то время давно прошло. Однако новая жизнь не сделала его доверчивым глупцом. «Что ты ищешь?» – спросил он Тию. Разговор происходил в переулке, где он сидел, подставив лицо солнцу. Там Тия и нашла его, присев рядом. Услышав вопрос, она некоторое время сосредоточенно ковыряла землю носком туфли, потом призналась, что сама не знает, но поймет, когда увидит.
В тот день Паппи спровадил ее. У него не было времени на подобные глупости. Он не строил иллюзий насчет того, будто девица, воспитанная и обученная по всем стандартам просперианского общества, избалованное чадо богатеньких родителей, сумеет понять ценность того, что он делает; что его картины пробудят в ней какие-нибудь мысли. Он пишет картины не для кого-то, а для себя. Мир может думать об этом что угодно – ему все равно. Девчонка, которой некуда девать деньги. Да что она вообще знает о жизни?
Через неделю Тия приехала снова, и он опять спровадил ее. И на третий раз тоже. На четвертый он сдался. Она явно не собиралась оставлять его в покое; лучше поскорее покончить с этим. (Паппи не хотел признаваться сам себе, что ждал ее приездов. Клэр тоже ждала и иногда присаживалась вместе с ними на дворовую скамейку.) Он повел Тию в мастерскую. Та увидела пустые стены (все картины он убрал заранее). Паппи уселся за мольберт.
– Ну и что ты думаешь? – спросил он.
– О чем?
– О картине, разумеется.
– Но на холсте нет ни одного мазка.
Тия говорила правду. Холст был пустым.
– Кое-что есть. – Паппи указал на дальний конец комнаты. – Там стоит стул. Видишь?
– Откуда вы об этом узнали?
– Стул всегда там стоит. Тащи его сюда. – (Тия послушно принесла его и поставила позади мольберта.) – Что стоишь? Садись.
Кажется, она угадывала его намерения. После нескольких встреч у Паппи сложилось более четкое представление о ней. Любопытная, не лишена скептицизма, быстро соображает. Привыкла все раскладывать по полочкам. И этих полочек внутри ее не счесть. Большие, средние, маленькие.
– Я должна сидеть неподвижно?
– Это не обязательно, но со стула не слезай. И не подглядывай.
– И долго мне сидеть?
– Вопросы, вопросы, – проворчал он.
Так они провели остаток этого дня и два следующих. Текли часы, но Тию это не тяготило. Ей не требовалось принуждать себя к сидению на месте. Она не испытывала неловкости. Оба словно заключили дружеское соглашение: «Ты будешь сидеть, я буду писать картину, а потом посмотрим, что получилось». Тия ни разу не заикнулась о том, как это нелепо – позировать слепому художнику, и не попросила разрешения взглянуть на холст. И ничего не сказала о странной манере его работы. Паппи надолго замирал над холстом, не касаясь его кистью, а когда вновь принимался за дело, широкие мазки ложились произвольно, словно он красил стену. Тия стойко молчала.
– И как успехи? – как-то раз во время обеда спросила Клэр.
Вопрос был задан в присутствии всех, кто находился за столом, включая новую девушку, назвавшуюся Джесс.
– Работаю, – коротко ответил Паппи, зачерпывая суп. – Пробую кое-что новое.
– Меня ты никогда не просил позировать, – сказала Клэр.
Паппи улыбнулся так, чтобы видели все:
– А мне этого не требовалось. Я и так отлично тебя понимаю.
– Ты излишне самоуверен, – усмехнулась Клэр.
Картину он закончил на следующий день, уже под вечер. Сунул кисть в банку, отложил палитру. От утомления кружилась голова. Ему казалось, будто он три дня подряд стоял в спокойном центре бурлящего шторма. Выждав немного, он спросил Тию:
– Хочешь посмотреть?
Он услышал скрип стула. Тия подошла и встала рядом:
– Это я?
Ее голос звучал неуверенно.
– А кто же еще?
