олняться произведениями. «Знал бы ты, какая жуть там собрана, – со смехом рассказывала она. – Дурная шутка. Иногда кажется, что я свихнусь от всей этой слащавости».
Как замечательно было снова слышать ее голос. Лед был сломан. С тех пор она время от времени появлялась, всегда без предупреждения, – во всяком случае, Паппи об этом не говорили. После короткого разговора (он дорожил каждым мгновением их бесед) она открывала люк и спускалась в подвал. Паппи старался не волноваться, но, конечно же, безуспешно. Он опасался не того, что Тию разоблачат. Такая мысль была просто недопустимой. Он опасался за ее истинную суть, за то, что делало Тию той, кем она была. Долго ли она сможет играть несвойственную ей роль? Так ведь недолго и сжиться с этой ролью или, потеряв себя, стать вообще никем.
Такие мысли обуревают сидящего за мольбертом Паппи. Утро только началось. Но дверь мастерской открывается. По шагам он уже знает, кто пришел.
– Доброе утро, Матерь.
Как и каждый человек, она движется сквозь пространство и время особым, присущим только ей образом. Она присутствует практически везде, но… частично, почти призрачно. Она как бы здесь и не здесь. Матерь никогда не бывает там, где ее ищут, а те, кто делает это, неизменно слышат: «Она только что ушла».
– Откуда ты узнал, что это я? – спрашивает она.
– Входи, – вместо ответа говорит Паппи.
Она встает у него за спиной, смотрит на холст:
– Это что-то интересное.
– Пусть будет «интересное». Для меня сойдет.
Он возобновляет работу. «Пришла? Ну и славненько. Стой и не мешай». Он берет с палитры порцию краски – это почти неразбавленные белила – и почти упирается носом в холст. Потом тонкой частью кисти проводит белую дугу, узкую, словно ресница. Паппи сам не понимает, что делает, но по ощущениям вроде так и должно быть.
– Паппи, я тебе мешаю?
Он проводит вторую дугу.
– Ты спрашиваешь всерьез?
– Паппи, ну прерви ненадолго этот свой творческий процесс!
Он откладывает кисть и разворачивает вертящийся стул в сторону Матери. Ему все равно, в каком положении разговаривать, однако людям нравится, когда на них смотрят, даже если смотрящий слеп.
– Я не знаю, кто из наших сейчас на месте, – говорит он.
– Речь не о них. Я пришла к тебе.
– Серьезно?
– У меня к тебе вопрос.
– А это уже что-то новенькое.
Ее тень растворяется в окружающем сером фоне. По шагам Матери Паппи понимает: она ходит взад-вперед, собираясь с мыслями.
– Как по-твоему, откуда они приходят? Все эти отзвуки? Плохие мысли?
– Разве это не по части Квинна?
– Я тебя спрашиваю.
– Ладно. – Паппи задумывается. – Откуда-то приходят – так я скажу.
– Не слишком вразумительный ответ.
– Потому что ты неправильно задала вопрос. – Он поднимает кисть, как дирижерскую палочку. – Вопрос не в том, откуда приходят отзвуки, – говорит он, – а в том, от кого.
Матерь вздыхает.
– Тебе не нравится мой ответ. Что ж, очень плохо. Если хочешь знать мое мнение, Беннету кто-то пытался что-то рассказать.
– Например?
– Не имею ни малейшего представления. Но согласись, вопрос интересный.
Паппи чувствует: от Матери несет досадой. Чем-то похоже на настоящий сквозняк из незакрытой двери.
– Тогда я задам свой вопрос, – говорит Паппи. – Может, Проктор что-то знает, а может, и нет. Не стану отрицать, мне тоже любопытно. Но даже если это и правда, что бы ты стала делать с подобными сведениями?
– Они что-то значат. И это что-то может нам помочь.
– В чем? Порешить всех факсов? А дальше?
– Жить. Как люди.
– Мы и сейчас живем как люди, – заявляет Паппи. – Если хочешь знать мое мнение, это просперианцы живут не по-людски.
– Они-то как раз думают, что ведут жизнь, достойную людей.
– Верно. Они думают. Но от их мыслей жизнь не становится такой. Скажи, ты хотела бы уничтожить их всех?
– Многие этого хотят. Та же Джесс.
Паппи взмахивает рукой, отметая доводы Матери:
– Джесс зла на весь мир и еще слишком молода. К тому же она здесь не главная.
– Паппи, помнишь охранников, по чьей вине ты ослеп? Неужели ты не хочешь, чтобы их не стало?
– Прости меня, но ты сейчас усиленно стараешься вызвать чувства, которых в тебе нет. Точнее, уже нет. Мы оба это знаем. – (Матерь молчит, затем отходит от мольберта.) – Знаешь, грустить – это вполне нормально.
В ответ слышится горький смешок:
– Ты серьезно?
– Прислушайся к себе. Грусть – вполне нормальное состояние. – Паппи умолкает, затем добавляет: – Мы с тобой не так уж сильно отличаемся друг от друга.
– Да? Как ты это обнаружил?
Паппи пожимает плечами:
– Мы оба не питаем к ним ненависти. Когда-то питали, в прошлом. У меня были такие отрезки в жизни. Но сейчас нас по большей части интересует другое: почему? Почему это место, почему Проспера? Нам это может казаться бессмыслицей, а для кого-то имеет вполне определенный смысл. А теперь, – он снова берет кисть, – если ты задала все вопросы, я был бы не прочь вернуться к работе.