Слои темных и светлых тонов. Точки застывшей краски, соединенные тончайшими нитями наподобие нейронов. Неистовые, эмоциональные полосы цвета идут рядом, изгибаясь, и уходят друг в друга, словно вихревые потоки. А под всем этим – синева безмятежного океанского простора, невероятно глубокая, пронизанная темно-синими, почти черными нитями, складывающимися в нечто вроде железной сети. Чернота боли, которую, правда, нельзя назвать невыносимой. Это была глубинная структура картины, источник ее силы.
– Это ты, – сказал Паппи. – Здесь все твое настоящее, все, что случилось с тобой в прошлом, и все, что произойдет в будущем.
Тия молчала. Паппи ждал. Она стояла не шелохнувшись, но он чувствовал, как струятся волны ее энергии. Прошло еще какое-то время, и вдруг Тия вздохнула и сдавленно застонала.
– Это я, – прошептала она. – Это я, это я…
Она бросилась к Паппи на шею и заплакала.
Тия стала частью его жизни. Не так, как бывает со взрослой дочерью, вдруг разыскавшей отца, хотя «родительское» начало тоже присутствовало. Может, это больше напоминало отношения престарелого дядюшки и любимой племянницы? На все вопросы Паппи отвечал кратко: они понимают друг друга на глубинном уровне, без всяких умствований. Две родственные души, случайно столкнувшиеся в этом мире.
Она смотрела, как работает Паппи. Это позволялось только ей; всех остальных Паппи бесцеремонно выгонял из мастерской. Его очень занимало то, что она никогда не просила разрешить ей поработать с кистью и красками и отказывалась брать уроки живописи, которые он предлагал. Но постепенно Тия перестала быть наблюдательницей и стала высказывать свои соображения, а иногда и критические замечания. Она могла сказать: «Этот оттенок красного слишком яростный», или «Не понимаю, почему ты застрял в этом углу», или «Ты сегодня выдохся. Пожалуй, стоит сделать перерыв». В ее словах не было безапелляционности; она говорила то, что видела, констатировала факты. Очень часто Тия оказывалась права, а если даже нет, ее слова заставляли Паппи глубже задумываться о своем творчестве. Образно говоря, смотреть на свои картины другими глазами.
И конечно же, где-то рядом всегда была Матерь. Наблюдательность, живой ум, постоянная потребность узнавать новое и проникать вглубь жизни делали Тию настоящим самородком и… опасностью для всех, кто окружал Паппи. Тия видела, что в доме постоянно появляются незнакомые люди, в кухне о чем-то шепчутся, а при ее появлении умолкают. Девушка понимала, что ее посвящают далеко не во все.
Настало время, когда ее положение «часто приходящей гостьи» стало тяготить хозяев, и они решили сказать обо всем напрямую. Разговор происходил в кухне. Кроме Паппи, там были Квинн, Джесс, окончательно влившаяся в сообщество, и, естественно, Матерь, которая поставила Тию перед жестким выбором: покинуть этот дом и больше никогда не возвращаться – или стать одной из них.
После слов Матери наступила тишина. Паппи знал, что сейчас под столом чьи-то пальцы сжимают рукоятку ножа.
– Спасибо, что сказали. – Голос Тии звучал тихо, но твердо. Она обращалась ко всем. – Правда, я давно догадывалась. – (От нее ждали заключительных слов.) – Какую работу вы мне поручите?
Потом она перестала приезжать. Паппи скучал по ней. Ей на два года запретили появляться на Аннексе. Таковы были правила, установленные Матерью. Тие предстояло все глубже врастать в просперианскую жизнь, пока она не сможет стать полезной для них. Прошло два года. Тия не возвращалась. Матерь ничего не рассказывала ему о ее жизни. Она выполняет порученную работу; это все, что должен знать Паппи.
На четвертый год, в один из дней, Паппи, как всегда, работал в мастерской и вдруг ощутил присутствие Тии. Он почувствовал ее так остро, словно переместился назад во времени. Они молча обнялись. Тия сказала, что приехала ненадолго. Короткий разговор с Матерью, и она вернется на Просперу. Но за те минуты, что она сумела выкроить для Паппи, Тия рассказала ему о многом. О своей жизни в городе, о людях, с которыми успела познакомиться, о квартире, где теперь жила, и о собственной галерее, начавшей поп