– Знаешь, я ошиблась, назвав твою картину интересной. Правильнее назвать ее безумной.
Паппи уже набирает краску на кисть.
– И ты окажешься не первой, кто так думает. Наверное, Клэр согласится с тобой. Просто она слишком воспитанная женщина, чтобы говорить это мне в лицо. Так мы закончили?
Он ждет от нее еще каких-нибудь слов, однако Матерь молчит. Через несколько секунд она направляется к двери. Скрипят старые петли, и до ушей Паппи доносится звуковой фон внешнего мира: плеск океанских волн, голоса людей, идущих по своим делам, порывы ветра, ударяющего в стены домов, и – где-то далеко – монотонный, жалобный лай собаки.
– Ты ведь волнуешься за нее. Я знаю, – говорит Матерь, выходя из мастерской. – (Паппи не отвечает.) – Паппи, с ней все будет хорошо. Она умеет постоять за себя.
– Ты знаешь, где меня найти.
Он лишь делает вид, будто поглощен картиной.
16
Настало время вернуться домой и получить по полной все, что там меня ожидало.
Я взял такси. Был уже шестой час. Элиза сидела в гостиной. Рядом, на кофейном столике, стоял бокал вина, к которому она не притронулась. При моем появлении Элиза даже не подняла головы. От нее исходила едва сдерживаемая ярость. Я сел напротив:
– Догадываюсь, что Каллиста тебе уже все рассказала.
– Проктор, я проторчала тут невесть сколько времени. Где тебя носило?
– Это долгая история.
– Не сомневаюсь.
Я ощутил всплеск ярости. Элиза встала, прошла к двери, выходившей в патио, и остановилась, глядя на крытый дворик.
– Элиза, послушай. Тут не все так просто. Когда я уходил с причала, охранник был во вполне приличном состоянии. Я помял ему шею, не более того.
– Проктор, ты будешь оспаривать запись с камер? Ты именно что напал на него.
– Все было совсем не так. Говорю тебе, там есть нестыковки.
Она запрокинула голову к потолку:
– Боже, но почему я не видела этого раньше? Как я могла быть такой невнимательной?
– О чем ты говоришь?
– Не догадываешься? О твоих снах, о сомнамбулизме. Проктор, ты ведь болен.
– Слушай, я тогда был почти ребенком. Ты придаешь слишком много значения давнишней истории.
Она резко повернулась. Указательный палец был направлен в мою сторону, как дуло пистолета. В глазах блестели сердитые слезы.
– Думаешь, я не знаю? Каждую ночь одно и то же. Этот жуткий цирк с твоими хождениями по дому. – (У меня свело живот.) – Тебе даже нечего сказать в свое оправдание?
Я глубоко подышал, чтобы успокоиться. Все пошло совсем не так, как я планировал.
– Элиза, ты должна меня выслушать. Все это имеет какое-то отношение к отзвукам, случавшимся у моего отца.
– Великолепно! – взмахнула она рукой. – Парочка лунатиков.
– Знаю, это немного похоже на паранойю…
– Немного? Проктор, да ты нуждаешься в серьезной помощи.
– Помнишь Джейсона, моего стажера? Эймос сказал, что парень уволился, но, думаю, там случилось другое. Я ездил к нему домой. Квартира закрыта. С утра пятницы никто из соседей его не видел.
– Может, ему попросту не хотелось тебя видеть. Тебе это не пришло в голову?
– Он не единственный в этой истории. Есть еще девушка. Совсем молоденькая. Думаю, ее тоже втянули во все это.
Элиза вперилась в меня:
– Ах, девушка? Какая девушка? – В ее голосе зазвучал упрек. – Проктор, ты завел роман?
– О чем ты? Как у тебя язык повернулся? Я же сказал, совсем молоденькая. Почти ребенок.
– Еще великолепнее. – Элиза округлила глаза. – Почти ребенок, – повторила она, изобразив в воздухе кавычки.
Я чувствовал, что каждое мое слово губит меня.
– Ты поняла все превратно. Я случайно познакомился с ней неделю назад, на берегу, когда решил поплавать с утра.
– Что за чушь ты несешь? При чем тут какая-то девчонка с берега? Как все это связано с историей на паромном причале?
– То-то и оно, что связано. Я только не знаю как. Но и она тоже исчезла. Я даже ездил в Академию раннего обучения, чтобы навести справки о ней.
– Ты поперся в Академию разыскивать ее? Ну и как прошло ваше свидание?
Я сделал еще несколько успокоительных вдохов и выдохов.
– Элиза, ты не слушаешь меня, а просто цепляешься к словам. Я же сказал, что попытался навести справки. Так вот, ее никто не видел. Похоже, там вообще о ней не слышали.
– Послушал бы ты сейчас себя! Бред сумасшедшего.
– Согласен, это попахивает безумием. Но возможно, ты ее знаешь. Девочка со шрамом на щеке.
Взгляд Элизы заметался по гостиной, затем остановился на мне.
– Какой шрам? Почему я должна знать какую-то девчонку со шрамом?
– Потому что она живет где-то поблизости. Ты наверняка слышала о ней. Ее зовут Кэли.
Едва я произнес это имя, как произошло нечто странное. Лицевые мышцы жены обмякли, глаза отяжелели. Казалось, она вот-вот уснет. Мне почему-то подумалось, что ее разум покинул гостиную, а тело осталось. Так продолжалось несколько секунд, затем она порывисто обхватила себя за плечи и сильно вздрогнула.